Лёка, доброго утра!
Снова, Лёка, ночь. Бесовский час, по народным преданиям. Только что, т.е. с час назад, посмотрел картину по телевизору «Гори, моя звезда!». Что означает это название? Дружбу, любовь, коллективизм, счастье социалистической жизни и коммунистического труда, - так и не понял. Поразило, что Конюхова здесь черноволосая — кажется, ей это к лицу. Ну, и горняцкий коллектив тоже чудо для нашего времени: истинно христианские взаимоотношения!
А люди как быстро перековываются! Чисто по-солдатски: Заправиться! — Есть! А здесь: Исправиться! — Есть! Тему: Руководитель ошибается и идет работать на мизерную должность в руководимом им ранее предприятии — встречаю в третий раз в двух кино и одной книге (у Николаевой), эрго — сие в моде, это что-то вроде изнанки души Валеньки Гагановой, чье достославное, по-американски разлекламированное имя прожужжало уши и до рези намаячило в глазах.
А вчера присутствовал на «Исправленному — верить!». Рад за своего любимца (исполнителя роли Глеба в «Человек родился» [Гусев]; ей-богу, это Стриженов в прозе!) и за Одесскую студию. Там герой, правда, чудовищно храбр и силен и его пуля не берет воровская. Вот так! (Помнишь, как сладко-грустно провздыхал я это «вот так»? Так что сейчас это — ирония).
В предыдущем письме я тебе писал о кроссах. На свою дистанцию мы выезжали в лес, так что, проезжая Пабраде, я сколько раз имел удовольствие видеть африкански густые заросли по бокам, в твой приезд бывшие мелкими корягами. Все до одной коряги налились соками и лишний раз напоминают о тебе и о нашем мимолетном разговоре о них.
Проезжая мимо гостиницы, я невольно подбираюсь весь и смотрю искоса в окно: я ведь все время жду, что ты внезапно явишься ко мне на пару дней хотя бы. И ждать и оглядываться буду, видно, в Пабраде еще 15 месяцев.
Недавно у нас стояла жуткая жара. Никакие меры не могла согнать солдат с речки. Сначала я спокойно отсиживался у себя, презрительно косясь на купающихся в «этой луже», где мой рост не перекрывался ни одним самым глубоким местом. Но как-то раз Вовка Карлов утянул меня. Я полежал на берегу в кустах, не раздеваясь, а в следующий раз влез-таки, и по течению сплавали мы на дистанцию, близкую к километру-полуторам. Оказалось, плыть при уровне 40—50 см над камнями и не царапать пуза и ног и увлекательно, и трудно физически.
«Заплывы» понравились. Вскоре я стал завсегдатаем речки. На другой стороне, на песочном, «гражданском», обрыве, образовалось жалкое подобие пляжа, который все-таки усеивали столичные дачники, пребывавшие по полсуток на нем из-за триддцатиградусной жары.
Ощутимый процент евреев и евреек; прослойка гребцов и лодочников — тех, которые гребут цельным, широким веслом на узенькой стрелочке,- с медными телами, круглыми шапочками и с лицами комильфо;
клан старух и солидных дам, весьма габаритных, рыхлых и, за редким исключением, не обращающих на солдат внимания (как не обращали внимания римлянки на моющих их рабов), что служило то потехе, то смущению нашего брата, смотря, в каком количестве были мы, сталкиваясь с таким зрелищем;
наконец, класс млекопитающих, род женщин, отдел афродит и венер. Около них прохаживались изящные денди с тонкими усиками и талиями, в красивейших купальных костюмах и поигрывали бицепсами, что несколько, поначалу, расхолаживало нас. Но вот как-то прибыл с нами Донат Степиньш, наш русый латыш-богатырь, и мы повеселели. Этот милый и приятный молодой Геркулес ринулся на тот берег без пауз, как только увидел густую черную копну с локонами. Мы могли наблюдать, как меняется женская политика при наличии фактора внезапности и андерсоновских рук.
(Андерсон — американский тяжеловес, которого потом «побил» Власов].
