[сокращенный вариант]
ОКНО
Свет из этого прямоугольника еле-еле виден, и исходит он от одной точки на уровне стола. Это свет настольной лампы. Кто сидит рядом с ней? Школьник, мучающийся заданиями по алгебре, которого родители заставляют делать их каждый вечер, ровно в семь, и который, прикрывшись страницей учебника, тайком рассматривает порнографический журнал? Одинокая женщина с всклокоченными жидкими волосами и больными зубами, блуждающая слезящимися глазами по страницам любовного романа, ничего не понимая в словах, уносясь мыслями к ребенку, деньгам, болезням? Инженер, корпящий над чертежом, проклинающий жизнь и бедность — он мысленно клянется бросить все к чертям собачьим и начать наконец-то сначала? А, быть может, одинокий мечтатель, бездумно несомый куда-то вдаль, в сторону от жизни, отдающийся во власть магических чар смерти и ее родной сестры — фантазии? Да — это окно всего загадочней, — подумал я и с размаху налетел на толстенный сук корявого дерева.
МИМО
Небо, исполосованное отрезками проводов! Ты исполняешь один-единственный танец — коготками дождя по карнизам — и шепчешь одну-единственную электрическую молитву об одиночестве. Толпы теней под твоим чревом снуют вперед-назад по только им ведомым законам, абсурдными тропами, с таинственной устремленностью движения вдоль линий ломаных фасадов. Посмотри на них против солнца - это темные силуэты, кургузые и мешковатые. Их молчаливое передвижение со стороны столь хаотично, а я отражаюсь в стеклах бегущих машин. Вспыхивает и гаснет картина: я, стоящий и недвижимый, — и пролетает с шуршанием, уступая место новой, но в точности такой же.
ЖЕЛАНИЕ
Глупость жизни настолько очевидна, что мысль о внезапной смерти воспринимается как искушение. Всякий раз, когда я выхожу на балкон, выглядываю из высокого окна, я делаю усилие, чтобы не нырнуть в этот опьяняющий светлый воздух, приблизив темный квадрат двора, изрезанный ровными дорожками человечьих троп. Я смотрю вниз и внутри что-то сладко сжимается, тело охватывает дрожь возбуждения, подобного возбуждению при виде полуодетой шлюшки, одиноко стоящей в сумерках возле ресторана, который полощет свое горло жидкостью текучих разноцветных огней.
ПОЭТ И СМЕРТЬ
Один Поэт был влюблен в Смерть. Ему пришлось долго повозиться, прежде чем та обратила на него свое внимание. Еще больше сил затратил он, чтобы добиться ее расположения. Он целый день, а иногда и часть ночи, воспевал достоинства своей возлюбленной, он создал из нее непревзойденный идеал красоты и нежности, обаяния и чувственности, он наделил ее грацией и страстью самых лучших женщин, которых когда-либо видел. Он призывал ее и мечтал о встрече, он плакал от невозможности целовать пыль ее следов. Хотя бы взглянуть на нее — прекрасную в белом — и умереть от восторга! И Смерть пришла во всей своей красе. Она долго готовилась к этому свиданию. Она выбрала самое соблазнительное, самое изящное платье, она двигалась с красотой кошки, и глаза ее излучали яд холодного очарования. Она наложила самый изысканный грим из засушенных паучьих лапок, она накрасила губы кровью полуночных птиц и распустила до земли свои роскошные волосы. В конце концов, разве не может тронуть столь пылкая страсть сердце и не такой видавшей виды женщины?
— Ты кто? — спросил Поэт, как только Смерть перешагнула порог его комнаты.
— Я возлюбленная, которую ты так желал.
— Ты — Смерть? Ха-ха! Не смеши меня. Потасканная бабенка с ногами коровы и размалеванным лицом выдает себя за мою возлюбленную? Что за тряпки ты нацепила! Разве о тебе я грезил и ночью, и днем? Иди прочь, пока я не сорвал парик с твоей костлявой башки! — весело крикнул Поэт.
— Хорошо, я ухожу. Но как знать, не наступит ли время, когда ты горько пожалеешь, что рядом нет той, над кем ты сегодня так опрометчиво посмеялся!
ПРОРОК
Однажды я шел по улице и встретил пророка. Пророк был сыт и красив, но старался выглядеть голодным и уродливым. Он обещал открыть людям истину. Истину? — подумалось мне. Неужели он обладает истиной? Сколько людей искали ее, многие почти что ухватили ее за кончик хвоста, но эта чертовка всегда выскальзывала в самый последний момент. А этому человеку удалось-таки затащить истину в свой походный рюкзак! И приблизившись, я спросил пророка: “Откроешь ли ты истину мне?” Он сунул мне в руку бумажку, на которой были напечатаны слова: Our Father who art in heaven. Hallowed be Thy name, Thy Kingdome come, Thy will be done on earth as it is in heaven. Give us this day our daily bread and forgive us our debts as we also have forgiven our debtors and do not lead us into temptation but deliver us from evil. For Thine is the Kingdome and the power and the glory forever. Я долго вертел сие писание, переворачивал его и так, и сяк, даже пробовал прочесть сзаду наперед, но увы, ни буквы, ни слова не были понятны даже отдаленно. Что же это за истина, которую невозможно и прочесть! — воскликнул я, скомкал бумажку и швырнул ее в грязь.
