Было это али нет,
вам никто не даст ответ.
Много раз цвели сады,
много утекло воды,
в реках, речках, ручейках.
Солнце, прячась в облаках
миру свой являло свет
много раз за сотни лет.
Время движется вперед,
и событий хоровод
раскачав земную твердь,
продолжает круговерть.
А событьям этим счет
летописец наш ведет.
И твердит вокруг молва:
коль написаны слова
на пергаменте пером,
не срубить их топором.
Только сталь и не нужна,
если в мире есть война,
бунты, смуты, недород,
и летят за годом год
в злую бездну забытья.
Здесь история моя,
плавно ход свой зачинает,
если кто-то тоже знает,
или слышал сей рассказ,
пусть воздержится сейчас.
Будь же слушатель усердным,
и к поэту милосердным,
не брани за просто так.
Помолясь начнем. Итак...
Солнца свет на землю льется.
Меж холмов дорога вьется.
Пробегает по мостам.
Изгибаясь тут и там.
И ее игривый бег
повторяет человек.
Тот, что целую седьмицу
из деревни в град столицу
добирается пешком,
лишь с одним пустым мешком.
По извилистой дороге
волоча устало ноги
он вскарабкался на гору,
и его открылся взору
снега белого белей
град, стоящий средь полей
колосящейся пшеницы.
А в полях жнецы и жницы
ставят скирды и стога.
Речка — плавная дуга,
огибая это диво,
вдаль течет неторопливо.
Часто вижу я во сне,
что подвластны краски мне.
Я стою на ветерке,
и с палитрою в руке,
кисть летает по холсту,
чтоб всю эту красоту
перенесть на полотно.
Только жаль, что не дано.
Хватит Бога раздражать,
будем сказку продолжать.
Путник наш с горы спустился.
Троекрат перекрестился.
И шагнул как в темноту,
в городскую суету.
Здесь его теряем след,
только горя в этом нет.
Вслед ему рукой взмахнем.
Сказ наш вовсе не о нем.
С ним в поту мы и пыли,
до столицы лишь дошли.
Здесь на площади широкой
у березы кривобокой,
как большой резной ларец,
царский высится дворец.
В том дворце, как и ведется,
с той поры как дождик льется,
жил был старый, славный царь.
Правил он страной как в старь.
Свите — Бог. Отец — народу.
Командир для воеводы.
В общем всем хорош и мил,
Он в довольстве тихом жил.
Сыт народ, сильна страна.
Бочки зелена-вина
в погребах стоят полны.
И налоги для казны,
люди платят в аккурат.
А потом спокойно спят.
Но как в ясный день ненастье,
вдруг надвинулись напасти.
Часто стал гореть дворец.
И бывало, царь-отец
от огня давая дёру,
выбегал настолько споро.
Что, как люди утверждали,
во дворе царя видали
в зимнем, вьюжном феврале
лишь в короне на челе.
Хватит ли у вас терпенья
снесть такое невезенье?
И царю такое дело,
как то быстро надоело.
После пятого пожара
ошалевший от удара
по престижу и казне,
в обгорелом зипуне,
выпив водки два стакана,
в чебуречной у Равшана,
царь на краешке скамьи
спал в тревожном забытьи.
Светел день, а ночь темнее.
Утро — ночи мудренее.
Лишь пропели петухи.
Вышли в поле пастухи.
Взвилось пламя в очагах.
Царь уже был на ногах.
Отказавшись съесть ватрушку,
попросил рассолу кружку,
а еще перо и счёты.
И уселся за расчёты.
Долго щелкал и писал.
Ус растрепанный кусал.
Но еще до темноты,
когда травы и кусты
от росы стоят седы,
завершил свои труды.
Взяв подушку пуховую
царь пошел на боковую.
Перед сном успев решить,
воеводу пригласить.
Чтоб проблему превозмочь.
А потом, настала ночь.
Воевода был велик.
Знал и отрок и старик.
Но не в области ума,
просто тучен был весьма.
Да к тому же был он лжив,
низок ростом и плешив.
Толстый, лысый мужичок,
по прозванию «Пучок».
Да, у нашего героя,
я секрет вам приоткрою,
на башке плешивой рос
смехотворный клок волос.
Сей нелепый атрибут.
Много горестных минут
воеводе доставлял.
А народу он вселял
грешных мыслей череду.
Даже с кличкой - «какаду»
походить ему пришлось.
Но дал Бог — не прижилось.
На равнине среднерусской
этой живности зулусской
не видали никогда.
«Кто такая какада?»
вопрошали мужики.
А укропчика пучки
всюду, где не кинешь взгляд.
Лепестками шевелят,
под веселым ветерком.
Так и стал наш друг «Пучком».
Между тем, в столице знали,
что его — Владимир звали,
так же впрочем, как царя.
Откровенно говоря.
Наш герой к царю спешит.
Сапогами мельтешит.
