А ты знаешь,
Мне небо не серо,
Улыбаюсь,
От каждого дня,
Мне прошедшее время не мера,
Да и ты не седее меня...
Эти строки поэта я бы, пожалуй, назвала лейтмотивом его творчества. Во всяком случае, его открытость жизни, радости бытия, наполненность мгновения, минуты или дня делают жизнь неповторимой, радостной и важной… Предметы живут своей жизнью, у них есть своя душа, свое бытие, поэтому, например, «гитара одичала», а циферблат сам щелкает время. И ведь при этом нельзя сказать, что абсолютно все в ней легко и просто, но даже в грустные или трагические моменты его не покидает ощущение полноты восприятия окружающего мира, и он умеет сказать просто о «сложном», например, как в стихотворении «А ты знаешь»:
Вон гитара,
В углу одичала,
Ты бы спел, что ли,
Громом грозы,
Чтоб струна тишину раскачала,
Чтобы глаз,
Заблестел от слезы...
А то, что мы,
На фоне заката,
Словно в горе немого недуга,
Молча пьём,
Третий круг циферблата,
Будто как,
Поминаем друг друга...
В каком-то смысле эти заметки - хроника моего краткого общения со стихами одного из очень любопытных, на мой взгляд, современных поэтов. Чем привлекают его стихи, в чем секрет их обаяния, воздействия на разных людей? Ну, если подходить к этому «канонически», то есть с точки зрения теории литературы, то следует сразу отметить, что автор имеет свое лицо, свой стиль, особое восприятие жизни.
А там, за рамой, всё упрямее,
Во мгле, мне слышалось не пошлое,
Окно вмещало город каменный,
Сиюминутное и прошлое...
Его стихи - городская лирика, Москва – родина поэта. Его интересует и завораживает город, который становится свидетелем и выразителем его радости или боли, его вопросов и ответов. Это своего рода вселенная, его личный мир, находящийся по ту сторону, «за рамой»…
Остановка зима,
Предложи затемнение окон,
И в холодный трамвай,
Не усаживай наши года…
Эти строки такие музыкальные, такие песенные… А в Питере он ослеплен и пронзен красотой дивного города, который совсем иной, чем его Москва, но… «мне пора в переплеты Москвы»… Так удачно найдено слово «переплеты». С одной стороны оно прекрасно характеризует «неоднозначность» его существования в родном городе («попасть в переплет»). С другой - ассоциативно отправляет нас к переплетению судеб, событий и даже дорог… А с третьей (не менее важной!) к переплету книги, в которой умещается все: лица, события, судьбы и города, питающие его стихи. Здесь ощущается одновременно и переплетение ситуаций, и запутанность городских улочек и переулков. Зато Питер ассоциируется у него с прямотой, ясностью и холодом севера. Его образ города, «пронзенного Невой», вызывает в представлении что-то вроде прямого полета стрелы, попадающей в цель – наверное, это сердце поэта. Интересно, что сюжетно поэт использует скрытые реминисценции, намекая на краткую встречу, подаренную ему, то ли городом, то ли путешествием, когда упоминает «юные вишни» (или «вишнеокую юность») отсылающие нас к известным «карим вишням», слезящимся от ветра… Это все полутона, дающие некий намек нашему восприятию на события, происходящего в жизни лирического героя.
Скоро сумрак прилип к силуэтам,
Север верен полярным законам,
Что ж, ты, Питер, так короток светом,
Словно счастье твоё - по талонам...
В долгих прОводах слёзы излишни,
Мне пора в переплёты Москвы,
До свидания, юные вишни,
И холодные львы у Невы...
Умение почувствовать неповторимость момента, создать легкий, но очень отчетливый образ, сродниться с ним, выразить ощущение этой встречи – делает таким интересным, таким лирическим и многомерным мир поэта. Здесь противостоит Москва, словно душа с ее извивами, и холодный в своей ясности Питер.
Тонкое чутье природы, психологизм городского пейзажа характеризуют лучшие стихотворения, где образ города играет свою особую роль. В этой связи мне бы хотелось еще отметить стихотворение «Теперь все гуще просини»…
Теперь всё гуще просини,
И по утрам туман,
Остатки прошлой осени -
В казённый целлофан
Оранжевые дворники
Руками, без печали,
Всего лишь за полвторника,
Легко упаковали...
Без шапок всё и шумно,
Сломалось равновесие,
И глупое разумно,
И несмешное весело...
И оборвётся память,
И скурена вся грусть,
Я тороплюсь не падать,
Я сильно тороплюсь...
