Наша война и бессмертный полк

Анатолий Болгов
I. Деда, расскажи мне о войне


1
Деда, расскажи мне о войне,
Где громили ганса или фрица.
После, внУчек. Рассвело в окне,
Мне пора умыться и побриться.

Редко получалось в те года
Сладкий запах свежести почуять:
Пот и слёзы, кровь и холода –
Шли бои, по слякоти кочуя.

Спать хотелось, но не вечным сном,
Не вповалку из живых и мёртвых.
Мир сошёл с накатанных основ,
Жилы стал наматывать на вёрсты.

Дай то Бог тебе о том не знать,
Где меж танков мясом и кровищем
Полнилась родной страны казна …
Лучше расскажу о токовище.

О моих орловских соловьях.
Хочешь, научу тем звонким трелям?
Боже мой, погибли сыновья …
Той бедой мой каждый день расстрелян.

Знаешь, внучек, завтра на парад
Вместо них тебя возьму с собою.
Будем громко утренним ура
Воскрешать убитых в смертном бое.


2
Каждым утром выходного дня
Я бежал из дедовской постели
К той шкатулке цветом из огня,
Где медали с орденами рдели.

Их ни разу деда не носил,
Он стыдился звонами из бронзы.
Было время с кровью на мази
И запрет на праздники от бонзы.

Мало ли что было и прошло,
Мало ли безногих колесило… *
На дощатке, где подшипник – зло,
С именами: я - Иван, Василий.

Деда даже ливенку не брал,
Только ноги, забирая в руки.
Только стон и рвотное ура,
Чтоб тупилась боль об эти муки.

Помню, деда на колени встал,
Чтоб сравняться с воинским калекой.
Помню, он пиджак свой разверстал
И отдал зарплату человеку.

* - мне, пацанёночку, довелось увидеть в Донбассе воинских калек, абсолютно безногих, на деревянных досках с подшипниками. Помню, как мы, пацанята, делали самокаты на таких подшипниках и гасали по вновь уложенным асфальтам. Потом инвалиды в одночасье исчезли. Много позже я узнал о целенаправленном действе, когда всех воинских калек поместили подальше от глаз живущих двуногих в обычные резервации. Одно из этих поселений - остров Валаам, где я об этом и узнал впервые, будучи ленинградским студентом в путешествии на туристическом теплоходе по комсомольской бесплатной путёвке.





II. 22 июня, ровно в 4 часа

1.
Сорок первое лето столетья
Затянуло страну на колки,
Завязало узлом лихолетий
Окружённые в битве полки.

Завалило страну не хлебами,
А бессчётным на гибель жнивьём,
Не окрошку по жажде хлебало,
А крошило родимых живьём.

Уходили отцы без роптанья
По струне невозвратной судьбы,
По дороге для жертвенной дани
С горькой песней: нам быть иль не быть.

В суховеях наполнились плёсы
Не водой, а огнём по реке.
Высыхали кровавые слёзы,
Не успев пробежать по щеке.

Молодые кропили угодья,
Смерть мотала их жизни в клубок.
В этом алом, шальном половодье
От стыда покраснел даже Бог.


2.
Сохраняя в солдатских котомках
Письма жажды любимых людей,
Отстояли свободу потомкам,
А стояли по горло в беде.

Как же горько теперь ветеранам
На развалы Отчизны смотреть.
Эта ложь либеральных тиранов
Сократила их жизни на треть.

Так по-подлому выжечь Победу,
Так предательски бросить страну.
Горбачёва и Ельцина беды
Им напомнили снова войну.

Всё как будто без крови и боя
Демократом пророщенный враг
Приподнял ваши души изгоев
И швырнул их в отстойный овраг.

Я винюсь перед тем поколеньем,
Что познало всю горечь сполна.
Всё за то, что стоял на коленях
Перед новой элитой говна.


3.
Подходит время, и растает вскоре
Святая боль отечественных ран.
Уйдёт в забвенье истинное горе,
Когда умрёт последний ветеран.

