Порядок вещей Цикл стихов
Мерки
Какое мне дело до роста того,
Кто никогда не смотрит снизу-вверх?..
А если его шаги слышат все, включая глухих –
Это вес?..
Разве в квадратные метры уложены смыслы тем,
Чьё пространство никогда не исчерпывается комнатой?..
Спрошу « Который час?» того,
В чьи глаза загляделось будущее.
Какой набат прогудит в уши ответом?..
Трибуну
В.П.
День выеден.
Распахнуто окно.
Улиткой липкой заползает вечер.
Черновиком, зарытым под сукно,
Ждёшь миг, когда в зените вспыхнут свечи.
Как будто
он
изменит
ход времён:
Вот-вот – и ты витаешь на орбите,
Не в муках старта, а уже в зените,
И целишься примерить Орион.
Вот-вот – и толпы суетных племён,
Бросая пропылённые кибитки,
Без бичеванья и призывных свитков
В Орду собьются, в цвет одних знамён…
И гребни волн достанут небосклон…
* * *
Но гаснет небо, розовея дном.
С востока в город катит гулкий топот,
Неотвратимей, чем цунами рокот –
И хлопоты ордой владеют днём:
Расставить свечи,
Выбить шёлк знамён,
Бич перевить
И снова свиток править,
Да так,
чтобы Последний из племён
От крыльев беркута в себе нащупал память,
Желая небосклон отбить у волн,
Под пастбища наметив Орион…
* * *
Век выеден, и влажен небосклон.
А под сукном потомки что-то ищут:
Не то шелка обветренных знамён,
Не то строку в клочке бумажки писчей.
Из хроник…
«С вашего позволения…» -
Формула Высшей вежливости.
«С вашего позволения…» -
Рецепт упустить Историю…
Дух Артура
Не откроется далее даль,
И не выболит более боль,
Не спасает усталая сталь:
А король – не любовная роль.
Если б снова расклинить клинок,
Женевьевы убытье убить –
Только высечен в слог эпилог…
Круглый стол? – там неясыть да сныть…
Обозреватель
Идёт война…
Куда идёт война?
Куда глаза глядят – нигде не ждали…
И даже те, кто вешает медали,
Не ведают, где утолится зверь?
Поверь мне:
от неё не прячет дверь…
Бойцы кладут свои и вражьи жизни…
Куда кладут?
И кто из них враги?
По алтарям спланированной тризны
Кумы без них поделят пироги…
Наступит мир…
На что наступит мир?
На горло?
На руины?
На погосты?
Метёт сквозь время пепел вьюгой хлёсткой,
Присыпав темя спелой головы
Над строчкой недописанной главы…
Присказка
Белый всадник,белый всадник –
Алый сполох, синий дым.
Утром – лебедем на праздник,
К ночи – вороном седым.
Белый кречет, пёстрый кречет
Вьюгой падает с небес…
Запорошенные плечи
Верб –
Заждавшихся невест.
Серым волком, серым волком
Сыть чужая, супостать…
Не Кощея ли с иголкой
Стережёт по Дону рать?..
Видение о Стоянии
Не летопись – видение.
Вздрогнув, Ахмат открыл глаза: вороний грай проникал вглубь шатра так, словно всё становище было обложено полчищем крылатой чёрно-серой рати.
"Дурной знак", - подумал хан, натягивая походный халат, привычно пробурчал,- "Урус-шайтан!" День за днём он твердит эти два слова заклинанием.
Сунув ноги в мягкие туфли Ахмат вышел на улицу.
Моросил мелкий дождь, в серой пелене которого исчезло всё вокруг:
ставка хана, шатры и юрты темников, до которых было шагов пятьдесят,
тем более - лагерь, берег Угры, русское войско на другом берегу.
Передёрнув плечами от сырости, Ахмат-хан вновь выругался: " Урус-шайтан!"
