Что под богом ходить, что в любви признаваться черту,
Что ходить босиком, что взбираться на паланкин —
Все едино, ты будешь однажды конечно мертвым,
Молодым или жившим до слабости и седин.
Так зачем, объясни, сонмы слов, совокупность действий?
Дети, взрослые, близкие, но — никому никто
На последних порах. Каждый носит в груди Освенцим,
И, взрослея, себя допрашивает, за что.
Каждый ищет судью, обвинителя, адвоката,
Жертву, узника, исполнителя, палача,
Ищет лица, себя объявляя ex lege non grata,
Будто что-то себе же пытаясь пообещать...
...Но еще не придумали клятв, что нас с кем-то сдавят,
Запаяют, сомкнут, перештопают и сольют.
Разве, только присвоив, мы можем наполнить память
связью с кем-то, кто с нами пытался создать семью?
Так ли нужно удерживать, деформировать и карать?
Нет, давай, объясни мне про вечную праведность алтаря,
Что мужчина, конечно, воин, а женщина, верно — мать,
Все что нам говорили и в будущем повторят
Чьи-то дети, возможно, усталые или послушные,
В эту матрицу вшитые так же, как мы с тобой.
Объясни мне, пока я все это прослушаю,
Не ведомый законом, истиной и судьбой.
...Ведь в конце своих дней, по ступеням воспоминаний,
Я приду в неизвестность, ей равный, спокойный, как сон,
Тех, с кого я не стребовал жертв, доказательств, признаний,
Будь я тысячу раз возлюблен или влюблен.