Новый год – так случилось - в Малеевке.
На подлунном снегу чёрный бор
за окошком твоим. Перемелется
наших дней древесина в костёр -
на опушке. До неба. Согреемся.
„Вы о Бродском?“ „О ком же ином?
Это наша вина и не верится
он - в Америке, здесь - кошкин дом.
Заливаем пожар чем приходится,
как тогда, год назад в Алмате,
выше пламя и суше безводица -
Андрей Сахаров в Горьком. Властей
игра мускулов…“ - „Белла Ахатовна!
Снег идет…“ - „Невесомый как стих.
Я была в Алмате, когда страшное
началось и уже не спасти
ни его, ни его сотоварищей
на Саланге в горах Гиндукуш,
в голове автомат тарабарящий
межпланетная мёрзлая сушь.
При смертях моя жизнь мне не надобна,
птичка божия я над огнём,
мои трели как ода на радости
меж летящим бомбить вороньём,
я читала стихи в той сумятице
и парила над горем как весть
всеблагая, и кажется в пятницу
света не было - вроде как месть,
но я пела во тьме и вы слушали…“
„Помню, помню! Потом за пальто
мы без давки пошли, не нарушили
строй влюблённых в ваш голос витой.
А в кино Ала-Тау, где яблочку
не упасть и стояли вдоль стен?
Вы, взмахнув дирижерскою палочкой,
взяли нас в упоительный плен…“
„Столько в вас было страха и нежности,
вопрошания: дальше как жить
вместе с этой войной, с неизбежностью?“
„Вы шутили: во первых - не пить,
во вторых - голодать - не для каждого,
но поддержим Андрея…“ - „Потом
умер Стасик Нейгауз - лебяжьего
рукокрылья и клавиш фантом,
я летела в Москву как в горячечном
наваждении в голос рыдать
над сутулым хребтом азиатчины
в наших душах – блуждать-воевать…“
„И любить?“ - „Но зачем же так болестно,
до пожарища язвой в груди,
и к соседям входить своевольщиной
будто мало в России земли?“
Костерок догорaл. Над усадьбою
кто-то главный повесил луну
круглой недопечённой оладьею -
хороша бы была нам к вину.