Начну себя обманывать,
Отдам ключи соседу,
Уеду хоть куда-нибудь!..
Но снова не уеду...
Легкое, воздушное, прозрачное стихотворение! все как в жизни - вперемешку - веселое и грустное, простое и сложное, идеальное и материальное: «остатки прошлой осени – в казенный целлофан». Все узнаваемое (как дворники в оранжевых жилетах) и все неизвестное, потому что окрашено личностным восприятием, созданием собственного метафорического мира. Да и куда мы денемся от себя, куда сбежим? "И глупое - разумно, и несмешное - весело"... Это ли ни библейская премудрость, для которой мудрость мира сего - безумие. Когда Бог - первый поэт Вселенной... Легкая ностальгия, легкая грусть, скрытая ирония над самим собой ("я тороплюсь не падать, я сильно тороплюсь") в этом прекрасном из миров, где "просини все гуще, и по утрам туман". В чем секрет этого удивительного стихотворения? В том, что о сложном говорится легко, просто? Помните шедевр Клода Моне "Скалы в Этрета"? Или "Утес" Жоржа Сёра? Когда перед нами предстают уже не столько сами предметы, сколько образ, то есть – восприятие их, или, я бы сказала, их "действие", оказываемое на нас. В шедевре К. Моне очертания моря, скал и неба сливаются и растворяются в воздухе. Его даже называли мастером воздуха. Картины его как бы наполнены прозрачным и ощущаемым воздухом. Вот так и здесь мне приходит на ум эта аналогия по тому чувству свободы и раскованности, по легкой игривости и простоте слога, которые "держат" поэтический образ. Внутренний мир поэта проступает всеми красками, но как бы прикровенно, как образы скал. Этот мир обращен не столько к нашему «рацио», сколько к нашему чувству, к подсознанию. Тем и ценно это качество метафоры, которая всегда обращена к нашему внутреннему "я", к нашему настроению. Это как призыв нырнуть в другую вселенную, в мир иной души. Что же это за мир? Если бы он был неузнаваем, то не имел бы никакой ценности для нас. Но он нам близок, потому что это мы - смешные и нелепые в своем желании не ошибаться, как сказал иной поэт: «… летит горячность удалая и жить торопиться и чувствовать спешит»... И обычно мы остаемся такими "молодыми" долго-долго, остаемся такими неисправимыми! Хотя ведь все понимаем, но нет... «начну себя обманывать»…
Однако если в поэте не будет ребенка, то, как он сможет воспринимать всем сердцем все краски мира? «По правилам весны, не торопясь, свернуть с ума, пошагово и тихо…» В этой связи я бы хотела обратить внимание на стихотворении « Все обыденно и просто»...
Всё обыденно и просто,
По несколотому льду,
Руки держатся за воздух,
Балансирую...иду...
Ожиданием обманет,
И покажется виной,
Этот звон ключей в кармане,
И тревожный шаг домой...
Словно кем увековечен,
Спор до полной наготы,
Между двух противоречий,
Где краями я и ты...
Обозначена причина,
Не внутри, а рядом, вдоль,
Кто сложил из пластилина,
И влепил мне эту боль...
Стрелки щёлкают к ночлегу,
Но я пробую опять,
Подставлять ладони снегу,
У ларька союз-печать...
Это очень гармоничное стихотворение о негармоничном переживании. Своего рода оксюморон, взаимоисключающие начала. Вот оно непосредственное (как у ребенка) переживание. Какое легкое по форме! Простые и точные рифмы, например: «льду-иду, ты и наготы». Это как раз тот самый редкий случай, что простота оправдана «замыслом». Только не стоит понимать меня «буквально». Замысел-то как те скалы в Бель Иль: и явны и нет, потому что это всего лишь их образ, подаренный нам. Именно эта невесомость и простота слога, и создает гармонию безыскусности и непосредственности, отличающей стихи для детей. Но по закону оксюморона, (или режиссуры) сталкиваются как бы взаимоисключающие вещи: сказать весело - о грустном и просто о сложном. И здесь мне невольно приходит на память (по аналогии) маститый мастер прозы Макс Фриш, с его удивительной и яркой деталью. Например, такой, как мокрый платок в кармане брюк. И эта выпуклая деталь выстраивает всю внутреннюю мизансцену переживания.
Ожиданием обманет,
И покажется виной,
Этот звон ключей в кармане,
И тревожный шаг домой...
