Блистательный век правления «дщери Петровой» Елизаветы неуклонно приближался к своему концу. Унаследовавшая от отца богатырское здоровье, она могла бы прожить до глубокой старости. Но унаследованная от него же страсть к развлечениям, неумеренном пьянстве и обжорстве, а также полное пренебрежение советами врачей привели к тому, что к пятидесяти годам императрица окончательно занемогла и практически не покидала своих комнат.
Весь 1761 год она пролежала в постели, не подпуская к себе почти никого, кроме врачей. Ее мучили незаживающие язвы на чудовищно опухших ногах, сильные и частые приступы астмы, а кроме того, периодически случались приступы эпилепсии, которой страдал и отец ее – Петр Великий.
5 декабря Елизавета Петровна ощутила сильнейшее головокружение и тошноту. Эти ощущения уже не отпускали ее, а лишь усиливались, несмотря на все старания врачей. 23 декабря, почувствовав близость конца, она исповедалась, причастилась и соборовалась. Над ней прочитали отходную молитву и 25 декабря, в день Рождества, Елизавета Петровна умерла.
Умерла, прекрасно понимая, что оставляет государство на человека, абсолютно не подходящего на роль российского императора. Своего племянника, сына покойной сестры Анны Петровны, Петра Федоровича – по отцу герцога Голштинского.
Как только Елизавета Петровна скончалась, из ее спальни в приемную, где собрались высшие чины империи, вышел старший сенатор – князь и фельдмаршал Никита Юрьевич Трубецкой – и объявил, что ныне «государствует его величество император Петр Третий».
«Императрица умерла, да здравствует император!»
Новый император, не проявив даже для приличия каких-либо признаков скорби, чуть ли не бегом отправился в свои апартаменты – праздновать вожделенное восхождение на престол. У тела усопшей осталась теперь уже новая императрица Екатерина Алексеевна, которой Петр III поручил озаботиться устройством предстоящих похорон.
Вечером Петр III, уже провозглашенный императором, устроил радостное пиршество, во время которого приглашенные на него не скрывали ликования. И прежде всего сам Петр Федорович.
Его супруга, облачившись в глубокий траур, бдела у тела усопшей тетушки-свекрови, читая молитвы и кладя земные поклоны, чем частично смягчила шок придворных (а особенно – духовенства) от поведения своего супруга.
Впрочем, император в процессе празднования выдал свой первый указ: отправил в отставку генерал-прокурора князя Шаховского и назначил вместо него некоего Глебова. По поводу этой перемены Екатерина заметила:
«То есть слывущий честнейшим тогда человеком отставлен, а бездельником слывущий и от уголовного следствия спасенный Петром Шуваловым, сделан на его место генерал-прокурором».
После этого ликование стало чуть меньше: сторонники Петра Третьего невольно призадумались о том, что поведение нового императора, мягко говоря, непредсказуемо.
Пока Екатерина Алексеевна занималась организацией похорон и отстаиванием заупокойных служб, а Петр Федорович, ни разу более не зашедший в покои усопшей тетушки, занимался другими, гораздо более интересными делами: он выставил последнего фаворита Елизаветы И. И. Шувалова из его покоев и разместился там сам, а своей официальной любовнице, Елизавете Воронцовой, приказал отвести покои рядом.
Екатерине отвели комнаты в дальнем крыле дворца, что ее, впрочем, ничуть не огорчило: она была на сносях, что удачно скрывали широчайшие траурные одеяния. И часто показываться супругу ей вовсе не хотелось: к ожидаемому ребенка он не имел ни малейшего отношения.
Все дни до погребения Елизаветы Петровны он ездил из дома в дом, празднуя Святки и принимая поздравления с восшествием на престол, что не только изумляло, но и возмущало жителей Петербурга. Траура при дворе не объявляли, что тоже шокировало обывателей. Волей неволей все больше людей обращало внимание на скорбящую – искренне! – императрицу и задумывались над тем, какое будущее их ожидает.
Уже в самые первые не то что дни – часы! - царствования Петра III Екатерина сумела тонко и умно проявить способности и качества души и характера, привлекшие к ней сердца и умы лучших сановников и военных, ясно увидевших огромную разницу между новым императором и новой императрицей.
Те же самые мысли и чувства вызывала Екатерина и у многочисленных дворцовых служителей, духовенства, солдат, сержантов и офицеров гвардии, наблюдавших за всем происходящим во дворце и, конечно же, делавших свои собственные заключения. Число сторонников нового императора очень медленно начало сокращаться еще до того, как тело Елизаветы было предано земле.
25 января 1762 года, ровно через месяц после смерти, тело Елизаветы Петровны торжественно погребли в Петропавловском соборе. А через три недели после этого новый император обнародовал самый значительный законодательный акт своего царствования – манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», который историки потом сравнивали с манифестом об освобождении крестьян, вышедшем через 99 лет 19 февраля 1861 года.
В манифесте отмечалось, что стараниями дворянства «истреблена грубость в нерадивых и пользе общей, переменилось невежество в здравый рассудок, полезное знание и прилежность к службе умножило в военном деле искусных и храбрых генералов, в гражданских и политических делах поставило сведущих и годных людей к делу… а потому и не находим мы той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была».
Манифест провозглашал:
«Отныне впредь на вечные времена и в потомственные роды жалуем всему российскому благородному дворянству вольность и свободу».
