Из рук бумагу вырывая,
мне ветер, пасынок июля,
сказал - куда ведёт кривая,
ни ты, ни я не повернули.
Твои слова, мои повторы -
цветаевские страсть и ересь
обуглены жарой, которой
мы всё доверили, изверясь.
И то не лучшее, что было,
и то, что лучшее пока что.
Бумага чистая - терпила,
вот так, мой друг, бывай, не кашляй -
сказал июльcкий ветер гордо
и двинул в стoрону Парижа.
Цветаевскую боль аккорда
в Америке освоил Рыжий
уже по-своему, со злобой,
с мужской обидой, безлюбовьем,
и в каждой строчке твердолобой
мы нетерпение уловим.
И жажду запоздалой драки
с неприлипающей кликухой,
гвоздём написанной в бараке,
но неприятственной для уха.
И длинный синтаксис матёрый,
как мат площадного барыги
сквозь пастернаковские шторы
на мандельштамовы вериги.
Вода сухая и конвойный,
Ахматовой ехидный юмор,
непоэтические войны
вокруг того, который умер.
Изгнанья хлеб и черств, и горек
для тех и этих... но рифмуя,
он стол накрыл из чёрных корок
и не позвал к нему седьмую
с безумной прелестью её,
ей места не нашел у края...
Строки узорное шитьё
листу не передоверяя.