Тогда деньгами, зрелищем и хлебом
Потребу дню напичкают дельцы.
Мы завершим карательную требу,
И званье наше станет – подлецы.

Страшусь таких фантазий оголтелых,
Боюсь умом свихнуться насовсем,
Когда душа - ничто, главнее – тело.
Тогда герой победы – дядя Сэм.

Нам нужно жить, не забывая беды,
Что принесли несметные бои.
Чтоб все потомки бабушек и дедов,
Душою знали, рана та - болит.

4.
Бомбёжки и пожары первых дней
Тревогой сердце снова будоражат.
Летает горе в пляшущем огне
Под Рио-Риту и под рёвы вражьи.

Ты помнишь, сорок первая волна
Накрыла кровью Минск, Одессу, Киев.
Косила ниву пулями война,
А зёрна там – мечты в любви людские.

Прости за то, что покидала нас
Отвага от позора окружений.
Прости за смерть, прости меня страна
За эти дни кровавых поражений.

Давай махнём по сто за всех бойцов,
Живых и мёртвых, без вести пропавших.
Не прячь от лжи стыдливое лицо.
Жива Победа, если помним павших.




III. Золотой аккордеон


. . . . . . . . . . . . . . . . . . Светлой памяти моего деда, Егора Кузмича Болгова,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Солдата-Победителя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . В год Победы ему исполнилось 45 лет.

1
Есть городок, где солнечные ливни
Пытают страстью яблочный налив –
Задиристый и разудалый Ливны,
Гармонями и счастьем шаловлив. *

На стыке двух времён, в их колыбели,
Целованный орловским соловьём
Родился дед: в предутренней купели
Он закричал над будущим жнивьём.

Ровесником неласкового века
Растил с женой Матрёной сыновей,
Но сорок первый, этот год-калека,
Забрил трёх старших в грозный суховей.

За ними дед мой с ливенской гармошкой,
Страданьями оплакивая дом,
Перед порогом постояв немножко,
Ушёл на фронт, в его кровавый гром.

В нём звёзды гарью с пеплом обрастали,
А смерть ложилась жизни поперёк…
Дед матерился: «Х…рен вам! Я из стали!» -
И Божий дух его от пуль берёг.

Войну прошёл без ран и без контузий,
Царапины лишь от большой беды:
Домой вернулся с ворохом иллюзий,
Рождённым вновь, но только что седым.

Трофейный инструмент привёз из Вены,
«Вельтмайстер» - золотой аккордеон,
В напевах зазвучала перемена,
Настоянный на стонах новый звон.

Узнав, что никогда не будут вместе,
Трёх старшеньких угробила война,
Дед раскромсал немецкий лад из мести
И вышвырнул всех бахов из окна.

До смерти он не звякал орденами,
А по зароку не плясал, не пел:
Стыдился и корил себя сынами,
Что вместо них в той бойне уцелел.

Я помню три рубля на каждый праздник,
Охрипшим баритоном мысли вслух,
Но главные из тех подарков разных –
Фамилия и абсолютный слух.



2
Смотрю задумчиво в былые дали,
Пуская клубы дыма, повторю
Твои слова в расплаве гордой стали –
К чему мартены я в душе творю?

Чтоб весь металл кладбищенской ограды
Подонок-мразь заныкал за рубли,
Тупой вандал военные награды
В коллекцию за баксы соскоблил?

Не дожил ты до времени, где крада
Сожгла не тело, выгрызла мораль,
Убила гордость, где гуляла правда
И кровью бед оплакала «ура!».

Хвала судьбе, что не познал ты горечь
От боли скопом преданной страны:
Я сам тогда глумился в глупом оре
За сладкий мёд в обёртке и штаны.

Не слышал ты крикливых либералов,
Работал, жил и чёрный хлеб жевал.
Да мало ли война любви украла,
Чтоб век сынов отцами доживать.