Дворяне могли служить и в России, и в союзных ей европейских государствах, могли переходить из статской службы в военную, и наоборот, могли и не служить, а жить в своих поместьях или свободно выезжать за границу и возвращаться обратно. Это действительно была свобода от обязанности дворян служить Отечеству, к чему Петром Великим было в свое время приложено колоссальное количество сил и энергии.
Этот манифест надолго пережил Петра III. Его основные положения вошли в «Грамоту на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», изданную 21 апреля 1785 года Екатериной II.
Возникает вопрос: являлся ли Петр III автором или просто инициатором такого фундаментального законодательного акта? Историк князь Михаил Михайлович Щербатов, хорошо знавший придворные коллизии, сообщает в своем самом известном историко-публицистическом труде «О повреждении нравов в России», что автором манифеста был… секретарь Петра III Дмитрий Васильевич Волков.
По слухам, история появления на свет этого документа была весьма любопытна. Дело было в том, что Петр III незадолго перед тем увлекся одной из первых красавиц Петербурга – княгиней Еленой Степановной Куракиной, – и ему нужно было улизнуть к ней хотя бы на одну ночь от порядком уже надоевшей ему Елизаветы Воронцовой, о которой упоминавшийся выше Щербатов писал:
«Имел государь любовницу – дурную (то есть некрасивую) и глупую графиню Воронцову, но ею, взошед на престол, доволен не был, а вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты. Уже упомянутая выше княгиня Куракина была привожена к нему на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и я сам от него слышал, что бесстыдство ее было таково, что когда по ночевании ночи он ее отвозил домой поутру рано и хотел для сохранения чести ее, а более, чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь переспала.
Примечательна для России сия ночь, как рассказывал мне Дмитрий Васильевич Волков, тогда бывший его секретарем. Петр III, дабы сокрыть от графини Елизаветы Романовны, что он в сию ночь будет веселиться с новопривозною, сказал при ней Волкову, что он имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства.
Ночь пришла, государь пошел веселиться с княгинею Куракиной, сказав Волкову, чтобы он к завтрему какое знатное узаконение написал, и был заперт в пустую комнату с датскою собакою.
Волков, не зная намерения государского, не знал о чем писать, а писать надобно. Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкие вытверждения государю от Романа Ларионовича Воронцова, отца Елизаветы Романовны и канцлера России о вольности дворянства. Седши, написал манифест о сем. Поутру его из заключения выпустили, и манифест был государем опробован и обнародован».
Похоже на правду. Более, чем похоже. Волков имел репутацию умного и порядочного человека, хорошо разбирающегося в государственных делах. К тому – писавшего почти каллиграфическим почерком и очень быстро.
Дворяне, встречаясь друг с другом даже на улице, обнимались, плача от радости. Кончилось постылое время принудительного служения государству! Отныне каждый дворянин мог, по примеру европейского дворянства, служить только тогда, когда не было других средств к существованию. Состоятельные же благородные люди освобождались от обязанности высиживать долгие часы в канцелярии или – упаси Бог! – подвергать опасности свою жизнь в армии. Свобода!
Популярность Петра III выросла невероятно. Почувствовав себя на гребне волны, ощущая поддержку первого сословия государства, император сделал следующий шаг, куда более серьезный и где-то даже отважный. Шаг, на который он едва ли бы решился до опубликования манифеста «О вольности дворянства».
Через три дня, 21 февраля, был опубликован еще один исключительно важный манифест – «Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии». В нем народу объясняли, что Петр I, «монарх великодушный и человеколюбивый, учредил Тайную канцелярию из-за тогдашних времен, обстоятельств и неисправленных еще в народе нравов. А поскольку на протяжении полувека «Тайная розыскных дел канцелярия всегда оставалась в своей силе, то злым, подлым и бездельным людям подавался способ, или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни или наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей».
Теперь же, «если кто-либо, зная об оскорблении величества или о государственной измене, хотел бы известить об этом власти, то надлежит ему явиться в суд или к ближайшему воинскому начальнику, а если доноситель окажется прав, то отсылать его в Петербург, Москву или ближайший губернский город, и там его отнюдь не пытать, но действовать кротостью и увещеванием».
Извечный кошмар россиян «Слово и дело» был уничтожен. Но полагать, что со времен Петра Великого нравы в народе исправились, что прекратились кражи, казнокрадство, взяточничество и прочие любимые народом развлечения, было по меньшей мере наивно. Единственным положительным моментом в этом манифесте было то, что отменялись пытки самих доносчиков, но…
Но если страх перед пытками еще как-то сдерживал доносчиков, то теперь, не заморочиваясь явлением к местному начальству, начали слать анонимные жалобы прямо в столицу. Пусть там разбираются. А самому заявлять, так себе дороже выйдет. Недаром на Руси бытовала поговорка «Доносчику – первый кнут». А не подписано жалоба - оно и хорошо, меньше неприятностей самому жалобщику.
После этого манифеста на улицах уже не обнимались и от счастья не плакали, ибо смысл его был маловразумителен не только для простого обывателя, но и для представителей привилегированных сословий. Пытки прекратились, но писание доносов по-прежнему осталось любимым эпистолярным жанром граждан.
