Альманах Новгородской писательской организации "ВЕЧЕ", 2017 год, 12 выпуск
ПРОЗАИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ.
А КТО СКАЗАЛ, ЧТО СЧАСТЬЕ НУЖНО ЖДАТЬ?
А кто сказал, что счастье нужно ждать? Чего ждать-то? Это хорошо, если оно, счастье, спустится с небес лепестками розы или чистым, невинным снегом. А если оно решит спуститься всё сразу? И чем-нибудь потвёрже и потяжелее? То-то и оно! Ведь никто там и не был, в этом счастье, по-настоящему.
Вчера села в маршрутку. На сидении лежит лента с билетами. Для желающих. Никто не желает. Один билет смотрит на меня. И так пристально смотрит! Стала со своей близорукостью приглядываться и считать цифры на номере. Счастливый! Ну, надо же! В прошлом году впервые в жизни мне один такой "счастливый" кондуктор вручил. И вот теперь. Нахально так смотрит на меня и смеётся! И тут меня осенило: а почему счастье кто-то должен дать? Как и билет. Вот оно -- бери! Оторвала, положила в кармашек и сижу. Довольная! Настроение на целый день задалось.
А может быть всё просто? Проснулся утром -- взял света и тепла у солнца. Хотя бы один лучик. Успел в последний вагон -- да! Конечно -- счастье! Купил новые сапожки -- высший пилотаж! Выпил чашку чая, горячего, ароматного, глаза закрыл... Мечтай, лови мгновение! И так во всём. Улыбнулся. Помог. Одарил. Сотворил. Немного. Чуть-чуть. И так всю жизнь. По крупицам...
Обернулся. А за спиной -- счастливые дни. Есть, что вспомнить. Чем согреть сердце... Счастье, одним словом.
ТАК СКАЗАЛ МУДРЫЙ ЛАМА
Т.Л.***
"Слушай сердце",-- сказал тебе мудрый Лама.
А он объяснил, как убрать боль, что рвёт его на части?
Чем заполнить пустоту, на месте разрыва?
В какие недра спрятать одиночество, переполняющее душу?
Чем заглушить крик, вырывающийся из груди, которой не хватает воздуха?
Он предложил избавиться от своего ЭГО, чтобы начать жить правильно, но не сказал, как?
А ведь, ЭГО -- это единственное, что осталось у тебя. Загляни в него, и обязательно найдёшь внутри хотя бы маленький росток любви -- любви к себе.
Полей росток слезами -- они очищают.
Освети улыбкой -- любви нужен свет.
Добавь тепла -- без этого не рождается жизнь.
Подари бескрайность и синеву неба -- и у твоей любви вырастут крылья...
А теперь --
лети вместе с нею к людям и слушай своё сердце.
Так сказал тебе мудрый Лама...
НА РАЗВАЛИНАХ ХЕРСОНЕСА
Это лето могло бы быть нашим... Могло бы...
Как и этот город -- тоже мог бы быть. Он слишком много знал. Много видел. Его стены помнят звуки усталых шагов людей, возвращающихся домой после тяжёлой работы. Гомон детей, играющих под жарким солнцем. Взволнованный шёпот влюблённых, скрывшихся от посторонних глаз в тени миндаля. Тепло и нежность объятий. Вкус свежего виноградного сока, стекающего по желобкам и пропитывающего своим сахаром окрестный воздух. Вина, прозрачного и терпкого, кружащего голову и туманящего ум, как настоящая любовь. Разлуки. Измены. Войны...
Всё, что строилось каждый день по кирпичику годами, веками... Так долго строилось, и так быстро пришло в упадок.
Это лето могло бы... Но не стало. Потому что все знают, что жизнь не любит сослагательных наклонений.
Горячий воздух кружил голову другим. Волна смывала с чьей-то души боль. А кому-то напоминала ласки любимых рук. Ветер заметал пылью чужие следы, чужие воспоминания и ощущения, сушил чужие губы, пылающие то ли от жгучего солнца, то ли от страстного поцелуя...
А я училась заново плакать. Или это солёная вода Чёрного моря не давала покоя моим глазам?..
Всё, что могло, уже произошло. И солнце медленно садилось в море в надежде смыть с себя усталость прошедшего дня...
С ДОБРЫМ УТРОМ, СОЛНЫШКО!
Вот прошёл ещё один день вдали от тебя.
Сказать, что он был невыносимым -- значит, ничего не сказать.
Нет, он не был пустым.
Переделано, перемыто, перестирано, перечитано...
Но разве это имеет какое-то значение, если тебя нет рядом?
Я знаю, ты скажешь, что имеет.
И, наверное, ты прав.
Я умею жить без тебя.
Умею быть без тебя счастливой, весёлой, беззаботной.
