Минуя рябиновый куст и колодец прогнивший,
беседку, открытую всем запоздалым ветрам,
с душою свинцовой, со взглядом, и здешним и пришлым,
вошёл он в родительский дом, словно страждущий в храм.
В пустынном жилище, где печка до боли остыла,
где стены поблекли, засохшими стали цветы,
пространство кричало: «Тебя, непутёвого сына,
ждала до последнего вздоха родная, а ты...».
Он молча достал именной портсигар из кармана,
задумчиво сел за расшатанный стол у окна.
Молитвою в нём разгоралось: «Прости меня, мама!»,
и луч на столе намекал, что... прощает она.
Но легче не стало в пределах сыновнего стона –
в бессилии скорбном повисла мужская рука...
За то, что он вовремя главного в жизни не понял,
прозревший простить не посмеет себя... дурака.