Но Петр Федорович сам испортил первоначально благоприятное отношение к себе. Он посягнул на святое – в буквальном смысле этого слова – для каждого россиянина: на веру. Появилось несколько законодательных актов, посвященных делам церкви: указ от 29 января разрешал всем сбежавшим за границу раскольникам возвратиться в Россию и гарантировал свободное отправление их веры; указ от 1 февраля объявлял о прекращении следствий по делам раскольников-самосжигателей, причем местным властям предписывалось разъяснить всем староверам, что впредь никаких гонений их вере не будет и в связи с этим самосожжения теряют всякий смысл. Еще через шесть дней вышел указ «О защите раскольников от чинимых им обид и притеснений».
Православные, привыкшие считать старообрядцев врагами церкви и веры, зачесали в затылках: зачем это царю-батюшке понадобилось обелять раскольников и приравнивать их к порядочным гражданам? А церковники вообще пришли в ярость: восстанавливать давным-давно отмененные права закоренелых еретиков?! Видно, государь в истинной религии ничего не смыслит, в отличие от его богобоязненной супруги.
Петр Федорович действительно относился к религии, мягко говоря, наплевательски. 1 марта 1762 года вышел указ о секуляризации церковных и монастырских земель. По этому указу деревни и земли, ранее принадлежавшие церкви, переходили под управление государственных чиновников из отставных офицеров. Доходы с земель и деревень предписано было употреблять как на содержание монахов, но строго по штату, так и на отставных солдат, а также на содержание инвалидных домов.
Общее управление всеми новыми имениями осуществляла специально для того созданная Коллегия экономии, а вместо разных сборов был введен единый подушный налог – один рубль в год с души. Одновременно прекращались всякие дотации тем монастырям, которые не могли обеспечивать сами себя, а во всех обителях повелено было «слуг и служебников оставить самое малое число, без которых по самой нужде быть не можно».
Не были забыты и монастырские крестьяне: устанавливалось, что, если монастырские служки взяли у крестьян лишнее, то надлежит «оное, с них взыскав, возвратить крестьянам немедленно».
Не эти ли указы – об облегчении положения раскольников и монастырских крестьян – способствовали потом популярности Пугачева, выдававшего себя за чудесно спасшегося от смерти Петра III? Иначе почему он практически сразу приобрел небывалую популярность среди крестьян, а восстание под его предводительством превратилось в настоящую крестьянскую войну?
Эти же указы сильно урезали права монастырей и белого духовенства, превращая их из полновластных собственников земли и крестьян в нахлебников государства, зависимых от его произвола. Популярности императора среди духовенства этот указ, естественно, не прибавил, скорее, наоборот.
К тому же новый император, вмешиваясь в дела религии, крайне редко ходил в церковь (в отличие от своей подчеркнуто благочестивой и преданной православию супруги), а если и оказывался в храме, то открыто глумился над обрядами православного богослужения.
Хуже того: Петр Федорович, подчиняясь непонятному капризу, неожиданно для всех повелел обрить попам бороды и остричь волосы, а также вынести из храмов все иконы, кроме образов Христа и Богоматери. Возможно, это диктовалось стремлением приблизить православие к более привычному для него лютеранству, но в России такого прогрессивного и стремительного приобщения к европейским духовным ценностям не оценили и не поняли.
Да и само поведение императора начало раздражать обывателей, еще недавно восхищавшихся новым правителем. В один из больших церковных праздников, когда Екатерина вдохновенно и благоговейно молилась, Петр III расхаживал по храму, громко разговаривая, будто он был один в своих собственных покоях. Когда же все опустились на колени, он вдруг захохотал и выбежал из церкви, как оглашенный.
Тут-то и поползло зловещее слово «антихрист». Старики еще помнили аналогичное отношение Петра Первого к церкви и ничего хорошего от повторения его внуком великого царя не ожидали.
Все это, разумеется, сделало русское духовенство злейшим врагом Петра III. Духовенство направило императору послание, более похожее на декларацию прав, чем на смиренное прошение. В нем оно «жаловалось на насилие, причиненное ему этим указом и на странный относительно духовенства образ действий, которого нельзя было бы ожидать даже от басурманского правительства».
Да и аристократы-придворные, еще недавно до небес превозносившие «царя-освободителя», стали осторожно поглядывать в сторону императрицы. Наследнику Павлу шесть лет, почему бы не объявить императором его, а Екатерину – регентшей до совершеннолетия. По крайней мере, она не станет из страны делать филиал Пруссии, чем активно занимался император.
Петр III продолжал вести политику в угоду Фридриху II. 24 апреля 1762 года был подписан «Трактат о вечном между обоими государствами мире». Трактат начинался с утверждения о пагубности войны и «печальном состоянии, в которое приведены толико народов и толико земель, раньше живших в мире и дружбе… Отныне будет вечно ненарушимым мир и свершенная дружба между Россией и Пруссией». Россия обязалась никогда не воевать с Пруссией, но, кроме того, «принимать участие в войне его величества короля Прусского с неприятелями его», и должна была в течение двух месяцев вернуть Фридриху II все захваченные у него земли, города, места и крепости.
Русская армия пришла в неописуемые гнев и раздражение. Только что вся Пруссия лежала у ног России, русские солдаты фактически заняли Берлин, а теперь – отдать все назад, да еще помогать недавнему супостату в его разборках с другими государствами?! Да еще все мало-мальски видные командные должности заняли обожаемые Петром Федоровичем Голштинцы, а два его родных дяди были произведены сразу в фельдмаршалы.
