В наше грубое время, когда все всему знают цену, никому не доверяют и всё знают наверняка, очень трудно быть искренним и как-то проявлять свои чувства, не прикрыв их толстым слоем бетона из напускного равнодушия и модного пофигизма. В наше время лучше чувства свои скрывать, запрятать их поглубже или лучше вовсе их не иметь, так как чувства — это слабость в глазах циничного большинства.
Говорить о своих чувствах — это как обнажаться на публике. Только еще хуже. Чувства тонкие, голые, неуклюжие, как первые весенние бабочки, осторожно вспархивающие из зимнего сумрака твоей ледяной души, которая, казалось, уснула навсегда. Вот они взлетают, несомые воздушными течениями мнений, сомнений, возмущений, туда, вверх, к свету, неуверенно и неотвратимо, потому что иначе не могут. А потом — бац! хлоп! тадах! И вот одна прихлопнута чьим-то острым словцом, вторая, вот и третья бьется в конвульсиях, неровно подергивая порванными крыльями на холодном бетоне равнодушия и пофигизма. И, может, только одна или две успеют долететь туда, к манящему свету, чтобы счастливо сгореть…
Я сегодня ходил в свой лес. Очнувшись на третий день заканчивающихся выходных и стремительно уносившейся в небытие своей жизни, я почти предательски бежал из этого суетливого «человейника», от всех этих важных-преважных дел и делишек, не стоивших и дня моей жизни, от «что поесть, что надеть и что купить», от надменных лиц и жадных рук. Я взял попутное такси, едва слышно выдохнув внимательному водителю: «Подальше!» И он, кажется, понял меня, где это «Подальше» и как туда ехать.
…Какая все-таки глупость, эта «ваша заливная рыба»… эта наша непутевая жизнь.
«Как я похудела на 16 кг», «меня вчера повысили до начальника отдела», «а мы купили гарнитур орехового дерева», «как мы планируем съездить на отдых в Италию»… «Россия пригрозила США ответными санкциями, вплоть до военного конфликта», «Протесты в Ереване, более тридцати задержаны», «в Сирии погибли более ста мирных жителей»… Кто-то там выгодно установил окна и хотел похвастаться как, кто-то выиграл в лото миллион, а кто-то купил квартиру задешево…
Какая интересная жизнь у людей…
Серый, неприветливый, с еще только-только пробивающейся зеленой травой и островами жухлой прошлогодней листвы лес напоминал неопрятного похмельного деда с взлохмаченной бородой и седыми космами. «Шам-ням-ням, шам-ням-ням. Чего надобно, а?!» И снова, непонятно почему, он украл мое дыхание и пьяно закружил мне голову, как делал и раньше…
Невероятная радость-тоска накрыла меня теплой, кровавой волной, радостный, упоительный восторг от где-то рядом крадущейся погибели-счастливого конца всех бед и сует, непонятная суицидальная ностальгия подкатила к горлу и плохо контролируемым катарсисом почти львиным рыком выдохнулась наружу…
Что это со мной? Отчего так хорошо, когда должно быть плохо, и так непонятно горестно и сладко? Почему так кружится голова? Что за странное чувство смертельного упоения схватило меня за горло?
Там, где заканчивалась цивилизация и небо сходилось с лесом в узкий сине-зеленый горизонт, где солнечные лучи вдали пронизывали какие-то дальние, неведомые миры, которых уже не было и только неведомое эхо доносило, что были, были, были они, переставали давить на виски законы пошлого города, там словно сам Бог был ближе… Как сладко, радостно было бы сейчас умереть и освободиться от этого земного бремени!
Медленной вереницей, как перед смертью, воспоминания, одно за другим, застучали мне пьяно в виски. Вот сюда я и моя тогда жена с дочкой ходили тем теплым сентябрем, когда только приехали сюда двенадцать лет тому. Подумать только, двенадцать лет… Это много или мало?
Раньше я был уверен, что двенадцать лет — это безумно много. Сегодня странное чувство одолело меня: это и безумно много, и безумно ничего. Мгновение. Миг. Доля секунды.
А вот там, за покосившейся оградкой, местное кладбище. Из-за деревьев видны машины, люди. Много людей. Сегодня Радуница. Деды. День поминовения усопших.
Люди пришли, чтобы вспомнить. Чтобы поклониться. Отдать частичку своего времени тем, благодаря кому они и дальше топчут эту грешную землю, сами не понимая, зачем, вкладывая в это какие-то одни на всех мелкие цели и оправдания. Украшают пластмассовыми цветами кресты. Кто-то опрокидывает в себя рюмку водки, кто-то тут же рядом крестится, женщины говорят о том, что поставить на стол…
Бедные, бедные люди. Они еще не знают, совсем не понимают, не осознают, что все скоро умрут и что к ним вот так же, может быть, совсем скоро придут их дети и будут так же втыкать искусственные цветы, пить водку и вполголоса обсуждать, что поставить на стол — жареную курицу или запеченного карпа.
Полупьяные поминальники окончательно вырывают меня из полуобморочного катарсиса, я бреду по непривычно пыльной дороге, медленно прихожу в себя… Меня обгоняет знакомая фигура. Моя соседка из «двенадцати лет тому». Еще больше седых волос, еще сильнее припадает на правую ногу, еще более оплывшее лицо… А ведь всего каких-то двенадцать лет назад она была еще почти молода, упруга походкой и весела взглядом. Меня не узнает, утонув в своих мыслях. Наверное, о брате, который тоже всего двенадцать лет тому был почти молод и, что важнее, жив. Хотя… почему важнее…
Она делает вид, что не узнает меня. Люди часто делают вид, что не узнают… Впрочем, я ей не мешаю. Пусть идет с Богом. Тем более что, бедной, ходить ей недолго осталось. Впрочем, как и всем нам, бедным-богатым…