А можно я выйду на следущей станции — и вниз по реке — пройдусь, вспоминая уставшие горы где были когда-то мы. Их пики пронзали небо — из века в век. Что устали, наверное, так же как мы. Человек, посмотри из пещеры своей глубочайшей души — не той, что привык ты видеть в себе и думать так за других — когда будет удобно тебе. Никому не позволено — только тебе. Вгрызаясь в пещеры небес — дрожали они. Человек посмотри, сколько сделал ты: для того, чтобы выйти из царства животного мира — и вот ты один. Барханы усыпаны пеплом. Не более как вчера мы гуляли по джунглям свободного рая — доступного всем. Теперь небеса усыпаны пылью — от этого мира чудес. И всё таки мы рождены. Для свершений? Быть может, скажете вы — как же жестоко видеть в себе эти силы, полные света и лжи. Я верил, что если я буду добр, благороден и жить для других, настанут тогда времена когда мы... — будем равны... Но невозможно! — плодя нищету в рассвете высечь пламя огня. Где лучшие, те, что из нас — предатели; где же в вас Бог? На словах. Посмотри, — они верят в пророков-людей. Они готовы молиться на чудо — на воскрешение падшей души. Которая ради них будет жить. Они не верят в себя — но как заклинания каждый раз повторяют: в сердце души... Они молятся идолам — они верят, что Бога здесь нет. Поэтому молятся идолам — состоящим из плоти. Плюют на других, что не следуют их идеалам. Они знают как жить. И в зеркале каждый раз проклинают себя. А ты попробуй так жить — как они. Невозможно. Я падший оазис души. И также я проклят скитаться по видимым пустошам... — жив. И этой истории метка — начинается прямо сейчас.
Когда ветер срывал подковы с дверей — твоего счастливого детства был пройден тупик. И возвращение к тайне было уже не всерьёз... Как можно запутаться в сети, раскинувшейся в пыльном дому, так и ты проходил слой за слоем, чердак миновал за чердаком... И сейчас, на стыке столетий — а может мгновений... — ты вышел на гору... И пики пронзают низины небес. Для тебя это новость — наощупь брести и некому в этом помочь. Нет путей, сохранённых в памяти мира, чтоб видеть те тропы и пропасти — там — у которых нет дна; и самое главное: всюду раскинутой тьмы. И куда не посмотришь глазами — они лишь способны видеть толпы людей. За колючею проволокой, замкнутых каждый в себе — но улыбающихся на каждом отрезке вечной минуты, где они не одни. Так важен им облик и лик уходящего дня. Где солнце сверкает для них. Невозможно! — но такова красота. И мудрость иллюзии жизни. Долины полны нищеты нисходящего духа, но он в отрешённых. Уставы, законы, как омуты и только от шага от них человек получает свободу, которая хуже других. Другим, шагнувшим за линию — цепи и копья как символы правды видавшей многих таких. И даже от тех — в большей степени больше от тех, кто и сам шагнул за черту. Но только лишь шаг! — не двигайся дальше, там тьма. Которую нам суждено воскрешать в столетиях живших до нас. Но так, чтобы эти ожившие мумии волновали сегодняшних полных обмана в уме. Чтоб каждый в сердце своём рвал покровы — не те, что даруют свободу и жизнь. Настоящую вечную жизнь. Но эту, в долине живущих петляющих мумий, чьи слова — идеалы как крепы больным. Всевозможные средства, чтоб продлить эту жизнь — идеалы за гранью которых ничто. И с каждой секундой их вечности, столько живущих больных. Год от года — от века, уходящего в пропасть веков. Что мне интересно, сколько же это на днях, человеческих жизней. Посмотри, они кормятся слухами, тайнами, радостью, болью, всем тем, что дарует им жизнь. Потом, уходят в себя и проклинают в душе. Но только не те, кто способны на самые лучшие чувства — продолжающих жадную участь больных.
Сенсация слуха, сенсация разума, сенсация прежде всего — лучшее средство для мумий. Но те из них, большие, кто открывает глаза — и слушает волны заката. Любуясь на прелесть свободы в резервации высшего чуда. Никогда, никогда, им не вырваться с этой тюрьмы. Вот и думай. Они в центре всего. И вот, им, поклоняются люди. И каждый кто говорит... — мечтает о пламени дня в рубинах закатной зари. Где нет звука, но жизнь. Они плачут как все, но их слёзы — алмазы Земли. Из них вырастают деревья и города. Там живут миллиарды потерянных душ, мечтающих жить для других, — только платой за то: история вечного Лета. И Дня. В котором, те мумии призваны жить для других. И живут они так, нарушая законы души, но не собственных дней череды... — в которых те мумии призваны жить для других. Программа по поиску избранных — изначально сбоит. Приходят одни — и Земля, на время светла и полна высочайшего духа в котором цветы для наших бескрайних пустот... И уходят одни, и проходят другие — они нарушают законы души, но людские призваны править. Человек, это прежде всего. Он зверь, — и это известно давно. И зверь спокоен лишь в клетке. Как приятно осознавать, что ты делаешь мир этот чище...