Страдал, скорбел и медленно спивался –
На каждый день два восемьдесят семь. *
Не слышал мир твои три такта вальса,
Гармонь нырнула в паутины сеть.

Ты никому не дал её коснуться,
Молчанье горя выстрадала жизнь.
Просил - когда усну, чтоб не проснуться,
В могилу рядом песни положить.

В тот год погиб улыбчивый Гагарин,
Чуть раньше умер тайный Королёв,
Меж ними ты, обласканный богами,
С гармонью на погосте тихо лёг.

* - в 60-е годы прошлого столетия поллитровка водки стоила 2руб. 87коп. Дед, как только уволился с металлургического комбината, будучи уже пять лет в пенсионном возрасте, похоронил своего однополчанина. С ним он прошёл всю войну. Дед круто запил.
Боевые друзья, начиная с 1941 по 1965, пока один из них не умер, были всегда рядом и поддерживали семьи друг друга, даже их могилы на старом кладбище луганского Алчевска находятся рядом.




IV. Сорок сороков

. . . . . . . . . . . . Светлой памяти моего деда Егора Трифоновича Филина,
. . . . . . . . . . . . Солдата-Победителя.
. . . . . . . . . . . . В год Победы ему исполнилось 40 лет.

Здравствуй, незабвенный деда!
Знаю, что твоя Победа
То прыжок из ада к бедам,
Злая власть с цепями следом.
Попрощаться не успел ты
С табунами летом спелым,
Не успел скосить пшеницу…
Мне то время горем снится.

Деда, деда, где ты был…
В поле хлебушко растил.

По бумажному доносу,
С кровью, брызнувшей из носа,
Был назначен вне народа
То ли богом, то ль уродом.
А жена твоя, Федоска,
В камере изгрызла доски
На руках с грудным ребёнком,
Умершим в сырых пелёнках.

Деда, деда, где ты был…
К Сахалину дырку рыл.

Утирался драным флагом
Измождения в Гулаге.
Чудом выжил в том аврале.
А в стране безбожно врали.
Боль и стон освобожденья,
Сорок дней сплошного бденья,
Встречи горестной волна –
Деда в дом - за ним война.

Деда, деда, где ты был…
Миус-фронт собой закрыл.

Ты над хлебом только гнулся,
А в штрафном бою - споткнулся,
Ржавой миной захлебнулся,
Пил взахлёб и поперхнулся.
Сорок суток госпитальных,
Красных простыней фатальных.
Чудом выжил, улыбнулся
И к водице потянулся.

Деда, деда, где ты был…
Воду с люминалом пил.

Став калекой, ты не спился.
Закрутил работы спицы
С раннего утра до ночи
Через боли, что есть мочи.
Затерялся в были вёрткой
Документов нужный свёрток. *
Сорок лет со дня Победы
Просто жил, забыв обиды.

Деда, деда, где ты был…
Хлеб с одной ногой косил.

Только в восемьдесят пятом
Перед сельской школой в пятнах,
Перед строем и парадом
Военком вручил награды.
Через слог, напрягши зренье,
Ты прочёл: "…достоверенье
Ветерана ВОВ" - и сник,
Брызнул слёз живой родник.

Деда, деда, где ты был…
Воду из криницы пил.