Несколько лун сошло с той поры, как он, Великий хан всемогущей и несокрушимой Золотой Орды,
пришёл сюда во главе десятков темников дабы жестоко и безжалостно напомнить урусам,
что не платить три года дани - не в их праве и воле.
Но здесь, на берегу Угры, он наткнулся на лагерь Ивана Третьего, русского князя.
И тогда он вздрогнул впервые. И дело не в том, что это великое становище уходило
в горизонт на другой стороне реки - русских воинов точно было больше, чем сто лет назад,
когда они обратили в бегство Мамая, но только и Ахмат вёл за собой гигантскую силу:
скрип сотен повозок, стук копыт и лязг доспехов бесчисленной конницы,
топот множества табунов, блеяние кормовых отар сливались в такой могучий гул,
словно шла лавина, оспорившая вечность; пыль, которую поднимала эта армада,
закрыла солнце, заполонила полнеба и походила на грозовую тучу, настолько тяжёлую,
что она не может оторваться от земли.
Нет, вздрогнул Ахмат совсем от другого.
Завидев приближающееся войско Орды,
лагерь русских не проявил никакой суеты: дозорных стало больше,
конные разъезды на берегу реки замелькали почаще, но сам лагерь продолжал жить своей жизнью -
дымились костры, кашевары колдовали над котлами, воины занимались оружием и сбруей,
рослые русские лошади паслись табунами.
Мир и покой.
И от этого-то спокойствия вражеского лагеря хану впервые стало не по себе.
Позвав темника Хорокана, приказал хан сходу проверить брод на правом фланге, за излучиной.
С холма Ахмат хорошо видел как слаженная и проворная сотня рысью метнулась к реке и,
не останавливаясь, вошла в воду. Пересекла реку так, что всадники не замочили сёдел
и поднялась на противоположный берег - стремительно и ладно.
Как вдруг по самому краю русского лагеря разом вспыхнули несколько ярких огневых цветков
и рокот, подобный небесному грому, загудел в ушах. «Это пушки!!!» - понял Ахмат.
Но откуда же могли это понять ордынские лошади: чего они только не способны были вынести,
но этот грохот, внезапно сотрясший саму землю, этот свист каменных ядер –
звуки чудовищные, хищные, незнакомые. Дрогнули лошадки, шарахнулись, теряя седоков.
И уже не сотня – ошалевший табун навалом ринулся обратно через реку…
А на косогоре с той стороны, рядом с пушками, прикрывая их левый фланг, тем временем,
как из-под земли вырос ряд сверкающих новыми бронями русских конников,
на сытых и рослых лошадях.
Выросли и замерли, наблюдая панику сотни Хорокана бесстрастно, холодно и угрожающе тяжеловесно.
В тот момент красные лучи холодного заката пали на островерхие шеломы огромных русских конников
и Ахмат вздрогнул вторично: ему почудились островерхие скалы на берегу Абескунского моря.
Хан тряхнул головой, чтобы избавиться от малоприятного виденья:
сколько ещё было таких попыток переправы - и все примерно с таким же успехом.
А ещё: кознями ли Ивана Третьего, волею ли Всевышнего – союзники запропали и не явились,
столь длинный поход не предполагался и голод скрутил и людей, и лошадей.
А кошевары за рекой всё варят и варят свою кашу, подсыпая из княжьих закромов…
Но как уйти ничего не получив?!!
А что получать, если на многие вёрсты вокруг всё выжжено и вытоптано ещё летом?!!
Дождь, тем временем, прекратился.
Серое марево отступало, постепенно делая всё более доступным глазу пространство вокруг.
Открылся лагерь, затем берег реки, а вот замерцала упавшей саблей и сама излучина реки, камыши, другой берег...
Другой берег!!! Уши хана загорелись, словно их натёрли войлоком -
другой берег был пуст!
Ровная, вытоптанная до гладкости равнина с кострищами напоминала майдан в Караван-Сарае.
