***
«Когда б не свет луны, – о, я тогда бы...» –
Цветаева на слове осеклась.
А что луна? Она ведь тоже баба.
Кому как ей любви известна сласть.
Она ведь тоже женщина, луна-то.
Кругла лицом, круглы её бока.
И знает, что ни в чём не виновата
Цветаева, и все мы, на века.
***
«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», –
мне слышится вздох её грешный.
Что делать с тоской безутешных утех,
с сердечной зияющей брешью?
Что делать с расплатой по вечным счетам,
С ознобом нездешнего тела?
Любила не тех, и не так, и не там...
Иначе она не умела.
У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? – мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.
Ей жар безответный в веках не избыть.
Любой Гулливер с нею – хлюпик.
О, если бы так научиться любить!
С тех пор так никто уж не любит...
***
И не верила, и не просила,
не боялась... но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато -
всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.
Но всегда, до скончания лет -
чёрный список и волчий билет.
***
Привыкать к стезе земной
пробую, смирясь.
То, что грезилось весной –
обернулось в грязь.
На душе — следы подошв,
слякотная злость.
И оплакивает дождь
всё, что не сбылось.
Тот застенчивый мотив
всё во мне звучит,
что умолк, не догрустив,
в голубой ночи.
Что хотел он от меня,
от очей и уст,
как в былые времена
от Марины — куст?
Неужели это миф,
сон сомкнутых вежд, –
тот подлунный подлый мир
в лоскутах надежд?
В предрассветном молоке
жизнь прополощу,
и проглянет вдалеке
то, чего ищу.
***
Ты была буревестной и горевестной,
Обезуме-безудержной и неуместной.
Твои песни и плачи росли не из сора –
Из вселенского хаоса, моря, простора!
В эмпиреях парящей, палящей, природной,
Просторечьем речей – плоть от плоти народной,
Ты в отечестве, не признававшем пророка,
Обитала отшельницей, подданной рока.
Ты писала отчаянно и бесполезно
По любимому адресу: в прорву и бездну.
Я люблю твою душу, души в ней не чаю.
Я сквозь годы сквозь слёзы тебе отвечаю.
***
Не чета она роду людскому,
заскорузлым его племенам,
а небесному или морскому,
занесённая бурею к нам.
Ни в телесной земной оболочке
не вмещала просторы свои,
ни в пределы написанных строчек,
ни в прокрустово ложе семьи.
Ни приюта себе, ни ночлега,
ни единства с душою родной.
На шестые сорта человека
выносило шальною волной.
И не души – а слабые душки
ей встречались на тропах земных,
что парили в пространстве воздушном,
лишь пока она дула на них.
Наступала разлука, разруха,
неизбежный для смертных предел.
На высоты вселенского духа
вместе с нею никто не взлетел.
***
Из небытия, из небыли
творила она людей.
Те в жизни такими не были.
Что им до её затей?
Лавиной своей безмерности
она их сметала в прах.
Попытки любви и ревности
устало терпели крах.
Земного бы ей уклада бы,
чем так высоко парить...
Но пуще неволи надоба –
раздать себя, раздарить.
Чтоб снова волной запениться
о чей-то гранит колен
и вспыхивать птицей Фениксом,
навек побеждая тлен.
***
Доживать – дожёвывать горькую полынь...
Лучше – след ножовый уж, мертвенная стынь.
Нет вопроса вздорного – быть или не быть.
Точит мысль упорная – где бы крюк забить.
Заглянув бестрепетно в прорези зари,
ты ушла бессмертною, в небо воспарив,
В тишину упавшую строки прохрипя,
удавить не давшая родине себя.
***
Страна её убивала.
Затягивала петлю,
скамью из-под ног выбивала.
Никто не сказал: «люблю».
Никто не раскрыл объятья,
никто не расправил крыл.
И розового платья
никто ей не подарил.
Но силу в себе растила,
отринув и смерть, и страх.
Страна её не вместила
и вытеснила в астрал.
***
Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь/
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
...Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
А зато... А зато — Всё.
М Цветаева
Нет, не на утренней, не на вечерней заре...
Это случилось меж часом-двумя пополудни.
Все разошлись кто куда. Ни души на дворе.
Ты торопилась — не будет минуты безлюдней.
Выход был найден. Скорее же... Нужно спешить...
Скоро с воскресника должен был сын воротиться.
Не поддавались рассудку метанья души -
загнанность зверя, мучения пойманной птицы.
Что вспоминала, от нас навсегда уходя?
Пальцы вцепились в виски... Умолкающий Кафка...
Год примерялась к крюкам, но хватило гвоздя
в час, когда смертной тоски затянулась удавка.
Нет ни надежд, ни иллюзий — одна пустота.
Выжженный взор прикрывали усталые веки.
«Скоро уеду — куда не скажу». Вот и та
станция, имя которой запомнят навеки.
Пряничный город. Бревенчатый домик. Тупик.
Кама, как Чёрная речка, как чёрная яма...
Кто тебе виделся в твой умирающий миг?
Что твои губы шептали: «Любимые»? «Мама»?
Было душе твоей тесно в телесном плену.
Но до последней минуты, пока не убита -
жарила рыбу для Мура, глотая вину, -
эту последнюю дань ненавистному быту.
«Это не я», - ты писала. «Мурлыга, прости».
Звал за собою в высоты простор лебединый.
Жизнь, не держи и домой в небеса отпусти!
Быт с бытиём наконец-то слились воедино.
Ужаса крик и ликующий радости гимн
перемешались в стихе твоём исповедальном.
Взгляд напоследок вокруг — что оставишь другим?
Что от тебя остаётся и ближним, и дальним?
Старый набитый стихами тугой чемодан
и сковородка, где наскоро жарила рыбу.
Пища земная и пища духовная. Дар
сыну прощальный и миру - души своей глыбу.
Вот твой, Создатель, билет, получи, распишись!
Волчья страна, где и небо затянуто тиной...
Царство Психеи, душа, занебесная жизнь -
вот твоё Всё, за которое ты заплатила.
Прорезь улыбки на белом блаженном лице.
В фартуке синем качается тело у входа.
Ждёт её Комната в потустороннем Дворце,
та, что заказывал Рильке за год до ухода.