Пыль клубится из под ног,
стонет каждый позвонок,
надрываясь и скрипя,
из последних сил терпя,
и хозяина кляня.
«Что ж ты гад, не взял коня?»
Взять коня он был бы рад.
Но какой-то конокрад.
Лишь сошла с небес луна,
свел из стойла скакуна.
Что ж теперь судьбе пенять?
Лучше надо охранять.
Мысль народная мудра,
а пословица стара.
И пронзительна до слёз.
«Раз сапожник, значит бос».
Как бы ни был долог путь
кончится когда-нибудь.
Вот и нашего орла,
путь дорога привела,
как невесту к алтарю,
в чебуречную. К царю.
Царь был мрачен. Знамо дело.
Коли туча налетела,
потемнели облака,
быть грозе наверняка.
И гроза не преминула
прогреметь. И потянуло
над развесистым пучком
леденящим ветерком.
Может быть, что через годы
в час осенней непогоды,
ветер, разгулявшись зло,
будет биться о стекло,
капли тяжкие срывая,
словно ведьма завывая
над каминною трубой,
оставляя за собой
шлейф, из листьев шелестящих,
вслед за осенью летящих.
На продрогшей мураве,
нет спасения листве.
А внутри тепло и сухо,
не тревожит ветер слуха.
Дождь шуршит едва-едва,
звонко щёлкают дрова.
Стайка пёстрой детворы
утомившись от игры
вкруг сидят у камелька,
разомлевшие слегка.
А на полке — эта книжка,
и какой-нибудь мальчишка
дрёму отряхнув с ресниц,
тихим шелестом страниц,
пересев поближе к свету
прочитает повесть эту,
громко, вслух, для всех ребят,
тех, кто рядышком сидят.
У меня сомнений мало,
что детишкам не пристало
слышать слов нестройный ряд,
что зовется словом «мат».
И морали той в угоду
этих слов, что воеводу
заставляли вес терять
я не стану повторять.
Ограничимся,без спора,
только сутью разговора.
Царь сказал: «Послушай, Вова,
я тебя, козла такого,
что б ты нос не задирал,
закатаю за Урал.
Я ж тебя не бил ни разу,
с рук тебя кормил, заразу,
Я ж тебя, поганый пёс,
в шапке в дом к себе принес.
Ну и где же мне награда?
От дворца — одна ограда,
уцелела как всегда,
а тебе — все не беда.
Нет мне, нет ни в чём подспорья.
Снова царское подворье
раскатали по бревну.
Лезь, царь-батюшка в казну.
Снова лес вези из Коми.
Черепицу из Суоми.
Где на это денег взять?
Я ж не Прохорова зять.
Возводить дворцы — не храмы
Социальные программы
мне придется сокращать,
иль казна начнет трещать.
Приведет дорога эта
нас к секвестеру бюджета,
а потом прорвет нарыв.
Всенародный будет взрыв.
Вот моя царёва воля,
что б не жить мне в чистом поле,
нужно вновь беды не ждать.
Службу новую создать.
Для защиты от пожара,
и от дымного угара.
Дабы город и дворец
уцелели наконец.
Для задач сугубо важных
подбери людей отважных.
Самых бравых молодцов.
Из проверенных стрельцов».
Воеводе было плохо.
Он поел с утра гороха,
и беднягу как назло
жутко пучить начало.
Он стоял, чуть жив от страха.
В голове, как в клетке птаха
дико билась мысль одна.
«Не пустить бы шептуна».
Не случилось, слава Богу
расхрабрившись понемногу
и закончив тормозить,
он решился возразить.
Он сказал: «Основа трона -
это-наша оборона.
Нам не след в момент таков
сокращать силовиков.
На границах ныне тихо.
Но совсем не дремлет лихо.
Лишь почует слабину,
тут же разожжет войну.
А пожар, хоть злая доля
знать на то Господня воля.
Чаю, в следующий раз
не случится он у нас".
Царь устало смежил очи.
И сказал в ответ: «Короче.
Я совета не прошу.
Будет так, как я решу.
Для устойчивости трона
(ведь не зря на мне корона.)
я свершаю дел благих
уж поболее других,
ты же должен не перечить.
Оборону обеспечить.
От врага ли, от огня,
безразлично для меня.
Коль ты в этом бесполезный,
не взыщи, мой друг любезный.
Я с тобою не шучу.
Я в сортире замочу».
В этом месте, как ни странно.
Сей рассказ, весьма пространный,
обрывается увы.
На потеху злой молвы.
Мы не знаем, что виною,
или враг пошёл войною?
Или летописцу вдруг,
повстречался старый друг,
и они под возлиянья,
под кабацкие гулянья
позабыли про невзгоду,
про царя и воеводу,
про дворцы и про дворы,
про пожары, про пиры.
Но мы знаем, коль сейчас
мы встречаем всякий раз
на пути пожарный ЗиЛ
царь-надёжа, победил.