Ни Ивана Третьего, ни его пушек, ни его чудовищных конников в островерхих шлемах,
ни даже кашеваров на той стороне не было.
«Урус-шайтан! Как он посмел! Повернулся и ушёл!» - руганью покрепче разразился хан.
А в посветлевшем небе кружит и надрывается целая армада ворон.
"Так вот чего вы ждёте?! Чтобы я кинулся в погоню и всё своё могущество
оставил на том поле, которое приготовил Иван? Чтобы ради дани я обрёк себя,
как Мамай на Куликовом поле."
«Звать темников! Звать темников! Звать темников!»,-
Совещание в шатре хана было коротким. "Уходим, " - сказал Ахмат.
"Да, повелитель",- облегчённо сказали темники...
Заскрипели арбы новых времён...
***
Капитан ВСУ Пётр Шинкаренко, вцепившись в небрежно сбитый из крышек снарядных ящиков стол, вплотную нависал побагровевшим лицом над обомлевшим инструктором и хриплым, неверным от алкоголя, звенящим шёпотом выстреливал в правое ухо американцу короткие, но пульсирующие, словно накопленные невидимым конденсатором фразы:
- Ты что, кэп?... Ты правда, разучив по-русски пару слов, и это…
пару фильмов посмотрев, решил,
что какого-то хрена тут понимаешь? Да? Тебе сказали,
что ты тут научишь нас с русскими воевать, чтоб мы, б… ,до Волги дошли?
С Россией? Ты,бл… - с Россией?
Вокруг посмотри: за четыре года мы в д…мо по плечи ушли – а Россия всё ещё не пришла…
И не придёт!!! А зачем ей – мы и сами справимся: она постоит и посмотрит, как мы затонем и по самую маковку…
Она-то стоит тысячу лет, и думать смешно, чтоб ей такую шелупонь, как мы, не перестоять…
Ещё из хроник…
(стихи в прозе)
Революция может быть
Делом неизбежным.
Может.
С какого-то момента…
Однако она не может быть
Делом добрым,
Потому как излом, разделение и подавление –
А, значит, озлобление –
Её суть с любого момента…
Отражение «Двенадцати» А.Блока
Так шли, штыками клубя рассвет,
А вслед за ними двенадцать бед,
Но прежде, свыше, - беда одна:
Надежды лодка достигла дна.
Недобр, неверен постылый свет…
И, значит, – драка …
Эх, если б – нет…
«Оранжевая» сказочка
Снова рыжее зарево в той стране да иной.
Миф свободы заваривай на печи нефтяной!
На надеждах, да с кровушкой, революций закат.
Пьёт из лужиц,- копытцами, - стадо новых козлят…
Но болит у меня Украина...
Но болит у меня Украина...
Пусть фантомная эта боль:
Потерялась она, amputieren,*
И своей же культею — в соль...
Рось** по детству впадала в сердце...
Златоглавых Печер устав...
В чёрных масках, песочных берцах
Жрёт бандерство Днепра сустав...
Есть родня и за краем Света,
Но сосед — он порог в порог...
Гоголь входит в окно рассветом —
Вий изыдет, собрав оброк...
___________________________________________
*amputieren (нем.) - произвести ампутацию;
** Рось — река, приток Днепра под Киевом.
Известный город на ней — Белая Церковь.
Возможно к ней восходит имя россов.
Европа. Опять 14-й…
Сгребает Сварог капищ тишину
Стогами, различимыми с распятий.
За шиворотом –
лёд слепых проклятий.
И чувствую мурашками войну…
Как будто бы поблёк небесный лён
Сквозь эскадрильи беспилотных «уток»,
Под вопли бредящих
свободой
смены
суток.
Клубится взвесь густеющих времён…
Прыщавой спеси и бумажной тли
Вторжение от Ясс до Лиссабона:
И снова Рим, который век от оны,
Колонам дарит из долгов ноли.