* - Дед ушёл на фронт 25 июня 1941. Получив тяжёлое ранение и контузию, был комиссован из госпиталя как инвалид. Дошкандыбав до родной станицы, через короткое время был вынужден прятаться в лесу. Пришли немцы. Бабушка от испуга за жизнь мужа так "заховала" дедовскую военную форму с документами, что потом это не смогли вовек отыскать. Мне представляется, что она всё сожгла, боясь доноса того человека, который, как ни странно, оставался в станице и из-за которого дед попал в дальневосточный Гулаг, а бабушка с грудным ребёнком на руках - в армавирскую тюрьму, моя четырёхлетняя мама - в детдом. Через месяц с небольшим (может сорок дней?) немцы были выбиты из станицы. Дед , отстроив новый дом, жил и растил четырёх детей вместе с моей бабунечкой. Это было главное для них. То, что дед не числился не только в инвалидах, но и в ветеранах войны, а бабушка после тюрьмы и до конца жизни жила без паспорта, было далеко второстепенным, даже ненужным. Будучи глубоким стариком, мой дед получил письмо с поздравлением 40-летия Победы и приглашением в районный центр, станицу Отрадную, на празднование этой даты, где и были вручены ему награды, удостоверение ветерана ,а заодно и прибавка к пенсии. Старый человек не смог сдержать слёз. И не правительство вдруг вспомнило о солдате. Это его уже зрелый сын и мой дядя Иван Егорович Филин написал письмо в Министерство Обороны СССР, но дед об этом не знал.
Что самое главное и что мне удалось впитать в жизни от дедушки и бабушки, так это любовь и преданность к родным местам: несмотря на пережитые тяготы, они никогда не ругали и не хаяли свою Родину, они просто трудились, не сетуя на усталость, и получали от этого радость, они просто растили в любви своих детей и каждый божий день кропотливо делали жизнь лучше.
Никогда они не стеснялись своей русскости, они гордились этим, но не кичились перед другими своей родословной, они всегда оставались вольными и гордыми казаками, а этим всё сказано.




V. Интересно девки пляшут


Интересно девки пляшут…
Я о том, как испокон веку на Руси глушили водку.
Моя бабушка по отцу, 1898 года рождения, из села, что под городом Ливны * Орловской области, откуда и мой дед Болг, рассказывала в 70-е годы, под настойчивыми расспросами внука студента, то есть меня, о жизни селян до революции, а особенно молодёжи:
- Пили в селе?
- Да. Были три пьяницы, которые вернулись с заработков из Москвы. Все их признали больными и помогали их детишкам.
- А что, все, кто уходили на заработки, приходили пьяницами?
- Много мужиков по зиме ездили в Москву за лишней копейкой для хозяйства, выгодно это было, да вот трое заболели.
- Бабунь, а сколько в селе было жителей?
- Да около четырёх тысяч. Половина Кожуховы (бабушка из них – А.Болгов), половина Болговы.
- А мой деда ездил на заработки?
- Нет, деда твой не ездил.
- Ты его любила?
- А как не любить лучшего гармониста. Знатно он играл на гармошке, даже в гармонистском соперничании меж Ливенскими и Елецкими участвовал, да не один раз. Те на своих, елецких гармонях, а наши на своих, ливенских.
- А уводили елецкие ливенских девушек?
- А как без этого. И петухи, и другие птицы дерутся за любовь. Елецкие уводили и ливенские тоже.
- А за тебя, моя бабунечка, тоже дрались?
- Нет, внучек. Я была самой красивой, а дед ещё краше. Он выбрал меня. Я поняла, это судьба. Супротив деда никто не пошёл и слава Богу (бабунечка перекрестилась).
Я тогда не придал этому значения, а потом понял, были там свои любовные коллизии. Смотрел на бабушкины фотографии в молодости - да, красавица, рост 170, глаза громадные, зелёные, ноги длинные, бёдра широкие, талия узкая. И дед был ей под стать, на полголовы повыше, горбоносый, да и пел громче всех на вечеринках. Что самое удивительное, и бабушка и деда владели грамотой, умели считать, читать и писать, да каллиграфически гораздо лучше меня! Для них написание букв, наверное, было неким таинством, старались писать ровно и красиво. Ну, чем не японцы!
Я написал слово "вечеринка", а оно из бабушкиных уст вылилось после моих многочисленных вопросов:
- Бабунечка, а как вы молодые развлекались?
- Когда холодно было, то по очереди родители оставляли избу для наших вечеринок.
- А что вы там делали?
- Играли, плясали, водили карагоды, пели песни, а когда тепло, то на берегу речки. И костры жгли, и прыгали через них. Много полюбовных пар получалось.
- А карагоды, это что, хороводы?
- Да, внучек, это хороводы.
- А песни пели под балалайку?
- А что это такое, внучек?
- Такая треугольная гитара в три струны, исконно русский инструмент.
- Не было у нас такого. Гармони и домбры разные были (домры - А.Болгов). Были гитары. Твой деда умел играть и на домбре, и на гитаре, пел голосисто, да и я не отставала, да и все пели хорошо и плясали, а Алексей был самым статным и высоким и лучше всех выделывал коленца.
- А кто этот Алексей?
- Да из Болговых тоже. Погиб он на фронте. И жена его погибла с тремя детьми при бомбёжке. И наш дом сгорел. Мы перебрались к нашим родичам. Четыре семьи, женщины да малые дети жили в уцелевшей постройке. Морозы 41 года были лютыми. А потом и это сгорело. Когда деда вернулся с фронта, мы поехали в Грузию, нас отправили, а потом Герасименко (однополчанин деда - А.Болгов) написал письмо и пригласил нас в Донбасс. Туда мы и уехали. Живём теперь здесь. И Герасименко, и дед твой здесь похоронены.
Бабушка перекрестилась и всплакнула, а потом сказала:
- Если бы не Сашка, твой отец, то мы бы не выжили тогда.
Моему отцу в начале войны было тринадцать лет. Он мне рассказывал, как умер на руках у бабушки полуторогодовалый брат Виктор, а рядышком был ещё младший брат Ваня, четырёхлетний. Нет сил у меня сейчас об этом говорить. Может быть потом, чуть позже, опишу всё, помня дословно все рассказы моего отца Сашки: как он выкапывал мёрзлую картошку на осиротевших огородах, как в лютый мороз разделывал павших лошадей, как воровал зерно с немецких складов около аэродрома и как чуть не погиб, когда пришли наши во второй раз и война покатилась на запад.