Даже умею быть влюблённой, да, не скрываю, я слишком сильно люблю эту жизнь, чтобы пребывать в постоянной тоске и отчаянии.
Но этот день...
Шаги переговариваются с эхом, одиноко плутающим по дому.
На грядке выросли наши первые цветы.
Сирень пустила тонкие побеги.
Зацветает слива.
Смородина дурманит ароматом новорожденных листьев, наполняя им весь двор.
А за окном тихо тает закат, освещая комнату лёгким розоватым светом...
Целый день шёл дождь, прибивая пыль и помогая молодой траве пробивать себе дорогу к солнцу.
Это наше солнце.
Оно путешествует от тебя ко мне и обратно, передавая тепло и то, чего так не хватает наяву, но всегда рядом, стоит только закрыть глаза...
С добрым утром, солнышко!
ОНА НЕ УМЕЛА ТОЛЬКО БОЯТЬСЯ.
Он не хотел умирать. Ему было до тошноты страшно.
Лёжа на больничной койке и глядя в потолок, Георгий думал о том, что же с ним произошло в последние годы, почему он так изменился? Ведь не молодой уже, если честно, из зеркала на него давно смотрел седой человек, а в паспорте так вообще стояла цифра от которой по спине бежал холодок. "Столько не живут",-- саркастически шутил он в ответ на вопросы "сколько тебе стукнуло"?
Стукнуло. Вот уж правда. Ночью сердце придавило. Перед этим посидели, отметили немного с друзьями. Да и разошлись. С утра на работу. Возраст возрастом, а дома сидеть невмоготу было. Он уже давно был один. Жена лет пятнадцать как ушла к другому, кого-то чужого рядом долго вынести не мог. А может быть просто боялся опять привыкнуть и потом получить плевок в душу? Дети приезжали редко. Да и он их визитами не баловал. У всех свои дела, проблемы, семьи.
Чего бояться? С пацанами дрался до крови в юности -- не боялся, такой задиристый был. С девчонками знакомился с полувзгляда, никогда вокруг и около не ходил, понравилась -- напролом. Всю жизнь на службе. И автоматные очереди над виском свистели, и друга от пули грудью закрыл, да мало ли чего в жизни не было, ничего не боялся. Всё казалось, жизнь играет, на вшивость проверяет -- смогу, не смогу. А жена ушла, как сломалось что-то. Но нашёл в себе силы, научился жить по-другому. Правда, пить иногда стал. Придёт с дежурства, откроет бутылку и сидит, смотрит на прозрачную слезу в стакане, и плачет. Тихо, без слёз. От одиночества ли, от жалости к самому себе? Да нет, он себя жалеть не умел. Скорее, наоборот. Поплачет, потоскует, разозлится, опрокинет пару стаканов и спать. Может быть и не спился как многие из бывших сослуживцев только потому, что не получал от водки ни радости, ни забвения. Выпить -- выпьет, а легче не становится.
Потом появился у него четвероногий друг. Случайно. Возвращался ночью домой, нашёл на дороге пса. Мокрый, грязный, тощий. Лежал и смотрел на проезжавшие мимо машины. Георгий позвал за собой, тот и побежал рядом. С тех пор живут вместе. С работы стало радостнее возвращаться. Как-никак, дома живое существо тебя ждёт. Ответственность опять же, покормить псину нужно. Так и жили.
Стукнуло... И так хочется жить, что Георгий еле сдерживал в горле стоны. Только зубами скрипел. А зачем тебе жить? Кушать, спать, ходить на работу? Ни куража, ни радости не осталось. Раньше сам любил, чувствовал, что нужен, что семья есть, что его любят. Детишки маленькие были. Встречали, когда возвращался домой. На шее висли. А теперь... Пусто вокруг. Улыбаешься по привычке. Ешь, что придётся, не заморачиваясь на готовку. Друзей почти не осталось. Да и семьи у всех. Что людям со своей тоской навязываться? За что тебе цепляться в этой жизни? Разве что собака? Иногда Георгию казалось, что она его понимает, как никто другой...
Лохматое чудо лежало на снегу. Напротив калитки. Какой день не сводя с неё глаз. С тех самых пор как хозяина увезли на машине какие-то люди, неприятно пахнувшие лекарствами. У прошлого хозяина собаки всегда на тумбочке стояли пузырьки с такими же неприятными запахами. Было голодно и холодно, декабрьские морозы в этом году не шутили. Но она этого не замечала. Соседка проходя мимо кинула кость:"Ешь, дурёха, подохнешь ведь." Но есть не хотелось. Ей было всё равно. И потом, что такое подохнешь? Она не знала.