Покуда в ножнах дремлет наш булат,
Пока Янцзы не родила тайфуны –
Ловить бы вам восточные фортуны.
Но нет: закат – так звёздно-полосат…
И вот уже:
Дидро – не ваш стратег,
И ложь – тараном,
а свобода – в масках…
Грядёт прилив. Прилив смывает краски.
Страны моей качается ковчег…
Железнодорожный рефрен
На стрелках отгремели пары:
Проснулся – Родина в окне.
Река, церквушка, зимник старый,
Тайга, стога, поля в стерне.
Вёрст тысячу осилим к ночи:
Сквозь континент железный путь.
Вновь убаюкает вагончик:
Десяток станций – и уснуть.
На стрелках отгремели пары:
Проснулся – Родина в окне.
Река, церквушка, зимник старый…
Снова о свете
1-ый голос:
Мрак – это сущность и масса вселенной,
в которой разбросаны и рассеяны
крохотные пылинки света.
2-й голос:
Нет-нет!
Тьма – это всего лишь пустота,
которую спугивают вспышки,
засевают
брызги искр и паутина лучей,
заливает потоками
прибывающий свет.
Кто-то ещё,
осветив горницу души:
Продолжайте …
Сон
Тишина – прозрачная, сторожкая, хрупкая. Рощица, затихшая ажурной вязью тонких ракитных листьев. Река, белым полотном растянувшаяся между темнеющей зеленью берегов, впитала матовый незабудковый свет гаснущего неба. Мурашками по этой зеркальной глади пробежал слепой дождь, и тут же оборвался. Дозревшее, огромное, покрасневшее солнце, осторожно выстлавшее горизонт под собой синим войлоком туч, не убереглось-таки, зацепило зазубрины дальнего леса – и брызнул яркий красный сок, залив реку и окна глядящих на закат изб. И даже месяц, подтаявше-белый, внезапно выпав из-за облака (как оно добралось сюда в таком безветрии?), не озадачил: просто плыл, плыл, плыл…и подмигнул.
Расслабленная шея не удержала примостившейся на свёрнутой раскладке головы – сползла голова. Вскинулся. Проснулся. Пятнадцать минут дремал – а какой сон в подарок! Хотелось протереть глаза от мелкой серой пыли – нельзя, руки, как у кочегара, а до воды минимум полдня ходу.
- Три минуты на сборы!
Как же впитался этот сон в глаза, в кожу: картинкой, близостью воды, дыханьем вечернего воздуха – образ оживает каждую спокойную секунду.
Ничего. Скоро! Ещё один бросок, прорыв, и домой – всего-то …
- Салтанов в замыкании! Следы почисти…Вперёд!
Проснувшись в темноте, прислушался: кажется, чьи-то шаги по осыпи … или это будильник? Жёсткий, словно и не спавший, голос внутри спросил устало и едко: «Ну, и где же ты сейчас?»
Миг
Шрамы вздрогнули.
Шрамы на ЕГО лице посторонились, уступая дорогу улыбке, осторожно припоминающей своё место.
Женское сердце дёрнулось вместе со шрамами, оно корчилось и гримасничало вслед за ними, как обезьянка перед зеркалом.
А маленькая холодная медянка скользнула вниз по женскому позвоночнику, юркнула внутрь, чтобы обвить материнскую луковку, сдавила, пригревшись – и в горло брызнул луковый сок, щипнул ноздри, коснулся глаз…
Кликун
Я пропускаю журавлей -
Жду лебединого излёта...
Ладога рядом. Километра два. Вся отмель за
фарватером, освободившаяся ото льда, занята лебединым
стадом. Огромным. Со двора слышу их клики, их так и зовут:
"Кликуны". Когда это такой масштабный и непрерывный хор —
звучит, как гимн страсти жизни. Когда хор...
А утром летел к озеру одинокий лебедь. Видно устал и
отстал на перелёте, отсиживался в какой-нибудь невской заводи.
