Триада. Пошлость. Ч. 3. Дефиниции

Игорь Карин
   Пора теперь перейти к определениям того, что есть Пошлость.  Казалось мне, что это слово стало употребительным именно во времена Чехова. И напрасно казалось.
     Гляжу в словарь истинного «классика» 19-го века, знатока русского языка – М.И. Михельсона: «Русская мысль и речь. Опыт русской фразеологии». Но это репринт его труда, изданный в 1994 г. И читаю во втором томе: «ПОШЛОЕ ( в прямом смысле) – собственно, ЧТО давно пошлО, а затем  - избитое, безцветное, безвкусное – иногда непристойное, грубое.
     Ср. «Пушкинъ мне говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко ПОШЛОСТЬ жизни, уметь такъ очертить въ такой силе ПОШЛОСТЬ пошлаго человека. Вот моё главное свойство, одному мне принадлежащее»
     ГОГОЛЬ. Четыре письма.3
  Это еще когда было-то!
     Знать, и у Даля мы найдем что-либо. В самом деле: «Пошлый, стар. – давний, стародавний, исконный…Ныне (!): избитый, общеизвестный…почитаемый грубым, низким, подлым…   
     И что из этого применимо к «пошлости» в «Вишневом саде»? Кажется, ничего подлого героиня не совершает.
    Наконец, почитаем нашего классика – С.И. Ожегова: «Пошлый – низкий в нравственном отношении, безвкусно грубый».
   Хорошо сказано, да только надо прежде определить, что такое Нравственность…
  Наша нравственность, русская, «стоит» на десяти заповедях, данных в Библии.. Но это наши, православные представления о нравственности. А в «христианской» Европе теперь нравственно то, что в той же Библии провозглашалось смертным грехом. И евро-пошлости уже как будто и нет, с этой точки зрения. Теперь «пошлая жизнь» - это бедная жизнь, нищенская, «русская»,  о чем скажет каждый преуспевший в бизнесе.
   Вот тут и гадай, что такое Пошлость!
Но я скажу свое выношенное НО, которое определяется именно теорией Триад.  Горький и Чехов были гигантами, гениями, людьми Великой Нравственности, которая базировалась на  Труде во имя людей, для людей – ежедневно и повсечасно.
    А это Третья Стадия развития Человека, ставшего Личностью. И для Личности всё в уродливых персонажах «Вишневого сада» отвратительно, какие бы красивые слова они не говорили. А уж если они несут несуразное, то и вовсе Личность от них тошнит… И всякая умиленная снисходительность к пошлякам в этой пьесе у Личности полностью отсутствует…
  Да, Суд Горького и Чехова над людьми суров, но Справедлив…
   Вот Гаев тоже, как чуть раньше, Раневская, умиляется шкафом:  «А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать…
 Да … это вещь. (Ощупав шкаф) Дорогой многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости…
 (Во как велеречиво! Как раз в духе вечного трепа этого барина…  Если бы это было изящной шуткой, мы бы приняли ее, но тут ПАФОС трепача, пошлый и мелкий… Человек сей и жил мелко, и речи его пусты и мелочны, и от них почти всех тошнит даже в  этой усадьбе… И барин Гаев просто застрял на второй стадии развития, живя в безделье и глупости, как многие и многие  крепостники… Так именно и  воспринимает таких людей Горький, потому и резок он.)
    И пошлость не просто порождение скучного и привычного быта, как у старосветских помещиков, которых нам представил Гоголь, а именно уверенность, что так и надо жить, что Мы имеем право так жить, Мы это заслужили!
    Вот такая Пошлость и разлилась в недавние времена по всему Союзу под лозунгами: Дайте НАМ, мы заслужили! А сколько мы дадим взамен, неважно – сначала Дайте! Дайте четыреста сортов мяса, как на Парижском рынке! Дайте Свободу увидеть Париж, а там хоть и умереть… 
    И пришли Вожди и стали обещать и призывать  в духе таких же гаевых…
 А чем это кончилось? Да тем, что Россия едва не кончилась…
    Пошлость мышления и чувств ныне прет из каждой рекламы, из попсы и танцев,из фильмов и книг…
   И будь жив Гоголь, он уже не написал бы: «Скучно на этом свете, господа», но по всей вероятности воскликнул бы:  «Страшно на этом свете, господа!»