* - http://vlivnah.ru/people/user/104/blog/livny-russ
http://www.mosjour.ru/index.php?id=753





VI. Прости, отец

. . . . . . . . . . . . Светлой памяти моего отца, Александра Егоровича Болгова.
. . . . . . . . . . . . В год Победы ему исполнилось 17 лет


1. Жизнь одиноко одна

Памятный дедовский сад
Тонет в пришедшем покое,
Пахнет осенний распад
Сыростью вырытых коек.

Новые ветры гудят
Ветками старых агоний,
Старцы в окошко глядят
Лицами в лодках ладоней.

Ржавое стремя седла
В память о бое хранится.
С края станицы ветла
Вышла к погоста границам.

Дедовский сад не парит,
Высохли вешние силы.
Вот и отец мой, старик,
Кротко стоит у могилы.

Память твоя холодна,
Дай я тебя обниму, па.
Жизнь одиноко одна,
Жизнь - обратимая мука.

Выпиты стопки до дна
В память бабунечек, дедов.
Жизнь одиноко одна,
Жизнь - приходящие беды.


2. Прости, отец

Стояла в жилах оторопь вины,
Застыли пчёлы в ужасе гудений:
По нашим нивам, а не по иным,
Брела война не в облике видений.

Глотала бездна слёзы у старух,
А в юный ум бросала семя мщений,
Прошла беда разрухой по двору
Без снисхождений, как и без прощений.

Тебе двенадцать в сорок первый год
Ещё от чёрта дюжиной не стали,
Как ты познал от горя мёртвый код
И запах гари от вороньей стаи.

Два года зла под властью немчуры,
Три лета глада в зоне выживаний
Прошли под знаком адовой игры,
Купая души в горестной нирване.

Росла война. Победная цена
Алела кровью над полями жизни.
Росла седая прядь у пацана,
Как белый пепел в юности Отчизны.

Прости, отец, что смог я прорасти
В развал страны с границей в общем поле,
Что свой талант расплавил в нудный стих
И вылил этот шлак обузой боли.

Прости меня за огненный Донбасс,
За то, что по наивности воспеты
Не те, кто жизнь своею смертью спас,
А те, кто холил хворь в своих куплетах.