И вот пытается догнать стаю, зовёт, жаждет. И клики его,
отрывисто и почти надрывно, в ясном воздухе летят далеко
впереди него – самой надеждой. Но он - один. Одинокий клик.
Чистая, струной натянутая тоска...
Я не догнал свою стаю. Не смог.
Побыть одному... Понимаю это. Теоретически. Только для
оставшегося без стаи — лекарством не выглядит...Перелёты,
перелёты, перелёты... Переезды, потери, марши, прорывы,
неприкаянные остановки... Больше, чем надо... Больше, чем
надо. И всё в одно сердце — не поделишься… Есть ли
лучший способ побыть одному? Основательно побыть.
И клик остаётся последним, чем ты ещё можешь
оправдать своё присутствие. Кликнул — и слушаешь:
вдруг отзовётся хоть кто-нибудь...
Я пропускаю журавлей -
Жду лебединого излёта...
"ДЕДЯ!"
"Дедя! Дедя! Дедя!!", - мальчонка,
плотно притянутый лямкой к сиденью детской коляски,
птенячьим позывом пытался удержать связь с кем-то,
стремясь вывернуться из-под лямки, чтобы смотреть назад.
А коляска катилась, неспешно, но неуклонно растягивая расстояние. Мамочка с очень серьёзным и очень взрослым личиком,
пристроенным над совершенно подростковой фигуркой,
склонясь, успокаивала малыша: " Не кричи, зайчик, не кричи.
Деда придёт скоро. Придёт деда. Не кричи". –
"Дедя!!!". Они удалялись.
А тот, кого звал птенчик, остался посреди пустого двора,
продолжая глядеть им вслед. Он стоял, привычно заземлившись
широко расставленными ногами, и потерянно улыбался.
Ну, то есть улыбался он, конечно же, внутри.
Снаружи его лицо, заросшее седой щетиной,
сохраняло обычную закаменелость с отметинами то ли былых схваток,
то ли пережитых времён.
Впрочем, возможно, это он так думал,
а на самом деле цвёл во весь свой щербатый рот,
как пощипанная ромашка у дороги. Никто ж точно не знает.
Никто не видел - двор был пуст. Так же, как никто не видел,
что его потрёпанное и надорванное местами сердце
на каждый вскрик "Дедя!" виляет, словно
всегда готовый к восторгу щенячий хвостик...
От имени кучера
Очень люблю женщин.
Очень и очень.
И очень не люблю наблюдать
суетливую очередь золушек
на превращение
в фаянсовых, дутых, надувных –
но лишь бы –
принцесс.
Такой вот процесс…
Ну, может, и очередь…
А, может, конечно, и Я…
Современнице
Безупречна, выхолена, душиста…
Обёртка.
Платье с обложки «ELLE»,
жакет с обложки «VOGUE»,
взгляд остался в зеркале, впрок.
Обёртка.
Сумочка от «Версачи».
Вилла в кавычках дача
(где-то здесь было тире и запятые).
Обёртка.
Шелка, колготки, золото, волосы –
витрин и обложек не перечесть.
Правильно сесть.
Как правило, не есть…
Поэзия?? – Ах, что-то есть…
Обёртка.
Загар с Гавайев, маникюр из Майами,
лицо из Парижа, пропорции от Фонды.
Улыбка Джоконды – если удастся
повернуть лицо к себе…
Ах, да – ещё музыка…
CD и DJ.
Сиди и жди.
Целлофан.
Родимое пятнышко у правого локтя, возможно, своё.
Ё – моё!
Отчего же не хочется сорвать все эти фантики
и добраться до сути?!
Рифмы к «сути»: «мути», «жути», «крути».
Добраться до… - выбирай.
На упаковку срезано столько шкур и амазонских лесов –
а была ли жемчужина?
Мадмуазель, а нет ли у Вас ярлычка
от мадам Тюссо?
