...но вот приснилось мне,
что мой отец (точнее, папа) умер
и на прощанье — озверел во мне.
Дмитрий Воденников
Негодяи меня призывают, как в армию призывают,
относиться к явлению смерти мистически-философски:
ну а как, мол, иначе? Смертельная плясовая
так и так о затылок твой вытрет свои кроссовки.
Только знаете, милые, в жопу такие песни.
Если в город твой входят солдаты и пахнут потом,
и, как бравая конница, топчут людей на месте,
говорить "война - это просто политика" будет подло.
То же смерть. Вот она наступает фронтом,
вот хватает твоих любимых, берёт за шею,
залезает длинным своим языком раздвоенным в рот им,
растекается метастазами, точно газами по траншеям.
Относиться к ней философски? Идите к чёрту.
У него таких мудрецов - холодный коктейль мохито.
Вот моя бабка стоит между прочих в чёрном,
и бросается с криком на свежеоформленную могилу.
Собираемся в доме. Водка, кутья, закуски.
Дед за час накидался и вроде уже как весел.
Шутит с бывшими сына, с друзьями его на кухне
распевают песни.
А потом его прорывает, рыдает навзрыд ребёнком,
бородатый, седой, похожий на патриарха.
А ведь со временем он привыкнет, и боль поблёкнет.
И от этого то ли противно, то ли морозит страхом.
Относиться к ней философски? Ещё посмейся.
Ну, давай, расскажи мне, милый, какой ты стоик.
Да! - такое у всех! Но поэтому-то и сверлит.
Только лютая ненависть к смерти,
другого она не стоит.
Приезжаю с женой в квартиру, где всё случилось.
Надо убраться, выкинуть все лекарства,
вылизать окна, полы, чтоб стерильно-чисто.
Проговариваю всё вслух, пытаясь не заикаться.
На кровати массажный матрац, не выключен из розетки.
Это такой, чтобы пролежни расползались не слишком быстро.
Хорошо, не утюг. Всюду клочья марлевой сетки,
В жёлтых пятнах засохшей мази,
пахнущей, как дешёвый коньяк из канистры.
К середине ночи сворачиваюсь клубочком.
Ни соринки вокруг не оставил, ни уголочка пыли.
Заверните меня в простыню, засмолите в бочку.
Не хочу, чтобы это прошло. А иначе, зачем любили?
Под щекой натекает лужа, совсем без всхлипов.
Затыкаю коленями стену, как ствол снарядом.
Вот она подходит к кровати, стоит,
как будто бы боязливо.
Нагибается, обнимает меня,
гладит голову, молча ложится рядом.
И меня начинает трясти.
Поворачиваюсь, утыкаюсь в её ключицу,
и пытаюсь шёпотом закричать -
выходит в протяжный голос,
забираюсь рукой под платье, и сердце,
как поезд в тоннеле глухом стучится,
я спускаю с неё колготки вместе с трусами,
а второй зажимаю горло.
И сквозь платье целую грудь
или просто их мну губами,
нет желания возбуждать,
поэтому смачно плюю в ладошку,
и обмазываю себя и её.
Член блестит, как на речке камень,
только этого не достаточно -
получается с третьего раза и осторожно.
Я внутри замираю, навис, и смотрю в глаза ей,
прижимаюсь так, чтобы глубже некуда,
с силой держу за плечи
и давлю ещё на себя, а потом, как в карьер,
сползаю
и опять поднимаюсь - сильным толчком,
и она выгибается мне навстречу.
Изо рта её я хватаю разреженный кислый воздух,
пот заливает глаза, ничего не вижу,
выхожу, хриплю, задыхаюсь, спускаю
на бурые уже не стираемые разводы,
голову ей кладу на живот. И лежу неподвижно.
Звуков нет. И лампа так ярко светит.
Относиться к ней философски? Хочешь остаться чистым?
Ни на полсантиметра не сдвинусь с места.
Только ненависть к смерти,
Иначе вы все фашисты.