Прости за то, что смог я допустить
Разрыв на части знамени Победы.
Прости, батяня. Дедушка, прости
За это зло и будущие беды.


3. Я видел сон

Увидел сон. Я птицей, далеко,
За тридевять земель в отцовском доме
Глотаю жадно птичье молоко,
Над ним туманы стелются в истоме.

Здесь не бывало страха никогда
И горечи до судорог от были,
Садись, батяня, рядом, навсегда,
На пять минут, они в донбасской пыли.

Присядь, отец, и вспомни обо мне,
Которому любой сигнал тревожен.
Я так устал от пота на войне,
А дух веселий ранами стреножен.

Гляди, идут по берегу Донца
Кровавые до одури закаты.
Я помню, ты учил меня, юнца,
Латать тревоги умственной заплатой.

Смотри, висит несметная тоска
Над нашим садом и дождями колет.
Скажи, как мне кораблики пускать,
Когда бумага с дырками от боли?

Идёт по венам дымный пароход
И бьёт винтом живущее в болоте.
Твой бакен смерти вымахал за год
И стал шестом в душе моей и плоти.

Не дрейфь, моряк, - сказал ты - покури
Немую трубку из поющих плавней,
Шумел камыш… - а дальше попурри
Про ром и сыр, что к празднику расплавлен.

И я хлебнул той бездны из беды,
А счастье превратил в одну из точек.
Нюхнул закуску, а точней, следы
Протухлой жизни из дырявых бочек.

Давай крахмалить нечисть в чистоту
Картошкой фри и гладить матюгами.
Смотри, на небе выросло тату,
Несутся птицы с красными ногами.

Летят, и крылья бьются о стекло,
Роняют перья на росу рассвета.
Ты, вдруг, исчез, как нитка за иглой.
Открылась дверь, я выпорхнул …



VII. Перелётная стая из ангелов белых

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергею Александровичу Медведеву

Перелётная стая из ангелов белых
Пронеслась по судьбе поперёк,
Оставляя мне поле из чёрных пробелов,
Чтобы я это горе берёг.

Удаляясь, трубят леденящие птицы,
Мой подранок вопит им в ответ.
Мне война пролистала убитые лица
И те дни, что ушли на тот свет.

За какие грехи в ежедневных руладах
Я несу на себе эту боль?
Да за то, что живу, упиваясь разладом,
Нарезая овалами ноль.

Заруби на носу, выбивай на скрижалях,
Вырезай те слова в бересте,
От которых потомка все осы ужалят,
Вылетая из гнёзд на листе.

Безысходностью яда скорбящей страницы,
Ненасытным глотком чёрных вдов
Переваривай области, страны, столицы,
Изрыгни ре-минорное до.

Заползай каждой буковкой, червем, улитой,
Каждой йотой щемящей души,
Проникай в подсознание пулей отлитой.
Обожги! И потом не дыши.




VIII. Бессмертный Полк


Впервые ты знакомишься
со славным Петербургом,
Идёшь в толпе по Невскому,
как правнук, молодым.
Гремят оркестры праздника
в его потоке бурном:
Поёт весна победная
на разные лады.

Ровесником двадцатого
от Ливен соловьистых
Прошёл войну кровавую
до европейских вен.
Как был в любви удачлив ты,
так был в бою неистов
И не познал при жизни той
реформенных измен.

Но жизнь то не закончилась,
везде её начало,
На каждой ветке прошлого
гнездятся соловьи,
Сиренью и гвоздиками
проспекты укачало,
И ветры стали пьяными,
губами их лови.

Плывут потоки воинов
асфальтами к Дворцовой
Под кумачовым пламенем
трепещущих знамён.
Колышет море юности
на памяти отцовой
Портреты Победителей
с глаголами имён.

В том океане радости,
где островами песни,
Идёт солдатской поступью
наш незабвенный Болг.
Несёт его праправнучка,
а с ней другие вместе
С восторженною почестью
несут Бессмертный Полк.