Ещё сомневаясь, о том ли
поёт вдохновения вал,
опять о любви я припомнил,
хоть ввек о ней не забывал.
Она сквозь всю жизнь мою снилась,
как будто по жизни вела,
как будто где рядом таилась, –
оставить меня не могла.
А может быть я опасался
отдать её прошлым годам
и к тайне душой прикасался,
об этом не ведая сам?
Мы с нею учились в начальных,
глазами не встретясь пока.
Я был средь мальчишек отчайных,
она же спокойна, строга.
И всё ж был момент очень веский,
мой первый нежданный секрет:
заметил я на занавеске
в окошке её силуэт.
Я так ничего и не понял,
зачем очутился я здесь, –
но эту минуту запомнил
как первую тайную весть.
Потом были средние классы,
дорога в Лебяжье село.
Немалым терпеньем запасшись,
по ней наше детство прошло.
И там, после пятого вместе,
мы в классах учились других, –
нечайно друг друга заметив,
случайно замедлив шаги.
Вдруг всё стало чище, светлее,
вдруг жизнь стала ярче, полней.
И синее небо синее,
и белое поле белей.
И первого грома раскаты,
и свежесть дыханья земли.
И солнца восходы-закаты
красой неземной расцвели
Мне было легко и невинно, –
ни капли за день не устав,
красивое нежное имя
я красным писал на листах.
Я был им так сладостно ранен
на все времена и века –
твердил его как заклинанье,
как счастье своё окликал.
Она ж, не смущаясь нимало,
всегда оставаясь такой,
мне руку слегка пожимала,
здороваясь левой рукой.
Ведь было понятно любому,
а я в этой тайне отстал,
девчоночьих тайных альбомов,
наивный рифмач, не читал.
Какой я был глупый, однако,
и мне на себя лишь пенять, –
её благосклонного знака
не смог благодарно принять.
Учились мы в разные смены.
На классной доске каждый раз
я ей оставлял непременно
загадочных несколько фраз.
Никто не поймёт, только ею
разгаданы будут слова.
Я так разговаривал с нею,
себя понимая едва.
Но что ей намёки и точки,
и строчки стихов на снегу!
Ей всё лишь улыбки, цветочки, –
а я без неё не могу.
Я в школу бегом торопился,
чтоб только увидеть её,
теперь лишь поняв: я влюбился,
пропащее дело моё.
Её чтобы удостоверить,
в себе быть смелей и сильней –
распахивал в класс её двери,
глазами чтоб встретиться с ней.
И тоже, случалось, бывало –
меня адекватно поняв,
в мой класс она дверь открывала,
чтоб мельком увидеть меня.
Ведь вот же, - мне этого мало,
к чему же всё это нытьё?
Меня что-то прочно держало
вот так далеко от неё.
Совсем не какая-то тонкость,
что можно ль воспринять всерьёз.
Мальчишечья гадкоутёнкость
меня угнетала до слёз.
Оставив себя без надежды,
с собой неразумен вполне,
стеснялся я старой одежды,
от братьев доставшейся мне.
Вот были же школьные танцы –
фокстротный и вальсовый пыл.
Я с ней танцевать не пытался,
я слишком застенчивый был.
Стоял у окошка в сторонке,
смотрел сквозь улыбки и смех,
как в паре с подружкой-девчонкой
она танцевала средь всех.
Я взглядом ловил её взгляды,
глазами без слов говорил.
Был вместе я с ней и не рядом,
как будто молитву творил.
Во мне ею всё любовалось,
меня отдаляя, увы:
смотрела как и улыбалась,
особый наклон головы.
Как шла и легко, и свободно,
как будто не шла, а плыла.
С достоинством с кем-то угодно
всегда объясниться могла.
Снедаемый нежною жаждой,
я мучился грустью о ней.
И я замечал не однажды
в ней что-то от мамы моей.
Однажды, отнюдь не картинно,
лишаясь от скромности сил,
явился я к ней на квартиру,
в кино, всё ж посмел, пригласил.
Девчонки, что вместе с ней жили,
в восторге (как все-таки смел!)
смущенно друг друга смешили.
А я то белел, то краснел.
И все-таки я устрашился,
не смог до конца быть сильней.
Я рядом с ней сесть не решился,
а сел на скамейке за ней.
Но всё же какие-то силы
совсем нас лишили ума.
Когда в зале свет погасили,
нас сблизила вдруг полутьма.
Привлёк я к себе её сзади,
она прислонилась ко мне.
С собой не сумели мы сладить,
друг с другом поладив вполне.
Мы вместе, обнявшись, сидели,
к щеке прикасалась щека,
и руки руками владели,
и кровь горячела в висках.
Друг друга почти не смущаясь,
родней самой близкой родни,
доверчивость тел ощущая,
дышали дыханьем одним.
Но свет загорелся в финале,
и мы отшатнулись, спеша.
И делать что дальше, не знали:
сидеть иль куда-то сбежать.
Всю жизнь мне потом всё казалось,
в своей несуразной вине,
что не было этого зала,
что это приснилось лишь мне.
