Мы черти, клоуны и мимы
в мирском аду, в людском калу.
А дни, как дети, пляшут мимо –
лукаво, неустанно, мнимо,
зловонно и непоправимо –
на этом яростном балу,
и на лету наносят раны
клинками снов, стихов и слов.
О, я однажды невозбранно,
забыв язык свой детски-странный
(как будто хоменташ, трёхгранный),
изглажусь болью из голов.
И я тогда, дурной и лысый,
вплетусь в холодный перегной,
на могендовиды нарциссов,
растущих контуром Матисса
в саду забытой аббатисы,
я распадусь – чужой, чудной,
и стану обнажённым звуком,
что шепчут языки огня,
колёс надмирных перестуком –
усталым, неподвластным мукам –
и тетивой иного лука,
поющей, к подвигам маня,
и из-под плит услышу звоны
недерзких ржавых мёртвых роз,
и стану тельцем анемоны,
пером в крыле седой вороны,
пыльцой-чешуйкой махаона,
и на прожилки крыл стрекоз
я упаду всезрящей пылью
и улечу отсюда прочь,
и от того, что было былью
и неприступной камарильей,
при всём своём святом бессилье
я отрешусь в пустую ночь,
и из шеольского сортира
однажды над землёй взойду,
и в зеркале бурлящем мира,
чураясь пыльного мундира,
глазами сального сатира
увижу облик свой – звезду.