Генерал-адъютант императора Андрей Васильевич Гудович предупредил Петра Федоровича о пагубности такой политики и о готовящемся дворцовом перевороте в пользу Екатерины, но император не придал этому абсолютно никакого значения – просто отмахнулся от Гудовича, предлагавшего незамедлительно принять энергичные меры для предотвращения заговора.
Хуже того: через полтора месяца, 8 июня 1762 года был подписан ее один трактат. В нем шла речь об оборонительном союзе России и Пруссии и впервые говорилось о защите православных и лютеран, проживающих в Литве и Польше, обоими государствами-гарантами, что в дальнейшем привело к трем разделам Речи Посполитой.
Разумеется, подписание трактатов сопровождалось грандиозными пирами, а если называть вещи своими именами – колоссальными попойками. Присутствовавший на них французский посланник писал в своем донесении в Париж:
«Все видели русского монарха утопающим в вине, не могущего ни держаться, ни произнести ни слова и лишь бормочущего министру-посланнику Пруссии пьяным голосом:
- Выпьем за здоровье нашего короля. Он сделал милость поручить мне полк для его службы. Я надеюсь, что он не даст мне отставки. Вы можете его заверить, что если он прикажет, я пойду воевать в ад.
Все это говорилось потому, что по случаю подписания мира Фридрих II произвел русского императора… в прусские генерал-майоры и дал ему под команду полк».
Это событие стало главной темой застольных выступлений Петра III. Их нелепость была настолько очевидной, что Кирилл (брат Алексея) Разумовский, не выдержав, заметил:
- Ваше величество с лихвою может отплатить ему – произведите его в русские фельдмаршалы.
Этого император Разумовскому не простил, тем более, что тот был родным братом морганатического супруга покойной императрицы Елизаветы, и тем самым неизбежным оппонентом ее племянника.
Во время одного из застолий Петр III предложил тост за августейшую российскую фамилию. Все, кроме Екатерины, встали с бокалами в руках. Она одна продолжала неподвижно сидеть на противоположном от императора конце стола. Возмущенный Петр послал генерал-адъютанта Гудовича спросить ее, почему она позволяет себе такое поведение?
Екатерина ответила, что так как августейшая фамилия это – император, она сама и их сын, то пить ей стоя за саму себя совершенно не подобает. Петр, выслушав ответ, закричал через весь стол: «Дура!». Присутствовавшие сделали вид, что ничего особенного не произошло, а сидевший рядом с императрицей Александр Строганов, бывший с ней в добрых приятельских отношениях, прошептал:
- Промолчи, Като, и будешь самой умной за этим столом.
И Екатерина, собиравшаяся заплакать, через силу улыбнулась своему утешителю, хотя ее сучили дурные предчувствия.
Вечером Петр действительно отдал приказ арестовать ее. Свет на этот эпизод проливают заметки, сделанные Екатериной II на полях книги аббата Денина «Опыт о жизни и царствовании Фридриха II, короля прусского», вышедшей в Берлине в 1788 году. Денин писал, что Петр III «заставил императрицу, свою супругу, украсить графиню Воронцову Екатерининскою лентою. Императрица, естественно, была задета этим за живое».
Екатерина II оставила против этого фрагмента следующую запись:
«Никогда не заставлял он императрицу возлагать на графиню Воронцову Екатерининскую ленту, а потрудился возложить собственноручно. Он хотел на ней жениться и в тот самый вечер, как возложена была лента, приказал адъютанту своему князю Барятинскому арестовать императрицу в ее покоях.
Испуганный Барятинский медлил с исполнением и не знал, как ему быть, когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц Георгий Гольштинский. Барятинский передал ему в чем дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание».
Положение в армии, между тем, становилось все напряженнее. Когда-то возведшие Елизавету Петровну на престол гвардейцы были названы «лейб-кампанцами», щедро награждены ею и стали представлять особо привилегированную роту, в которой все офицеры получили звания генералов а рядовые – офицеров. Императрицу они боготворили, а больше фактически ни с кем не считались и вели себя более чем заносчивою Как же – опора императрицы.
Петр Федорович, став императором, издал рескрипт «О распределении корпуса лейб-кампании по другим местам» и предписал почти всем лейб-кампанцам либо уйти в отставку, либо служить в отдаленных гарнизонах, либо перевестись в статскую службу. Из 412 человек 330 отправлялись в отставку, 36 – в статскую службу, остальные, как правило, с понижением в чине становились армейскими офицерами. И только 8 офицеров оставались в гвардии. В результате этих «преобразований» императора лейб-кампания – элитная часть русских войск - просто перестала существовать.
Ее место в придворной и военной иерархии заняли верные Петру III голштинцы. Однако авторитета они не имели, и авторитетом при дворе по-прежнему пользлвались офицеры лейб-гвардии – главная сила дворцовых переворотов. Распустить лейб-гвардию Петр III не решился.
Роспуск лейб-кампании гвардейцы восприняли, как сигнал опасности. Многие из них считали, что скоро наступит черед и лейб-гвардии, поскольку во дворец пришли и прочно там обосновались офицеры-голштинцы – незаменимые сотрапезники и собутыльники Петра III.
Они были внедрены во все гвардейские полки и стали там преподавателями фрунта и экзерциций. Они учили русских генералов и даже фельдмаршалов «тянуть носок» и «держать ножку» - занятие, безусловно, наиважнейшее для повышения боеспособности армии. А поскольку «преподаватели» к тому же совершенно не владели русским языком, то муштрование ими русских солдат и офицеров приводило последних в тихое (пока!) бешенство.