А люди которые могут в этом помочь, должны соответствовать истине, — иначе не знает никто, потому как легионы существ, вознамерившись жить для других не желают скорбеть просто так и самое главное, они ценят превыше всего лишь жизнь — в которой они призваны жить для других. Дайте им радость этой свободы — и всем — и мир превратится в хаос мечты. Мир превратится в ничто. Потому как слепые — даже в знании книг — приведут лишь во тьму православия. Что ты Господи, делаешь... Зачем заставляешь тянутся к черте и даруешь одним лишь шаг до рассвета... — как минимум, два?.. Но застывшие мумии ждут. Им достаточно света. И тем кто у самой черты, кто ступил на неё — он думает, что уже там. И поскольку никто — никто ведь не видит — достаточно быть на свету, чтобы верить в эту свободу. Потому как другой не бывает — для всех. И вот они рвут свои жилы за эту мечту — и уходят в ничто. И приходят другие, и также идут — по пути, где проложены тропы. Но те, которые нужны — во тьме. Нам достаточно этого света! — проклиная сердца, восклицают они. И живут. Как другие, которые — нет. И в этом потоке, где ясность рисуется краской, где маги печатей как своры во мраке кротов. Но поскольку таких большинство этот мрак превращается в светлый. И в этих сумерках им суждено вести в ожидании ночи. Но ведь плачут они! Ох, как же плачут они. Что не им. Рисуется, вновь большинство — несчастных способных видеть ничто. И пускай, они все за гладкой чертой, но лишь в шаге... И этим хвалёным пытаются быть — выше других. И дальше их видеть, но только чтоб видели их. Вас же видно! — в сердце воскликнет — может быть кто... И они озвереют. Им ли не верят. Как можно не верить. Как можно их не простить... Так принято... Господи! — что же наверное прав... Ты только способен губить... И кидать тех несчастных в оковы ступивших лишь на черту... И кто выдержит гнёт этой прави, станет пугалом ярким для них. И они вознесут это пугало до божества. Наплевав на Тебя — вознесут это пугало до божества. Что ж выходит Ты прав и в другом — никакого желания быть. Вы, несчастные звери, а лучше сказать ещё. И в этом злосчастном пути не бывает дорог назад: на навершие кола — светить для других. А нельзя ли сказать? Нельзя ли воскликнуть, Господи? Разве стоит так жить. И льются громадные реки от крови, потому как нельзя им сказать... Это вы, кто способен взглянуть за черту — предатели доблести Духа... — Первые в мире живых.
Теперь, много больше других. Взгляните, по-прежнему эхо лишь живо в сердцах обречённых Поэзией... Но как же сладок обман. Как же путь сопричастности к тайне влечёт к неизбежности этого пугала. Пугала — быть. Повторённый Шекспир — до дыр в голосах и воплях живущих мумий. Марионеток! Господи, в том ли воля Твоя: крутиться по зову и знать, что другого и быть не дано... Тогда, проклиная Тебя из человека выходит лишь торс, а в милости облик для пугала — дарующего таблетки души. Я ребёнок! Я жив! И нет во мне страха, большего чем остаться собой. Прежним. А этим и в сласть. Господи! Дай им гоненья. Но Ты даруешь им быть. Потому как они и сами желают так быть. В выборе вечном даётся свобода к словам и поступкам сквозь грани и тернии кущей, — лучащего страха — в уюте тюрьмы, до нового вздоха победы великого Духа. А если не так, то прахом горят небеса как и жизнью обители ада.
Но что же горы... О, что же горы твои... В одиноком пространстве паренья, тени преследуют пик — торжества среди мрака и холода призван идти как и все — до тебя. И ладно бы глянец — лоскут этой тайны, оживший в тебе сквозь проталины мха. И ладно бы смех дикарей, не видящих дальше чем эхо. И ладно бы страсть в глубине, раз за разом сочится сквозь поры любви. Былой и вчерашней. И ладно бы... Битва! Господи, где же озёра морей — презирают за поступь к Тебе. Одно лишь презрение. Скука. И это ли жизнь. И только кровавые реки, способные их разбудить. Они смотрят на них и видят, что это не Ты. Они смотрят на них и не видят в тех реках себя. Они призваны быть — они тайны сами в себе. Но они смотрят на них. Пытаясь себя отыскать. Там — пытаясь себя отыскать.
И они режут других — кто не падок к такому сужденью. Словами. Потому как уже мертвы — лишь шаг отделяет этих пугал от смерти. А другие, как тени. Блестящие жалкие тени. И нет среди... — нас. Есть только зверинец безликий. На тавро пропаганды. Другой живёт, чтоб её разрубить. Они вместе играют — и кто бы сказал, что это не так. Им больше не нужен подвиг души. Когда человек уходил за черту — неизведанного. Они довольны — теперь. И слабость эту нести. На все пьедесталы духа. Потому как герои мертвы. И всегда ненавистны жизни. Они воспевают героев, живущих как смертные. Тех, кто способен внушать, что дерзать это происки глупых. Посмотрите, кругом, — герои живут за ширмой экрана. А здесь, — не хватает им места. Потому как некому их воспевать. Кругом, — лев в клетке овцы. И кричит: а ты не забыл?! И слово это скорбит как печатный станок, смеётся над тонким слухом. Успокойтесь, он печатает личность... — лев в клетке овцы. И некуда деться от этого... Шага...