ГОРОДА
Мне интересно думать — что совершается за мутным дымом, отраженным в этих блестящих прямоугольных чешуйках? Особенно в такие предночные грязные часы, когда даже золото ополовиненного солнца — и то фальшивое. Ведь их бесчисленное множество, — вот они, одно за другим, идентичные, как два атома: от их обилия и вездесущности становится страшно. Они равнозначны, они равноценны, желающий выбрать какое-нибудь одно умирает в тоскливых судорогах от безысходности выбора. Эти окна подобны тем, кто за ними скрывается — в них нельзя выделить ничего непохожего на других, — думал я, пока осколки последних волн заходящего солнца ковырялись в моих зрачках, теплых и маслянистых, как капли растаявшего снега.
***
Но стемнело, и все стало определенно синим. Я продолжал осматривать скользкие пласты фасадов. Ночи подчиняется даже эта безличная и холодная чешуя: я видел, как появились разные окна, и это было подобно чуду — так уродливый кокон рождает радужную бабочку. Одно окно, очень далекое от меня, но все же отчетливо видимое в своей душной высоте, брызгало острыми иглами света вокруг, словно стрелами. Оно, казалось, вело войну с мраком и чернотой, набрасывалось на них и кусало своими тонкими желтыми зубами, не понимая, что тем самым оно похоже на дворняжку, злобно лающую на невозмутимого прохожего и хватающего то и дело полы его длинного развевающегося темного плаща. Другое окно, чуть-чуть ниже и правее, светилось мягко и приглушенно, словно упираясь зеленоватыми ладонями в стену ночи и с усилием, медленно, но все-таки оттесняло ее на долю пространства назад. Оно было подобно мускулистому тяжеловесу, который толкает увесистый груз в гору, полный сил и спокойствия, и который осознает, что, как бы ни была длинна дорога и высока гора, он все равно вытолкнет тяжесть наверх.
LA LLUVIA FLORA
Я увидел миллионы лепестков, которые шелковым дождем, тихо кружась, опускались из-под воображаемого потолка, и я был почему-то уверен, что этот потолок отлит из черной, густой, застывшей массы: чем-то сродни смоле. Лепестки были разноцветные, причудливые и по форме, и по узорам, их покрывавшим, и по размерам. Они различались по объему и по весу, по скорости падения и по оси своего вращения. Одни, вытянутые наподобие длинной капли, кружились, как волчки в воздухе и словно пробуравливали его своей нежной тканью. Другие, широкие и выпуклые, солидно колыхаясь, планировалиподобно миниатюрным небесным кораблям и как будто высматривали место посадки поудобнее. Третьи... впрочем, что толку описывать: не было ни одного лепестка, в точности повторившего бы другой. Словно ароматный снег, сыпались они на мои волосы, на ресницы и губы, усеивали все видимое пространство радужными сугробами, манившими скрыться в их скользящую, ласкающую и шелковистую глубину. Я не был в состоянии назвать все их оттенки и цвета, — в моем городе таких не существует. Лишь бледные отголоски этих цветов едва-едва слышны в убогих словах моего языка: влажный, как будто облитый жидким стеклом; янтарный с черными прожилками; покрытый легким инеем тускло-серебряный; пурпурный с разводами малинового и багряного отлива по краям; амарилловый с салатово-бирюзовой сердцевинкой; сапфирно-голубой, прихотливо смешанный с остывшей охрой; траурно-черный, забрызганный рваными точками ультрамаринового фиолета; рубиновый с шафранными крестообразными линиями, — это лишь те слова, которые можно наскрести в языке. Но и они не передадут истинных красок этого волшебного дождя.
СОЛНЦЕ
Что шепчут друг другу голубые звезды, пряча свои хрустальные ресницы в молочное варенье предрассветного часа? О чем мурлычет водяному зеркалу пушистый туман? Зачем утренние призраки развесили на острых листьях тростника драгоценности овальных капель? Я не спал, я проснулся здесь, с дрожью в артериях оглядываясь на вселенский триумф рассвета. Бог поднимает свою расплавленную голову в оранжевом нимбе над зыбкими красками серо-голубого горизонта и указует лучами путь в молочный океан тумана прибрежных низин. Я судорожно хватаю сжатым горлом сожженный крыльями чаек воздух. Я снова иду в кубическую пасеку города, бесконечные соты блистающих глаз, изучающих мою походку, и пыль расторопной служанкой торопится вслед, обнимая подошвы моих башмаков.
(1995)