Император как будто сознательно приводил армию в состояние крайнего раздражения. Гвардию переодели в мундиры прусского образца и много часов в день гоняли по плацу на вахт-парадах и смотрах. Гвардейцы были унижены и озлоблены. Особенно бурное негодование овладело ими, когда был заключен мир с Пруссией, в войне – победоносной! – с которой было пролито немало русской крови. Назревал нешуточный заговор, более других оказался готовым выступить на стороне Екатерины третий лейб-гвардейский полк – Измайловский, – где служили пять офицеров-заговорщиков.
Вслед за подписанием договора о мире с Пруссией Россия стала верной ее союзницей, полностью переменив внешнеполитическую ориентацию. Во-первых, Петр III отдал приказ корпусу 3. Г. Чернышева, который совсем недавно брал Берлин, идти в Австрию и стать там под начало прусского главного командования для совместной борьбы с австрийцами – вчерашними союзниками русских. Для Чернышева это было сравни прилюдной пощечине.
Во-вторых, словно этого было мало, император объявил войну Дании в защиту интересов своей родной Гольштинии. Вторая война была еще более нелепой, чем первая, ибо речь шла о «борьбе за кусок болота», – так, во всяком случае, по российским масштабам, воспринимался спор по поводу крохотного клочка приграничной территории с Шлезвигом.
Мир с Пруссией, война с Австрией и Данией, твердое намерение Петра III отправить в Данию гвардейские полки возмутили гвардейцев, большинство двора, и сделали вопрос о свержении уже ненавистного всем императора практической задачей. Верными ему оставались считанные единицы, не считая, конечно, голштинцев. Но практически все считали страшной ошибкой отправлять чуть ли не все русское войско сражаться за интересы других стран без какой-либо выгоды для России.
Петр перешел черту, отделявшую почитание «царя-батюшки» от «голштинского выродка», навязанного армии и аристократии. Переворот был неизбежен, и это понимали все, кроме… разумеется, самого императора.
Главным действующим лицом готовившегося заговора очень естественно, как само собой разумеющееся, стала Екатерина. Во-первых, не было других претендентов – пока! – а, во вторых, она одна была полностью в курсе всего происходящего в армии и аристократии. В армии - через своего любовника Григория Орлова и его братьев, которые пользовались у военных немалым авторитетом. Среди аристократии – через графиню Дашкову, обладавшую бешеной энергией и просто патологической любовь. Ко всякого рода интригам.
Но одна Екатерина знала всех участников заговора и позволяла каждому из них знать только то, что касалось непосредственно того круга лиц, в который тот входил сам. Екатерина никому не сообщала ни стратегии задуманного предприятия, ни тактических приемов и частностей.
Штаб-квартирой заговорщиков стал дом, где квартировал Григорий Орлов. К нему часто наведывались братья Алексей и Федор, служившие в Преображенском и Семеновском полках. Каждый из них исподволь вел пропаганду в среде солдат и офицеров своего полка в пользу Екатерины, распространял слухи, в свете которых она выглядела благодетельницей России, средоточием разума, доброты и правды, а ее муж – слабоумным монстром, врагом дворянства и ненавистником гвардии.
Рассказы эти подкреплялись небольшими безвозвратными денежными субсидиями, которые Алексей и Федор давали гвардейцам от имени Екатерины. О происхождении этих денег братья ничего не знали, Екатерина же получила их через своего агента Одара от купца англичанина Фельтена. Предоставленный ей английским парламентом кредит составлял 100 000 рублей.
Что ж, Елизавета взошла на престол с помощью французских экю, Екатерина собиралась стать правительницей России с помощью английских фунтов. Ничего нового, только спонсор поменялся.
Кроме братьев Орловых, как уже говорилось, активнейшими заговорщиками была княгиня Екатерина Романовна Дашкова, по иронии судьбы – родная сестра фаворитки императора Елизаветы Романовны Воронцовой. Шестнадцати лет Дашкова по страстной любви вышла замуж за штабс-капитана Преображенского полка, красавца и великана князя Михаила Ивановича Дашкова, дальнего родственника Петра Первого и любимца всей петербургской аристократии.
Летом 1760 года Дашкова сблизилась с Екатериной Алексеевной, чего давно и упорно добивалась. Ночью, в канун смерти Елизаветы Петровны, Дашкова тайно проникла во дворец и сказала Екатерине, что она будет верна ей до конца, разделит с ней любые тяготы и пойдет ради нее на любые жертвы. Эта юная женщина обладала невероятной энергией и тягой ко всевозможным авантюрам. Екатерина приняла предложенную ей дружбу, но вела себя с княгиней предельно осторожно, опасаясь ее непредсказуемости.
Орловы и Дашкова втянули в комплот еще нескольких гвардейских офицеров: преображенцев капитанов П. В. Пассека, М. Е. Баскакова, С. А. Бредихина, Е. А. Черткова, поручика князя Ф. С. Барятинского, конногвардейца секунд-ротмистра Ф. А. Хитрово, братьев-измайловцев – премьер-майора Н. И. Рославлева и капитана А. И. Рославлева и других. В заговор был вовлечен и командир Измайловского полка К. Г. Разумовский.
