Кто может сказать, как это было, зачем это было, почему это было?.. Это было. И следы этого останутся на всю жизнь. Въевшиеся в кожу, впившиеся в тело, отравившие душу… Выжить там было тяжело. Жить после – тяжело вдвойне. Потому что не понимаешь, что было сном, а что явью? Да и было ли вообще?..
Я мало что знаю об этом. Потому что ты мне ничего не рассказываешь. Рассказывают твои крики во сне, твоя бессонница… и купола на спине…
Вот и сегодня я просыпаюсь от того, что ты мечешься по постели и кричишь.
- Лукас, - говорю я, но ты не просыпаешься. И тогда в страхе я громко зову тебя по имени:
- Лукас!
Крики стихают. И теперь слышно твое тяжелое, хриплое дыхание.
- Все хорошо, - беспомощно шепчу я глупые, ничего не значащие слова. – Это только сон. Все хорошо, ты дома. И я рядом, – последние слова произношу неуверенно, не очень хорошо понимая, чем мое присутствие может помочь. Да и может ли вообще что-то помочь? Поэтому просто обнимаю тебя, с болью ощущая, как в первую секунду ты вздрагиваешь от моего прикосновения.
- Тихо, мой хороший, - шепчу я, обнимая тебя и баюкая, словно ребенка. – Это всего лишь сон, плохой сон, - и замираю от ужаса, когда ты обхватываешь меня руками, пряча лицо, и я слышу глухие сдавленные рыдания.
- Это всего лишь сон, - повторяю я, чувствуя, что сама близка к слезам.
- Нет, - мотаешь ты головой. – Не сон.
- Расскажи мне.
- Не могу.
- Можешь. Мне ты можешь рассказать все. Когда же, наконец, до тебя это дойдет? – говорю, понимая, что все зря. Не станешь ты рассказывать. Снова отгородишься и промолчишь.
Тем неожиданнее звучат твои слова:
- Олег… Мне снова снился Олег…
Олега Даршавина вряд ли можно назвать садистом. Возможно даже, что свою работу он делает без всякого удовольствия. Но в это слабо верится, когда Лукас возвращается в камеру после допросов, хотя, чаще его просто волокут туда, потому что идти сам Лукас не может.
Бывает, что, избив Лукаса до полусмерти, Олег внезапно «добреет» и несколько дней его не трогает. Но иногда поломанные кости не успевают срастись, как их ломают вновь – будучи не в духе, Олег не знает пощады. И Лукасу остается только сдерживать отчаянные рыдания от боли и собственного бессилия. В такие минуты он старается не думать, как долго сможет это выдерживать. Старается не думать о доме, который вряд ли когда-нибудь увидит. Старается не думать о тех, кого любил. Зато не гонит заманчивые мысли о петле, свернутой из дырявой простыни, на которую он ложится, когда есть силы подняться с холодного пола и добраться до койки. И когда Олег моментами решает, что лучше затушить сигарету о Лукаса, чем кинуть ее в пепельницу, мысль о петле – единственное, что не дает Лукасу сойти с ума.
- Я ненавидел его! Мне самому было страшно от ненависти, которая жила во мне. Но весь ужас был в этом, что я уже не представлял себе другой жизни… - и после паузы еле слышно: - Возможно, даже не хотел другой жизни…
Я молчу. Слов нет, только ужас, стыд, боль, отчаяние. Я даже не пытаюсь представить, каково тебе было. Такое нельзя представить. Да как же такое можно пережить?!
Все, что я могу - это крепче прижать тебя к себе, и постараться укрыть от всего, что было раньше. С бессилием ощущая, как плохо это у меня получается…
- И боль… постоянная боль… я так уставал от этой боли, что ни на что больше у меня не было сил. И от криков почти постоянно саднило горло, и мне всегда хотелось пить, а воду давали редко, - ты судорожно вздыхаешь и этот вздох больше похож на всхлип. Мне приходится уткнуться тебе в макушку, чтобы ты не почувствовал слез, льющихся по моим щекам. Кажется, я слышу твои крики, вижу, что они делали с тобой, как калечили, ломали твое тело, издевались над твоим разумом, и тебе ничего другого не оставалось: только кричать, чтобы заглушить не столько боль, сколько мысли.
- Им нравилось, когда я кричал. Когда просил, умолял их остановиться. Но я ненавидел себя за эти просьбы. Сахарная лошадь… Они все время спрашивали про Сахарную лошадь. И снова лили воду. Я пытался не дышать. Хотел сказать им, что я ничего не знаю, чтобы они убили меня, чтобы только перестали лить воду! Но не мог. Я ничего не мог сделать, только умолять их остановиться…
Скованная ледяным ужасом, и, закрыв глаза, я борюсь с тошнотой при мысли о том, через что тебе пришлось пройти.
- Я так устал… - твой голос постепенно затихает. – Так устал… Эти яркие лампы… тусклые длинные коридоры… кафельный пол, измазанный кровью… я пытался… пытался… но он мне даже повеситься не дал… Олег… Иногда он бывал добр ко мне… Но я так устал от этого…
Ты умолкаешь, и я молюсь, чтобы ты уснул. Молюсь, чтобы твой сон был спокоен и глубок, чтобы принес хоть капельку успокоения твоей израненной душе. И еще я прошу жестокой кары Олегу и всем, кто измывался над тобой, кто бросил тебя, кто предал. Прости, мой любимый, я не смогла уберечь тебя от этого кошмара, но я смогу быть рядом с тобой теперь, чтобы отогнать прошлое, чтобы встать между тобой и всем прочим миром, если понадобится. Потому что… мой мир – это ты.