Пусть даже могло и присниться, –
осилив сомненья порог,
мне что ж, в этом ей объясниться?
Я этого сделать не смог.
И всё продолжалось, как было.
Нас время опять не свело, –
судьбы несводимый развилок,
другие дороги, село.
Не поздно уже и не рано,
и некуда больше спешить,
и трудно, и даже возбранно,
ушедшие дни ворошить...
Возможно, что это и умно,
не думать и жить не тужить.
Но как же о ней мне не думать?
Не думать и значит – не жить.
Я мог бы приехать, конечно,
да, мог бы – когда бы я мог.
Знать, много для муки сердечной
и самых коротких дорог.
И думал я горько, пространно,
совсем не жалея себя:
любимая, как это странно –
мне легче не видеть тебя!
Как странно, любимая, больно, –
мне легче, грустя и любя,
проехать дорогой окольной,
подальше и мимо тебя.
Когда-нибудь всё прояснится,
сейчас – что ни день, то курьёз.
Любимая, что ж ты мне снишься,
забыть о себе не даёшь!
Нам всё-то мешают помехи
понять, что от счастья бежим.
Ведь вот же. однажды приехал,
да мимо проехал чужим.
Я сам себе выбрал быть ссыльным
от губ твоих, глаз и бровей.
Прости, не сумел я быть сильным,
чтоб встать возле силы твоей!
Потом я смогу стать сильнее
и, может быть, в чём-то мудрей.
Без всяких никчёмных сомнений,
без мысленных глупых кудрей...
Как всё тогда было красиво!
Куда красота уплыла?
И всё же спасибо, спасибо,
что ты в моей жизни была!
Не зря всё же свет твой пролился,
сиянием годы обняв.
Я знаю, и я тебе снился,
чтоб ты не забыла меня.
Любимая, в мире так грозно,
так труден наш жизненный путь.
И всё-таки, сколько возможно,
но всё же счастливою будь.
Я в армии отбыл три года.
О ней написали одно:
давно уж уехала в город
и замуж уж вышла давно.
Всегда покидала охотно
деревню тогда молодёжь, –
ведь в городе много работы,
и место учёбы найдёшь.
И я после службы включился
в поток всею свежестью сил.
Работал. Женился. Учился –
в вечернюю школу ходил.
И жил на квартире на частной,
угла своего не имел,
но был по нормальному счастлив,
как в каждой нормальной семье.
Однажды, днём солнечным, летним,
в трамвае, средь плотной толпы,
нечаянно взгляд мой приметил
особый наклон головы.
Протиснулся я к ней сквозь давку
(мне что же – нельзя подойти?) –
и выдохнул тихое "Здравствуй!",
и молча ей крикнул: "Прости!"
Была в ней та женская сила,
которой цены не дают.
Чуть грустно она похвалила
хорошую память мою.
И думать с обидой не надо,
без сложностей всяких поняв:
наверно б она была рада
не встретить сегодня меня.
И был ещё случай из редких,
действительно, случай – и всё.
Я в военкомат, по повестке,
по старому городу шёл.
По улице малознакомой
спешил – сделать дело своё.
И вдруг за оградой у дома
увидел так близко её.
Она подходила к калитке,
красива, свежа и светла,
с задумчивой полуулыбкой.
Так значит, она здесь жила!
Я даже приостановился,
я даже зажмурил глаза,
как будто мне образ явился
в горячей волне миража.
Смотрю, а её уже нету,
исчез, растворился мираж:
ни взгляда, ни света, ни следа –
июльского солнца кураж.
Бедняжка, она испугалась,
представив нас рядом – двоих.
И ей, невиновной, досталось
от неразумений моих.
Не думать же ей, в самом деле,
с таким-то вот только свяжись,
и всё полетит в канители,
и в прах разлетится вся жизнь.
Но как-то неловко мне стало –
смешной и серьёзный сигнал.
Как мало она меня знала,
как мало и я её знал!..
Я ехал в деревню в вагоне,
сидел и смотрел из окна,
кто на остановках выходит.
И вижу – выходит она.
А рядом, достойно с ней в паре,
ружьё нес в чехле под рукой,
хороший, наверное, парень,
рабочий, простой – заводской.
Хоть неравнодушен к природе,
в охотники я не гожусь.
Однажды лишь был на охоте –
жалею всю жизнь и стыжусь.
...Ну что ж, все живут, как кто может.
Себе приговор и палач,
свои неудачи умножит,
кто многих захочет удач.
Должна быть какая-то мера:
не тяжкая слишком сума,
удобная мера примера,
достойная мера ума.
Я в городе редко бываю,
ленив на гулянье наш брат.
Знакомым радушно киваю,
приветствовать счастлив и рад.
Зачем бы, но мнится мне что-то:
а вдруг да мелькнет средь толпы
её молодая походка,
особый наклон головы.
Листаются жизни страницы,
исходит от них ясный свет.
Она мне, хоть изредка, снится, –
а я ей, наверное, нет.