Сама Дашкова открылась графу Н. И. Панину и его племяннику князю генералу Н. В.Репнину. К заговору примкнул возвратившийся в Петербург с театра военных действий генерал князь Михаил Никитич Волконский. Многие заговорщики были связаны друг с другом родством и свойством, особенно Дашковы и Воронцовы. Кроме военных в заговор вовлекли директора Академии наук Григория Николаевича Теплова, авторитетного иерарха церкви – архиепископа Новгородского и Великолуцкого Димитрия (Сеченова).
Впрочем, в поддержке церкви можно было не сомневаться: император в кратчайшие сроки сумел вызвать к себе лютую ненависть всех священников, монахов и высшего духовенства.
В своих записках, написанных много лет спустя, княгиня Дашкова, ставшая к тому времени президентом Российской академии (феномен, более не повторявшийся ни в российской, ни в советской истории Академии Наук), вспоминала:
«Своим поведением он (Петр III) сам как бы облегчал нашу задачу – свергнуть его с престола. Пример Петра III должен послужить уроком великим мира сего, показав, что не только тирания является причиной ниспровержения властелина, но этому может способствовать и презрение к суверену и его правительству, что неизбежно порождает беспорядки в управлении и недоверие к судебным властям, вызывая всеобщее желание перемен».
Про английские деньги, без которых ничего, скорее всего, не получилось бы, несмотря на «всеобщую ненависть», княгиня дипломатично умолчала.
И тут заговорщики чуть было не провалили все дело. 27 июня 1762 года в Преображенском полку один из солдат, случайно узнавший о готовящемся заговоре, рассказал об этом своему капитану - П. И. Измайлову, думая, что тот на стороне заговорщиков, как и большинство офицеров. Но Измайлов оказался редким исключением – он был одним из немногих слепо преданных императору. Измайлов тут же доложил о том, что узнал, и первым из заговорщиков был арестован капитан Пассек.
Об аресте тотчас же сообщил Дашковой Григорий Орлов.
В это время Екатерина Алексеевна находилась в Петергофе, и Дашкова опасалась, что если Пассек на допросе расскажет об участии императрицы в заговоре, то ее тут же арестуют. Предупреждая такой оборот событий, Дашкова послала жене камердинера Шкурина записку, чтобы та отправила в Петергоф карету и сообщила своему мужу, сопровождавшему императрицу, что эту карету надлежит держать наготове, не выпрягая лошадей, чтобы государыня в случае опасности могла немедленно воспользоваться ею.
«За несколько часов до переворота, – писала потом Е. Р. Дашкова, – никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, неподходящими друг к другу, недостойными друг друга не понимающими друг друга, и связанными только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества».
Понимать этот высокопарный пассаж следует так: никто ничего толком не знал, никаких конкретных планов ни у кого не было, руководили сразу все и одновременно – никто. Общим было только желание убрать императора Петра Третьего. Любым способом. А там видно будет
Типичное русское «авось», которое удивительным образом чаще всего срабатывает. Обреченный на провал заговор удалось провернуть быстро и удивительно малой кровью.
В ночь на 27 июня Алексей Орлов, брат любовника императрицы, примчался в Петергоф. Он знал, что Екатерина не живет во дворце, чтобы лишний раз не встречаться с Петром III, бывавшем там наездами. Императрица поселилась в отдаленном от дворца павильоне на берегу канала, впадающего в Финский залив. Под окном ее спальни стояла большая лодка, на которой в крайнем случае она могла уйти в Кронштадт или спрятаться на берегу, если будут перекрыты дороги.
То есть твердой уверенности в успехе задуманного не было и быть не могло.
Орлов вывел Екатерину из опочивальни через окно (во избежании лишних свидетелей) и посадил в присланную карету. Карета, запряженная восьмериком, понеслась в Петербург. Въехав в расположение Измайловского полка, экипаж Екатерины остановился. Ей навстречу выскочили полуодетые (!) солдаты и офицеры. Вскоре где-то нашли священника весьма преклонных лет, который и принял от измайловцев присягу на верность Екатерине, заметив, что жить устал и смерти ждет, как избавления.
Екатерина – великолепная, кстати, актриса, беспомощно протягивала руки к измайловцам и с дрожью в голосе говорила, что император приказал убить ее и сына и что убийцы уже гонятся за ней по пятам. Угроза жизни наследника была гениальной находкой Екатерины, причем чистой импровизацией. Несколькими часами ранее о наследнике никто и не вспоминал.
Вслед за измайловцами Екатерине присягнули семеновцы и преображенцы. В Преображенском полку под арестом находился Пассек. Когда пришли его освобождать, он подумал, что это хитрая инсценировка и что на самом деле его выпускают только для того, чтобы проследить, к кому он пойдет, а затем выявить других связанных с ним участников заговора, и отказался выходить с гауптвахты. Там и просидел фактически все время переворота как такового.
Последними принесли присягу артиллеристы. К девяти часам утра Екатерина, окруженная десятитысячной толпой солдат и офицеров, подъехала к Казанскому собору, куда Н. И. Панин привез, наконец, и цесаревича Павла.
У собора собрались ремесленники, мещане, купцы, чиновники, духовенство. Это стихийно возникшее собрание чем-то напоминало вече и представлялось общенародным форумом, единогласно приветствовавшим Екатерину. На глазах у всех архиепископ Новгородский и Великолуцкий Димитрий провозгласил Екатерину самодержавной императрицей, а Павла – наследником престола. О регентстве в пылу восторга все как-то позабыли, а Екатерина если и помнила, то благоразумно помалкивала.
