Я достал рукой до моря, зачерпнул ладонью вечер,
Я приник к нему губами, прочитав молитву солнцу.
Я увидел утку в небе, я разбил луну и звезды,
И поплыл на лодке ветхой в царство мрачное Аида.
Тридцать зим я пел и слушал, как о борт скрежещут льдины,
Как полуденное солнце говорит об атавизмах,
И когда кроты спустились из небесных недр синих,
Я неспешно отказался от промокшей сигареты.
Разговоры заводили, позабыв о наслажденьях,
Обсуждали алгоритмы и системы обсуждали.
Говорили о енотах, что когда-то улетели
На звезду одних желаний и других желаний тоже.
Обступили мою лодку вековечные народы,
Все томимые тоскою и Хавроньи промедленьем,
Уж она их брать не хочет, потому что не заплатят,
А бесплатно напрягаться не желает и не будет.
Белокурые исландцы пели мантры на японском,
Я же, румпель важно бросив, растирался водкой жгучей.
Рисовый вкушал я пудинг, диалог ведя с кротами,
Что у змея мирового выкрали рецепт той водки.
Где железо, там и полоз, где цветы там след кровавый,
Уж не полно ль юным девам прыгать с крыш, имея крылья?
Три крота вещали мудро, в их устах был смысл понятен,
Их ситар самоубился, но они не смели плакать.
Мы простились у причала, где Хавронья сушит сети,
У кротов там было дело, у меня иссякла водка,
Я направился на отмель, где был тут же обездвижен,
Обездвижен и проглочен тем, кто в речке обитает.
Тот, кто обитает в речке, он мудрее всех живущих,
Он сильнее всех умерших и быстрее всех летящих.
Тридцать восемь дней во чреве я томился и молился,
А на день тридцать девятый, изрыгнул меня он в воду.
Стал я знаньем преисполнен о вакхарах и зарицах,
И о Том, кто дарит Миру, и о Той, что знает сердце.
Белую надев рубаху, я подземный мир покинул
И ступил на земли Соли, и пустыней умилился.
Не почувствовал я жажды, не почувствовал смятенья,
Когда мимо дев разгульных шел на посох опираясь,
Хохотали эти девы и воскуривали травы,
Натирались кремом желтым для красивого загара.
И кричали они что-то на иврите с суахили,
Но не понял я ни слова, потому что был безгрешен.
Оперились тогда девы, ощетинились подруги,
И взлетели прямо в небо, подгоняемые гневом.
И пикировали грозно, только обломали клювы,
Обломали свои когти о пустынные преграды.
Я укрылся за камнями, пил вино, палил кострище,
И мне было не до смеха, потому что ночь спускалась.
Девы как-то присмирели, я увидел древо смерти,
На ветвях лежали стриги и шипели, словно змеи.
Подошел я к ним поближе, захмелевший и ослабший,
Стал им задавать вопросы о тюрьме внутри покоя.
Не ответили мне стриги, лишь лениво посмотрели
И вернулись к прозябанью, потому что так привыкли.
И тогда могучий ветер, в грудь меня ударил с силой,
Я схватил его руками, но не подчинил его я,
Закричал тогда мне ветер, что пришла пора учиться,
Что нет мира в этом мире, что миры растут повсюду.
Отворил врата мне ветер и загнал меня на плоскость,
А потом менял их словно эти плоскости бессчетны.
Через день кроты пропали, через два спилась Хавронья,
Через три шальная дева рассчиталась с ипотекой.
Я пришел в свой мир в рубахе, я открыл святую книгу,
Зачерпнул ладонью пепел и скурил его на завтрак.
И расширилось сознанье, возвещая благодатно
О начале новой жизни, что без страха и упрека.
Я схватил перо павлина, я вкусил пурпурной вишни,
Стал писать слова такие, чтобы стало вам понятно.
Каждый прочитавший это, может быть вполне уверен,
В том, что на вершине мира нет ни славы, ни богатства.
Там миров переплетенье за двенадцатью вратами,
И у каждых врат хранитель, и у каждого есть ключик.
Если жаждешь этот ключик, жаждой властью опьяненный,
То получишь его сразу, пламенем съедаем жарким,
Ну, а если не желаешь, а стремишься к совершенству,
Для того, чтоб стать вселенной, то тогда он и не нужен.
Прыгай с плоскости на плоскость, разрезай ножами тени,
Не удержат тебя двери, потому что ты бессмертен.
В разуме твоем хранится, все, что три крота искали,
Все, что не нашли еноты, все, что Молох не разрушил.
Будет твое имя стерто, будут все дела забыты,
Потому что у великих нет имен и нет деяний.
Кто-то скажет – хрень все это, бред сугубо наркоманский.
Я отвечу – нет здесь правды, ибо правда примитивна.