Она явилась тихо, не спеша.
В душе своей огромный мир тая,
Она всегда везде была одна,
И лишь рояль стал другом бытия.
Я помню каждый жест её руки,
Как два тунеля буйные глаза.
Они сверкали, словно две звезды,
Как два горящих вечно огонька.
Вошла она в большой, шикарный зал,
Где были мы — зияла пустота.
И, сев спокойно, тихо за рояль,
Нам грусть свою поведала до дна.
Вначале песнь весёлая была,
Так беззаботно суетна, нежна,
И если бы не грустный взгляд творца,
В тот миг от нас отрёкшийся на час!
Вдруг загремел аккорд средь тишины,
И будто бы раздался с неба крик.
Неслась волна, и вместе с нею мы,
Поняв, что есть не только эта жизнь.
Кричал рояль, и всё же он молчал,
То плакал, то смеялся, то стонал.
Он выгорал до тла и оживал,
Иль раны вдруг решался зашивать.
Был страшен пианист, но всё ж велик,
А стан его был прям и горделив,
И совершенство лик его достиг.
Бросал он вызов миру напрямик.
А музыка вдруг начала стихать,
Всем говоря, что повернуть назад
Нам не удастся жизнь свою опять:
Останется руины собирать.
Мелодия закончила маршрут,
А пианист очнулся, как от сна,
И, молча встав, он поклонился вдруг—
Вокруг была одна лишь тишина.
Послышались не стройный звук хлопков,
И гиканье, и "Браво!", и "Ура!".
А пианист прийти в себя не мог,
Глядя на всех, чуть не забыл дышать.
Он нажимал педаль—лишался сил,
На forte и piano замирал.
Ведь среди клавиш белых снова жил,
А среди чёрных вновь он умирал.