Она Екатерина возвратилась в Зимний дворец и начала диктовать манифесты. В первом из них, от 28 июня 1762 года, говорилось, что Петр III поставил под угрозу существование государства и православной церкви, унизил славу России, «возведенную на высокую ступень своим победоносным оружием».
Позднее в своих записках Екатерина более доходчиво объяснила, чем ей так досаждал супруг, что пришлось лишить его трона (а потом и жизни):
«Никогда умы не были менее схожи, чем наши, не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей и наши взгляды на вещи были до того различны, что мы никогда ни в чем не были бы согласны, если бы я часто не прибегала к уступкам, чтоб его не задевать прямо; он был труслив сердцем и слаб головою, вместе с тем он обладал проницательностью, но вовсе не рассудительностью; он был очень скрытен, когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив».
Известный русский военный и мемуарист Андрей Тимофеевич Болотов (1738-1833), некоторое время проведший при дворе Петра III, писал о нем так:
«Всем известно, что был сей государь хотя и внук Петра Великого, но не природный россиянин, а рожденный от дочери его Анны Петровны, бывшей в замужестве за голштинским герцогом Карлом Фридрихом, в Голштинии, и воспитывался в лютеранском законе, следовательно, был природою немец и назывался сперва Карлом Петром Ульрихом… С самого малолетства заразился уже он многими дурными свойствами и привычками и возрос с нарочито уже испорченным нравом. Между сими дурными его свойствами было, по несчастью его, наиглавнейшим то, что как-то не любил россиян и приехал уже к ним со врожденною ненавистью и презрением…К вящему несчастью, не имел он с малолетства никакой почти склонности к наукам и не любил заниматься ничем полезным, а что и того было хуже, не имел и к супруге своей такой любви, какая бы быть долженствовала, но жил с нею не весьма согласно».
Понятно, что эти двое на одном троне поместиться просто никак не могли. Один был лишним, а о лишних обычно избавляются. Первый манифест Екатерины, написанный чуть ли не на коленке, выдавал ее стремление как можно быстрее взять в свои руки всю полноту власти. Потому она и обвинила Петра в том, что он представлял прямую угрозу для самого существования государства. Это должно было подействовать – и подействовало.
Однако императрице пришлось прервать законотворчество, поскольку Петр III оставался в Ораниенбауме в окружении верных ему голштинцев, а рядом с ним находился верный и храбрый фельдмаршал Миних. Нужно было прежде всего ликвидировать это опасное гнездо, а затем уже заниматься государственными делами. Иначе «авось» могло сработать в обратном направлении, а Миних не зря был известен в армии под прозвищем «живодер».
Да и отец императорской фаворитки был не просто графом, а канцлером. Вполне мог использовать какие-то свои ходы и связи, чтобы повернуть ситуацию вспять и посадить на трон рядом с императором родную дочь.
О том, что происходит в столице и вообще в армии голштинская команда понятия не имела. Курьеров то ли перехватывали по дороге, то ли вообще не посылали.
Екатерина в военном мундире Преображенского полковника объехала выстроившиеся на площади полки и приказала пройти мимо фасада дворца церемониальным маршем. Проходящие мимо полки ревели «ура!» и, весело разворачиваясь и перестраиваясь в походные колонны, направлялись к Петергофу, а новоиспеченная императрица с наследником на руках приветствовала их с балкона.
Площадь еще не опустела, когда Екатерина уже вновь была на коне и, обогнав двенадцатитысячную колонну, повела ее вперед. В нескольких верстах за городом к колонне примкнул трехтысячный казачий полк, а потом присоединялись все новые роты, эскадроны и батальоны.
На ночь войска разбили бивак, а Екатерина и Дашкова переночевали в пригородном трактире, заснув на единственной имевшейся там кровати. Утром следующего дня двадцатитысячная армия Екатерины вошла в Петергоф. Город был пуст, так как голштинцы загодя отошли к Ораниенбауму. Миних все-таки попытался организовать военное сопротивление, но его усилия пропали даром. Время было безвозвратно упущено
28 июня Петр III, почти больной от страха и не способный оказать сопротивление, отрекся от престола и был арестован. Примечательно, что отречение он написал карандашом на случайном листке бумаги. Его и немногих ближайших сторонников перевезли на следующий день в Ропшу, на просторную, комфортабельную мызу, подаренную ему когда-то Елизаветой Петровной.
В Ропше в первую ночь Петр все время плакал, а утром написал Екатерине, почтительно и униженно прося прислать ему любимую скрипку, любимого арапа, любимую собаку, любимого доктора и любимого камердинера.
В тот же день Екатерина написала В. И. Суворову, чтобы он отыскал среди пленных, взятых в Ораниенбауме, «лекаря Лидерса, да арапа Нарцыся, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя и его мопсика-собаку…»
Охранять пленного бывшего императора было поручено братьям Орловым и князю Федору Барятинскому, которым Екатерина полностью доверяла.
Сначала все было нормально: «тюремщики» даже играли в карты с Петром, причем Алексей Орлов одолжил бывшему императору несколько червонцев, заверив, что распорядится дать ему любую сумму. Игра сопровождалась неумеренными возлияниями. К вечеру Петр почувствовал недомогание, а ночью не на шутку заболел.
