Когда-нибудь ты на скуластом, высоком и белом,
Стальном корабле, из которого ветер не выдул
Чудесного запаха сытых и денежных странствий,
Случайно заглянешь в унылую ганскую гавань
И выпустишь якорь к придонным осадкам печали,
Неведомых, тёмных, как долгие ночи, людей.
Ты выйдешь на пристань, пропахший полярным сияньем,
И зноем Антарктики, перьями тёплых пингвинов,
Дыханием бурь, добела раскалёнными льдами...
Ты весь, словно айсберг - и чистый, и белый, и добрый.
Ты добрый и белый, и этого, в принципе, хватит,
Чтоб тёмные руки, как тёмные ветви акаций,
Сквозь прутья решеток унылого ганского порта
К тебе потянулись, и в каждой руке по надежде.
И незачем видеть глаза, если видишь ладони
Оттенка горячего крепкого кофе на завтрак.
От пестрых игрушек и бус, то звенящих, то спящих,
Становится ярко, становится холодно сердцу.
И ты молоком потечешь через прутья ограды,
Смягчая всю горечь, из рук собирая надежду.
“В моих ее больше!“ - кричит желтоглазый и рослый.
“В моих она крепче,“ - молчит белозубая. “Сколько? “-
Ты спросишь ее на щекочущем горло английском.
“Немного бумаги,“ - ответит она на ашанти.
Ты, порт покидая, поднимешь неслышно свой якорь,
И ржавчина ляжет на борт нездоровым румянцем.
А в душной каюте позвякивать будет надежда,
И крепкое ганское курево тут не поможет.