Каждую ночь мне снится Иерихон,
как точка отсчёта, краеугольный слон,
с расписанными на хинди увесистыми боками,
трубящий песню ветра над огненными столбами.
Я забегаю в него на цыпочках, босиком.
И даже во сне ощущаю застрявший в гортани ком
памяти человечьей, где боль сплетена с любовью.
И вот уже небо над городом рассветное-голубое,
пытается погасить огненную стихию.
Проснувшись, я понимаю, кругом Россия.
Железная койка, тумбочка, крашеный потолок,
и на иконе маленький розовощёкий Бог.
Я вновь погружаюсь в сон, в поисках продолжения.
Зелёным огнём глазастый радар слежения
отслеживает, как пролетает, срываясь на крик,
над городом птицеголовый вражеский МиГ.
Он поливает брусчатку дождём из чёрного чрева.
Выходит народ нарядный из храма, будто из хлева
стадо овец послушных, и руки возносит к небу.
Но, это уже перебор густых, как кусты, гипербол!
Под ноги входящим, красным ковром Раав,
стелется город, смертью семь раз поправ
дыхание улиц, вычеркнутых вовек.
Входящие понимают – это их ноев ковчег.
Проснуться трудно в каменных джунглях слона.
Трубы трубят занудно – их музыка солона,
как мёртвое море, приправленный хворью суп.
Иерихон превращается в баню - бревенчатый сруб.
Раав оборачивается в банщика-истопника,
она добывает спящих руками из гамака,
по ягодке переносит в эмалированный таз -
расслабленных, расчеловеченных нас.
Клюквенный сок и сахар, крахмал и вода.
Покойник всех поминающих целует в уста.
Господь претворяется в просфору из чаши с вином.
В блин да кисель – все мы, когда умрём.