Прекрасный символ состояния души, как бы "детский" в своей непосредственности, когда "руки держатся за воздух"... "Кто сложил из пластилина и влепил мне эту боль?" Наша ассоциация от слова "пластилин" немедленно переносит нас в далекое прошлое, где также органично существует и слово "влепил" (обычно школьнику - "пару" в дневник). Вот такая метафизика образа и метафора боли, роднящей нас с детством по его открытости и незащищенности, по силе восприятия происходящего. Я думаю, что наше непосредственное искреннее любовное переживание по силе наполнения рождает это невольное «дежавю». И почему пластилин? Душа наша, как пластилин, в пальцах этой боли, которая формирует нас изнутри, в которой мы вязнем. Очень зримый и заключительный образ стихотворения:
Стрелки щёлкают к ночлегу,
Но я пробую опять,
Подставлять ладони снегу,
У ларька «союз-печать»...
Здесь мирно сосуществуют два образа времени и два мира. Один образ «нынешний», взрослый: «здесь и сейчас». Он, возможно, болезненный и живущий в "бездомном" слове "ночлег". И второй, заключенный в движении двух открытых ладоней навстречу небу, навстречу снежинкам. В сознании контрастируют два образа мира: один сегодняшний, взрослый, а второй открытый и уязвимый в своей незащищенности. И внезапно происходит маленькое чудо, когда газетная лексика (слово «союз-печать») приобретает лирический характер, окрашенное эмоциональным восприятием героя. Это как раз тот редкий и удивительный случай, когда оправдано сочетание несочетаемого в лексике, в стиле. Стихотворение построено на психологических парадоксах, что делает его одновременно таким необычным и таким привлекательным при внешней простоте его выражения.
Всё обыденно и просто,
По несколотому льду,
Руки держатся за воздух,
Балансирую...иду...
Эти строки как краткий символ нашей жизни с ее сложностями…
Заметки мои складывалась, как бы случайно из тех отдельных «реплик», как бы «заметок на полях» о прочитанных стихах. Да у меня и не было никакой «сверхзадачи» этого прочтения, это было просто легкое прикосновение, первое узнавание стихов, первое знакомство с лирическим героем. Должна отметить, что у автора есть стихи озорные, иной раз даже дерзкие (так сказать «на грани»), но наиболее интересные, на мой взгляд, именно его лирические мотивы.
Впечатление от встречи с ним было подобно тому, как бредешь наугад в сумерках и вдруг выходишь в ярко освещенную комнату. Там весело потрескивают дрова в камине, охватывает тепло, и четко обозначены все контуры предметов…
Глаза слепит от яркости и контраста света и тьмы, и ты понимаешь: окружающее тебя пространство проникнуто гармонией жизни: иногда уютной и ласковой, иногда сумрачной, но всегда живой и неподдельной. Вот таким, например, предстает этот мир гармонии в стихотворении «Замотается вечер в огни»
Замотается вечер в огни,
И огни эти кружат роями,
Отражая холодные дни,
Будто в лаковой крышке рояля...
Один знакомый поэт сказал мне, что «вы умеете разглядеть то, что сам автор, возможно, не увидел: записал и всё». Я бы хотела надеяться, что он прав. Ведь когда автор создает свой образ, то его ведет особое чутьё, некое наитие, и затем происходит фиксация, запечатление со всеми ассоциативными смысловыми связями, и обязательно с расширением пространства восприятия слова (в лучших образцах поэзии). То есть с тем, что не всегда подлежит рациональному объяснению здесь и сейчас. (Мандельштам, например, замечал за собой такую особенность). Она слышна во многих поэтических образах Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки, под хлопанье крыльев, плеск и клекот»… Или у Мандельштама: «и били копыта в разрядку по клавишам мерзлым»…
Конечно, не следует утрировать мою мысль, потому что редакторская работа обычно всегда присуща серьезными авторами (здесь не имею в виду «любителей»). Именно внимательная работа над текстом отличает профессионалов. И, тем не менее, самому поэту не всегда понятно чудо рождения образа. И слава Богу! Просто потому, что это чудо.
Однако я полагаю, что в подобном анализе стихов можно увидеть некую «подсказку», выводящую из тени в свет. После чего автор, возможно, будет еще более внимательно относиться к словам с их ассоциативными рядами, оттенками. С одной стороны такое «препарирование» текста может придать смелость автору, «поддержать его полет», а с другой – «подпитать» необходимую разумную осторожность в подборе слов и образов и напомнить, что не всегда и не все приемы оправданы. Ведь это как золотое сечение - основа духовной жизни и основа искусства. Благополучно пройти между Сциллой и Харибдой – непростой, но очень важный путь автора, художника, в результате которого мы все приобщаемся гармонии.