Новый хозяин её не бил. Не выгонял на улицу. Даже тёплый дом ей сделал. По вечерам они вместе гуляли. Или сидели обнявшись на лавке и разговаривали. Говорил, конечно, хозяин. Собака слушала. Кто, как ни она, поймёт его лучше? Иногда он что-то у неё спрашивал, глядя в глаза, и потом громко смеялся и тормошил ей шерсть на спине. А она виляла хвостом. Но чаще у него был очень спокойный и грустный голос. Тогда собака поднимала морду и быстро лизала его, пока он не успевал увернуться. И ещё собаке нравился стук его сердца. Она готова была вечно лежать, засунув нос хозяину за пазуху и слушать, как оно мерно стучит у него в груди.
Подохнешь... Что это такое? И что в этом плохого? Может быть, тогда она встретит своего хозяина? Он уже должен был вернуться. Она это точно знала. Уже несколько раз луна поднималась ночью на небо. А днём было пасмурно и зябко. Иногда шёл снег. Собака лежала неподвижно, положив морду на лапы. Снежинки покрывали собачью шерсть ажурным покрывалом всё плотнее и плотнее. Она знала, ещё немного, и она услышит шум его шагов, скрип калитки, знакомый голос, обязательно. Она его дождётся. Это собака умела в жизни делать лучше всего. Она не умела только бояться.
...моему рыжему другу посвящается.
КЛАД
Канонада стихла. Надолго ли? Кто же знает? Немец в своих планах не отчитывался.
Николай послюнявил огрызок карандаша и написал: "Здравствуй, Маруся, здравствуй, моя родная! У нас затишье. Даже птицы запели. Смотрю я вперёд -- речка, поле, ромашки, прямо, как в то лето, когда мы познакомились, помнишь? Ты к нам на практику приехала, худенькая такая, маленькая, волосики золотистые в разные стороны торчат. Все ещё смеялись -- божий одуванчик!.."
Поезд медленно, но верно стучал колёсами. Этот стук отдавался в голове, и Алексей никак не мог заснуть, всё ворочался на верхней полке. В вагоне было душно. Кто-то доедал поздний ужин, и нестерпимо пахло луком и перегаром. Подумалось: "Ничего, утром уже буду дома".
Дома. Какой он, этот дом? Алексей только и помнил, что тёплые мамины руки, всегда пахнущие тестом. Помнил треск разгорающейся печи утром, и холодную траву, обжигающую ноги, когда бежал по откосу к речке купаться. Он дома-то и не жил почти. Школа в деревеньке не работала -- учителей не хватало. Вот и отправляли детей в интернат, в соседнее село. Потом колония. Сидел не долго -- по пьянке девчат в клубе не поделили. Но когда освободился, домой не поехал. Стыдно было матери в глаза смотреть. Устроился под Красноярском на стройку, думал: "Заработаю денег, приеду нормальным мужиком к матери, а не уркой, подарков привезу". Потом замотался как-то. Время быстро пролетело. Писем писать Алексей не любил, но деньги матери посылал исправно, чтобы не нуждалась ни в чём. А прошлой осенью получил письмо, что мать схоронили на холме, на кладбище, рядом с родителями его отца. Умерла она от воспаления лёгких. Простыла сильно. А в больницу ехать отказалась. Всё говорила: "Не могу я уехать. Как Лёшенька вернётся, а меня дома нет?"
От станции долго трясся на автобусе, потом попуткой. До места добрался только поздно вечером. Пошарил под крыльцом, достал ключи. В избе было всё, как раньше. Только печь холодная, нетопленая, и пахло сыростью и пустотой.
Сон прогнал неприятный звук. Видно, плохо прикрыл с вечера дверь. Она раскачивалась от порывов ветра и скрипела. Сквозь проём в избу заглядывало солнце. Ворчал соседский петух. И откуда-то издалека доносились голоса. Наверное, бабы у колодца делились новостями.
Алексей прошёлся по деревне, поднялся на холм, к маминой могиле. Могилка была чистая, ухоженная, соседи Марусю любили, уважали. Как и отца. Похоронка на него пришла в сорок третьем. Мать не плакала. Только прочла и молча спрятала листок в передник. Она о ней никогда больше не вспоминала, а об отце говорила, как о живом. Так всю жизнь и не могла с его смертью смириться, всё ждала, что вернётся.
Сзади тихо подошёл Петрович. "Ты, Алексей, прости, что сразу не сообщили, адреса найти не смогли. Да и некогда было, урожай не ждал... Пойдём, помянем, моя Наталья стол накрыла."
