памяти Алёны Кирилиной, которая 14 лет сражалась с болезнью и ушла непобеждённой
Она говорила: вот это платье, зелёное.
И под сердцем,
сначала — тоже почти безболезненно —
возникал протест.
И я говорила: ну что ты, Алёна!
А потом соглашалась с Алёной.
И напрашивалась рифма,
но Она сердилась.
И из креста
вырастала большая звезда.
...Когда человек не умел ни тихо, ни просто,
потом понимаешь, что неприлично — прозой:
стоИт чёрно-белая жизнь берёзой порезанной,
сочится поэзией.
Подруга моя, как бежала ты, ах как бежала,
Алёна-несплёна, поспи — перепрыгнула через мораль,
ты будешь мне ангелом, как бы тебя это ни раздражало,
ведь у меня никто ещё не умирал.
Где яблонев — я, блин, не вспомню, — твой рай в системе
координат, которая всё-таки божья.
Скажи мне, сладко ли пьётся теперь там с теми,
чью музыку вместе тут слушали, моя хорошая?
Алёна, всем миром теперь намолёна, куда ж ты денешься,
садись поудобней, ведь вот же оно, моя девочка:
целуешь трепещущих губ огонь —
твой вечный покой.
...Она говорила: мы скоро увидимся, мамочка.
И так целовала ласкового мальчика,
что между его лопаток светлела коса.
Но он не смел,
не смел к ней сам
прикаса...
...Ты так красиво лежишь в этом платье зелёном,
рифмуясь с каждой иконой лицом разозлённым.
Алёна, прости, я всего лишь не верю в идолов
с тех пор, как с мясом себя из меня ты выдрала,
поэтому в церкви не накину платка,
не стану слушать ни проповеди, ни рыданий.
Я буду ловить тебя самым честным радаром —
когда случайно взгляну потом в облака
и вдруг, у метро, разумеется — зелёной ветки —
какая-то бабка
с лицом позавчерашней соседки
окликнет:
«Берёзовый сок! Шестьдесят за литр!»
И ёкнет так, как будто ещё болит.