О тех днях повествуют три записки, отправленные Петром Екатерине. Письменных ответов на них нет, по-видимому, Екатерина довольствовалась устными, через Алексея Орлова. А вот записки Петра Федоровича сохранились. Приводим их полностью:
«Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате, то от этого у меня распухнут ноги. Еще я Вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности – это для меня невозможно; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной, по меньшей мере, как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог Вам заплатит непременно. Ваш нижайший слуга Петр.
P. S. Ваше Величество может быть уверена во мне, что я не подумаю ничего, не сделаю ничего, что могло бы быть против ее особы или ее правления».
«Ваше Величество, если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который уже достаточно несчастен, имейте ко мне жалость, и оставьте мне мое единственное утешение – Елизавету Романовну. Вы сделаете этим большое милосердие Вашего царствования; если же Ваше Величество пожелало бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив. Ваш нижайший слуга Петр».
И, наконец, третья, написанная по-русски в отличие от предыдущих, написанных на французском языке.
«Ваше Величество, я еще прошу меня, который в Вашей воле и сполна во всем, отпустить меня в чужие края с теми, о которых я, Ваше Величество, прежде просил. И надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без пропитания. Преданный вам холоп Петр».
Вот уже и холоп…
А болезнь, меж тем, развивалась, и к больному 3 июля приехал врач Лидерс, а на следующий день еще один врач – штаб-лекарь Паульсен. Какой диагноз они поставили – неизвестно, но сохранились три записки командира отряда и начальника ропшинской охраны Алексея Орлова, по которым можно проследить за ходом болезни Петра Федоровича и развитием событий в Ропше.
Первое сообщение:
«Матушка, милостивая государыня, здравствовать Вам мы все желаем несчетные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог, и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтобы он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность – для того, что он все вздор говорит, и нам это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен, для того, что он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть…»
Так что пока что пациент был скорее жив, чем мертв. Но ничего вразумительного из письма Орлова извлечь нельзя: писать он умел гораздо хуже, чем пить и воевать.
Далее Алексей Орлов сообщал, что он солдатам и офицерам из команды, охраняющим Петра III, выдал жалованье за полгода, «кроме одного Потемкина, вахмистра, для того, чтоб служил без жалованья». (Это был тот самый Григорий Александрович Потемкин, который через двенадцать лет станет могущественнейшим из фаворитов Екатерины II, светлейшим князем и фельдмаршалом.) Почему Орлов обошел жалованием – непонятно. Может быть, предчувствовал что-то?
«И многие солдаты, – писал далее Орлов, – сквозь слезы говорили, что они еще не заслужили такой милости».
Впрочем, вскоре они эту милость отработали сполна, что подтвердили события, произошедшие немного погодя.
Во втором сообщении Орлов писал:
«Матушка наша, милостивая государыня!
Не знаю, что теперь начать, боясь гнева от Вашего Величества, чтоб Вы чего на нас неистового подумать не изволили и чтоб мы не были причиною смерти злодея Вашего и всей России, также и закона нашего (православия). А теперь и тот, приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера, и почти совсем уж в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, – чтоб он скорее с наших рук убрался. А посланный офицер могут Вашему Величеству донесть, в каком он состоянии теперь, ежели Вы особо мне усумниться изволите. Писал сие раб Ваш верный…»
Вторая записка осталась без подписи. Вернее, подпись была, но чья-то рука ее оборвала. А вот почерк точно был Алексея Орлова. И сообщение о том, что бывший император тяжело болен, донесено достаточно внятно. Предосторожность или действительное положение вещей?
Вечером того же дня, 6 июля, из Ропши в Петербург примчался нарочный и передал в собственные руки Екатерине еще одну записку от Алексея Орлова. Она была написана на такой же бумаге, что и предыдущая, и тем же почерком. Эксперты полагают, что почерк был «пьяным», но когда Орлов бывал абсолютно трезвым?
«Матушка, милостивая государыня! – писал Орлов. – Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как это случилось. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя! Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором (Барятинским). Не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни.
Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил. Прогневали тебя и погубили души навек».
Откуда взялась пресловутая вилка, которой якобы закололи Петра – непонятно. Одного удара кулаком Орлова было бы достаточно, чтобы пришибить противника насмерть. Непонятно только, как еще накануне лежавший при смерти Петр «заспорил за столом». Опять пили? Или предыдущие «отчеты» о состоянии здоровья низложенного императора были только не очень ловкой попыткой обеспечить себе алиби на будущее убийство? Тогда зачем в нем признаваться, если обреченный и так был «не жилец»?
Получив известие о смерти Петра Федоровича, Екатерина приказала привезти его тело в Петербург и учинить вскрытие. Оно показало, что отравления не было. Убедившись в этом и слегка успокоившись, Екатерина выдвинула официальную версию, изложив ее в манифесте от 7 июля 1762 года. В нем сообщалось, что «бывший император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим, впал в прежестокую колику…Больному было отправлено все необходимое для лечения и выздоровления, но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался».
Таким образом, даже формально не было проведено расследование, не опрошены многочисленные свидетели происшедшего: то ли естественной смерти, то ли убийства. В любом случае, последний прямой потомок Петра Великого закончил свои дни совершенно бесславно. Началась новая эпоха – екатерининская.
В. О. Ключевский, подводя итоги царствования Петра III, заключал:
«Он боялся всего в России, называл ее проклятой страной и сам выражал убеждение, что в ней ему непременно придется погибнуть, но нисколько не старался освоиться и сблизиться с ней, ничего не узнал в ней и всего чуждался…»
Лучше, пожалуй, и не скажешь.