Флорист
Каким бы ярким и буйным
не было разнообразие орхидей –
оно лишь отражение
бесконечного разнообразия прелести
женских тел и душ,
где самая оглушительная и ошеломляющая красота
скрывается в самом укромном месте,
предназначенная только тому,
кто сумеет добраться
и прикоснуться…
Ню
Это обнажённая женщина –
то ли приглашение,
то ли смирение,
то ли наживка.
А «обнажённая» правда –
это всегда приговор…
Сквозняк
Спёртый воздух,
припадая к окнам,
затянул их тюлью тумана.
В коктейле табачного дыма, гаснущих духов и перегара
плавали огрызки фраз,
каких-то прилипающих к зубам звуков,
временно замещающих вакансии имён,
и парочка мух,
предполагающих, что они куда-то летят.
В унисон с мухами
у стойки
жужжало трио пигалиц
из клуба юных стерв.
Они нелепо имитировали доступность в надежде на дармовую выпивку.
Вокруг маячили белки,
чудом задержавшиеся в орбитах,
блины с моргающими щёлками,
умытые свекольным соком и полагающие, что они – лица,
мягкие места не стыкующиеся со стульями.
Присутствовал и салат в компоте,
и пиво с шоколадом,
и настойчиво уважающие друг друга стороны,
а также жизнеутверждающий диалог:
« Да, я однажды – восьмерых…»
« Не-а, у меня самые точные часы. Счас – девять.»
В общем – готовые наброски к полотну «У последнего рубильника».
Щелчок!
Нет,
это не рубильник.
Это защёлка входной двери.
Дверь зевнула прямоугольной пастью,
показав за порогом прозрачный и прохладный вечер.
Чад колыхнулся и засуетился,
обнаружив путь к побегу,
следом нацелился к выходу целый табун бледных мыслей
о незавершённом, о преданном, о ждущем.
Встречный поток свежего воздуха
разбудил зрачки на некоторых «свекольных блинах».
Взметнулась чья-то юбка,
демонстрируя то, что к показу не предназначалось,
но было готово.
Бармен, напоминающий «ёё», энергично ловил меню под потолком.
Некто, в очках относительной прозрачности,
рявкообразно чихнул,
осыпая головы соседей пеплом из пепельницы,
а его собственная сигарета
мирно дымящей ракетой проследовала на кухню.
Туда же направились и мухи,
осознавшие, наконец, полётное задание.
Прохладные щупальца сквозняка на голых коленях,
означавшие проникновение в замкнутое пространство нового шанса,
добавили энтузиазма в жужжание пигалиц.
Тем временем,
от резкого удара осеннего ветра,
челюсть двери оглушительно вернулась на место и намертво прикусила
защёлку.
За общим оживлением никто так и не заметил вошедшего…
вошедшую…
вошедшее…
Никто.
Однако новый гость уже обнял за плечи
всех,
ласково и невесомо,
как языки пламени,
рождённого от стопки салфеток и летающей сигареты,
обнимали в подсобке
баллон с аргоном…
Ястреб
Скользя на подогнутых крыльях,
Зорко проглядывал ястреб
Серые, плоские крыши,
Ржавых скатов заплаты,
Голые перья аллей –
Это для нас тут город,
А для него не более,
чем пастбище голубей…
Только чуть-чуть отвлекает
Мерцание площади с ёлкой:
То, что для нас Новый год –
Ему перебор огней…
Он в новый день влетает,
В утро опять влетает,
Завтрак ловя себе…
Верлибр бессонницы
Гвоздь над изголовием кровати,
гвоздь, на который мы вешали с вечера
одежды дневного коловращения,
вдруг изогнулся под тяжестью
скопившегося в карманах и складках,
и рухнуло всё:
надежда, совесть, тщеславие, –
набив подушку жарким войлоком,
толкнув руку за пачкой завтрашних сигарет,
раздув потолок затенённый куполом обсерватории…
Откровение
Из дребезжащего нутра последней электрички вывалилась
убитая и отупевшая, пьяно-возбуждённая и кокетничающая,
запоздало якающая и прочая, прочая, прочая – отпечатанная всеми
штемпелями цивилизации толпа.