У соседа просидели до вечера. Вспоминали. Плакали. Смеялись. Молчали. Всё, как в жизни. Петрович то и дело допытывался: "Дома останешься? Или опять уедешь?" Алексей отмалчивался. Он не знал, что сказать. На душе было пусто и муторно. Все свои прожитые годы мотался по общежитиям, вагончикам, с чужими людьми. Со стройки на стройку. Таких в народе называют "неприкаянный". Ни хозяйства, ни семьи. Не умел он жить, как все. Не научился. Всё надеялся: потом, когда-нибудь, жизнь сама подскажет, подтолкнёт.
Следующий день выдался дождливым и пасмурным. Небо было похоже на грязную серую тряпку. Холодные капли, частые и сильные, как будто напоминали, что лето не надолго, и скоро, очень скоро опять придёт осень. В такую погоду лучше сидеть дома. Алексей даже обрадовался -- не нужно будет здороваться, рассказывать соседям о жизни, делиться планами. Подумав, чем бы заняться, он растопил печь, отварил картошки в мундире, побродил по дому и, поддавшись зову сердца, полез на чердак. В детстве он любил сидеть под крышей, смотреть сквозь дождевые капли на улицу и мечтать о том, какая у него будет интересная жизнь...
На чердаке всегда было сухо и загадочно. В полумраке виднелись натянутые бельевые верёвки, старые рыбацкие сети, пылились ненужные вещи, из дальнего угла выглядывал большой дедов сундук с рыбацкими снастями. Вернее, большим он был для Алексея раньше. Большим и волшебным. Всегда казалось, что там на дне спрятана какая-то тайна. Мальчишкой часто перебирал содержимое, но ничего тайного не находил. А сундук всё равно манил к себе, то ли полустёртым, едва различимым рисунком на крышке, то ли запахом старины.
Вот и сейчас Алексей с трепетом открыл крышку, на которой еле видимый дракон изрыгал из огромной пасти пламя на того, кто посягал на несметные сокровища, хранимые им в недрах сундука много-много лет.
"Хозяин! Есть кто живой?" -- раздалось снизу. Алексей спустился. На пороге топтался Витёк. Давным-давно, в той, босоногой жизни, они вместе купались на речке, таскали сливы у соседки и бегали за рощу к Витькиному деду на пасеку. Он угощал их янтарным мёдом, от которого в животе становилось солнечно и сладко. А потом перед сном мама гнала Лёшку отмывать липкие щёки. "Всю подушку мне измажешь! Ишь, натрескался на дармовщинку,"-- говорила она, пряча улыбку.
"Чем занимаешься?"-- бросил Витёк, вытаскивая из-за пазухи бутыль с мутной самогонкой. "Сообразим?"
"Да не пью я, Вить, ты ж знаешь. Хочу чердак разобрать. Хлама там много," -- ответил Алексей.
"Ну, как знаешь... "-- Витёк собрался было уходить, потом обернулся, посмотрел на Алексея. "Добрая она была, тётя Маруся. Тебя очень любила." А потом добавил:" Бабы судачат, у неё клад спрятан был. Поделишься, когда найдёшь? Тогда уж отметим, не отвертишься!"-- Витёк громко рассмеялся и растворился в июньской сырости.
Алексей вернулся на чердак, склонился над сундуком и, как в детстве, почувствовал пробежавший по спине холодок в предвкушении чего-то неизведанного. Но в сундучке всё было, как всегда, только сбоку торчала сложенная и перевязанная цветастой тряпочкой газета. Обследовав содержимое, Алексей переключился на чердак. Вдоволь устав и наглотавшись пыли, выкинув во двор весь хлам, он прихватил сундук и спустился вниз.
Дождь всё ещё лил. Перекусив картошкой с солью, Алексей вспомнил про перевязанную газету и вернулся к сундуку. Недолго повозившись с узелком, он обнаружил внутри три отцовских треугольника с фронта и похоронку. Вечер прошёл в воспоминаниях и чтении писем. Сон забрал только под утро.
"Речка, поле, ромашки, прямо, как в то лето,"-- вертелось в голове. Жмурясь от яркого июньского солнца, Алексей сидел на бревне, на краю откоса. Впервые, с тех пор, как он покинул дом, ему было спокойно и радостно. Казалось, даже птицы ждали этого дня и наперебой щебетали в кустах, приветствуя бродягу. "Маруся, поцелуй за меня сынишку. Война скоро закончится, и я вернусь, родные мои..."
"Гляди ты, какой улыбчивый! Никак богатство Марусино отыскалось?"-- Витёк приземлился рядом.
"Отыскалось,"-- сказал Алексей, широко улыбаясь.
"Что, правда клад нашёл?!"-- удивлённо переспросил Витёк.
"Правда, Вить." Алексей развернул старую, пожелтевшую газету, пропахшую дымом. "Это отцовские письма, с фронта," -- Алексей помолчал, глядя вдаль. Его глаза налились и стали влажными. "Я сегодня себя нашёл, Витёк."