О, сколько разуму пытливому
умений прививалось чудных,
искусство лобзиком выпиливать
там было не из самых трудных,
ведь было же еще паяние,
стругание и лакировка,
где несмотря на все старания,
не прививалась нам сноровка.
Труда бесплодного учитель
(давно уже, наверно, житель
миров иных), садист, мучитель
дантистов, клерков, программистов
(всё это в будущем, конечно),
был истеричен и неистов,
неутомимо, безуспешно,
из нас выстругивая нечто.
С кривой какой-то, искорёженной
башкою, выбритою чисто,
он был израненный, контуженный
(и заговаривался часто),
оскаленный губой простреленной,
за Родину, хрипел, за Сталина,
в которого он свято веровал
(и с демонами разговаривал).
Он будто слушал что не слышно,
мычал задушенно, кривлялся
(минуты две припадок длился),
безумие и взрослым страшно,
а детям бесконечно жутко,
и отвратительно, и стыдно
(подглядывать, конечно, гадко,
и вместе, жгуче любопытно).
Как будто в светлой ткани мира,
по виду крепкой и добротной,
внезапно открывались дыры,
откуда хлещет тьмой холодной
(и от неё укрыться нечем)
на бедных криворуких деток,
строителей косых скворечен
и хромоногих табуреток.