Понесла себя со всей этой шелухой в тёмный тоннель
призрачно шуршащей аллеи,
глядя только под ноги и теряя…
ВЕЧНОСТЬ.
Ту,
что была над головой.
В ясном и уже холодеющем, полуночном небе августа
проступили испариной на челе бесконечности
туманности и поля звёздной пыли.
И чтобы двигаться с ними, а не с экстравертными выхлопами толпы,
надо было только поднять глаза – и всё. Всё.
Обращённый к небу взгляд мгновенно наливался дымчатым
текучим блеском Млечного пути, колючим первобытным орнаментом
мифологических созвездий.
Пространством
недоступным ни к поглощению, ни к преодолению, ни даже к смещению –
сколько бы шагов по аллее ни пришлось пройти.
Задрав голову, касаешься глазами этого вспыхнувшего на
Божественное мгновение фейерверка,
затухание которого не увидит никто,–
и ощущаешь себя одной из его мелких искр, сию секунду скользящих
в зареве других.
И уже неважно, что ты погаснешь раньше:
ведь под ногами не пыльная аллея,
не одна из мириадов* Земель, – это детали,– под ногами ВСЕЛЕННАЯ…
С нею мы вошли в скрипучую дверь подъезда.
Где-то в пространстве шелестела редеющая толпа…
__________________________________
*Мириады – (от греч.) великое, неисчислимое множество(прим.автора).
Посвящение Н. Рубцову
Пусть будет полночь, и укус гюрзы
В открытую подмышку,
Слева,
В мякоть…
И брызнут искры спелой бирюзы,
Как будто в горницу звезда зашла поплакать.
Ну, вот и всё…
Не удержал строку,
Которая на вспышке подгорела.
Но спрячусь в ней, – ладошка под щеку, –
Загадкою, свободною от тела…
Вольная эпитафия
Когда уходят поэты –
Не падают с неба звёзды,
Суда не теряют курса,
Не рушатся города.
Просто стихи-сироты
По миру разбредутся,
Или душой пленённой
В пыльных уснут шкафах…
Выдох
Дождь – нудный, холодный, ноябрьский – иссяк.
Осталось ощущение сырости, заползающей за шиворот.
Осталась дрожь.
Осталась серость.
И тяжесть за плечами осталась –
крылья,
обмякшие волглыми, упившимися воды тряпками.
Б-ррр…
Но уже почудился выдох Севера,
заскрипело под подошвами,
яркой сыпью звёзд воспалилась теряющая дымку чернота.
И там,
в ней,
где-то между чёрным холодеющим небом
и чёрной промокшей землёй
перекликались, предвкушая встречу с близкой Ладогой, стада перелётных гусей...
Стада,
невидимые волны,
ещё, ещё, неведомо откуда, неведомо куда,
словно мощное дыхание, непрерывное движение жизни, мира,
не внимающее нашей дрожи, тревоге, колебанию…
Оно не остановимо; оно - вечный двигатель...
За сколько веков от этого вечера оно уже было?
Сколько веков таких дождей оно всё ещё будет?..
Успеешь выжать свои тряпки?..
Сарайно-телескопическое
По вечерам хожу гордиться
На двор, в заброшенный сарай.
Там на стене, в газетных лицах,
Тех пор прожитый календарь.
Со мной Леонов и Беляев,
И фронтовик Береговой –
Мы вместе космос наблюдаем
Сквозь брешь фронтона под стрехой.
Дымок беспечной сигареты
Сквозит в межзвёздную дыру,
А вон «СОЮЗ», сойдя с ракеты,
Спешит к стыковке поутру…
***
Дыра – оно, конечно, скверно, –
Уверен житель каждой Польши.
Зато я вижу достоверно,
Что наших спутников всё больше…
2018