На другой день мы знали, что девочку зовут Оля, что она студентка из Ленинграда и что Донат ей не противен. Это было, может, этак с месяц назад. Оля стала символом пляжа. Наш ротный почтальон, «ферганский дурак» с музыкальной фамилией Поролло, вознамерился конкурировать с Донатом, но экстравагантностью, для чего только распевал песенки образца 54-го года вроде «Воды арыка» и т.п. с полным отсутствием слуха и голоса и понимания своей смехотворности.
Несколько дней он просидел по жаре с убитым видом Грушницкого в солдатской шинели на виду у своей Мери, и тоже — в обмундировании. Потом он встряхнул с себя оцепенение и полез на дерево на небольшом островке у берега (мы говорили с тобой об этом островке), прыгнул с пяти метров в пятидесятисантиметровую глубину, вывихнул палец и был вынужден удалиться.
С того дня с того берега его заметили, и вскоре он удостоился чести прокатить Олю «со подруги» на резиновой лодке, снятой им с НЗ на своем складе. Ротный наш нагрел его, дал ему несколько нарядов, собрал собрание для перевоспитания. Однако ничего не вышло из моего тезки с итальянской фамилией, хотя общественный суд запретил ему купание. Ле Поролло обозлился и стал озвончать первую букву в слове «пляж», что, кажется, в настоящем времени его вполне утешило…
А Донат? О, Донат!
Дней пять-шесть назад я сидел в ночь в аккумуляторной. Вдруг является он — румяный, с блестящими глазами, слегка кренделяя ногами и улыбается: «Ну, как там в роте? Не искали меня?» — Да нет, — говорю. И улыбаюсь и думаю: что за притча? Ведь у него прочная репутация неженолюба, в увольнения он ходил не более моего, и тут такая оказия!
Разумеется, Донату даже шепотом никто упрека не сделал. В следующий раз, смотрю, в умывальнике укладку себе делает, две здоровенные волны, и опять думаю: чудит перед демобилизацией! А сегодня открылся-таки занавес! Купаться нам давно запретили, и я забыл Оленьку, так что вновь воззрился на полунощного Руслана у себя. Книга в свертке и коробка не то красок, не то конфет.
«Да ты именник, видно?» И уверенный, что скажет «да», готовлюсь поздравлять. Не тут-то было! Оля всё! Дело у них продвигается! Донат очень деликатен и не хамил, он только похвалил: «характер замечательный!» и упомянул, что она плакала над его рассказом о себе. Словом, «она его за муки полюбила!» Может, не может — всё может, так сказать…
Хотелось бы не сомневаться в высокой нравственности оной студентки (которая мне необоримо кажется уборщицей ленинградского универмага, которой Пабраде вполне по средствам и запросам).
Романы. Романы. Романы в романах, в кино и на пляжах. Они рождают мечты, мечты — сны, а по просыпании утром — тоску, тоска — письма. Хочешь, я напишу тебе кое-что из черновых противоречивых потуг, которые мне совсем не представляются тем, чем я обещал запечатлеть нашу встречу, но вот уже три месяца я бессилен что-либо написать под новые требования.
Я стал безропотною мышью
В твоих ласкающих руках.
Ты только скажешь «жди» и «вышлю»,
Как пропадает сразу страх.
Лежит, как каменная глыба,
Мое доверие на мне.
На всё ответствую «Спасибо»…
Хоть всё больней, - я всё нежней!
* * *
Напиши хоть строчку, Лёка!
Я боюсь сойти с ума,
Если даже и с Востока
Не напишешь ни письма…
* * *
Думаю, ты все обмозговала,
Был уже билет на самолет.
Галки гомонили до вокзала:
Пог-годи! Он без тебя умрёт!
Но решенье, принятое здраво,
Укрепляло нервы на побег,
Ведь во-первых я тебе — забава,
Лишь в-восьмых, девятых — человек!
Ты молчала чуть ли не полгода.
Наконец, я бросил ждать письма.
Может быть, в Москве бытует мода
Так сводить назойливых с ума?
Я теперь уверен совершенно,
Что у нас распалось навсегда,
Потому что я простой военный,
Что шесть лет — не малые года….