Тан Шолпан, чуть ниже - горы,
неба синюю тряпицу
листья шоркают за шторой.
Утро. Бабушке не спится,
может потому что стонут -
надрываются трамваи
вверх по Карла Маркса к дому
красные шалтай-болтаи.
Старая анкей читает
в кухне ту же книгу вязью
или вяжет шали. Знаю
тот кто стар – богобоязнен,
ласков к правнучке и внукам,
кроме деда Баймухана -
тот не переносит стука,
доблестных прыжков с дивана,
рисования на стенах,
недоеденных арбузов…
„Хозрасчет не снизил цены,
Все смешалось - роды-жузы
в Алмате, колючей спесью
обнесенной…“ И свободу
дед искал в седле как песню
дерзкого Иманжусупа. „Одурь
городского быта травит
бензпиренами и водкой
сыновей степной державы!“ -
дед ворчал и ел селедку
с луком. И не бойся смерти,
подпоясаны дорогой
степь и горы в круговерти
с пилигримы. Ближе к богу
забираются архары,
одноглав орел, но зорок -
здесь батыр уснул на нарах,
там над Байконуром вспорот
тонкий занавес воздушный,
Жалмауз-кемпир как голод
разевает рот кликушный,
за кошмою был проколот
злой Полоний и с ураном
номер двести тридцать восемь…
Сказка перед сном с айраном,
у отца как поп гундосит
странно так какой-то Голос
о таинственном Гулаге,
старенька радиола
лязгает как танки в Праге.