Николай II
(Из поэмы «Посеявший бурю» )
Июль 1918 года. Ипатьевский дом.
Накануне.
…Эту ночь он провёл беспокойно. Терзали кошмары,
утомительных лиц и событий тупой карнавал.
То покойный отец с ног сбивал его резким ударом,
то двуглавый орёл зло кружился над ним и клевал.
Он проснулся в поту, сунул в шлёпанцы ноги босые,
поглядел на залитое свежей извёсткой окно,
за которым на тысячи вёрст простиралась Россия,
и в душе его было тоскливо, противно, темно.
Рядом дрыхла жена ( «Канарейка в сетях птицелова!» ),
неудобно, не царственно, будто на голой земле,
и уланский значок – деликатный подарок Орлова –
на неснятом с запястья браслете мерцал в полумгле.
Пробрехала собака. Затихли шаги караула.
Где-то ухнула пушка, как будто взревел геликон.
И опять как в могиле. Хотя бы супруга всхрапнула!
Только блики лампадок играют на ликах икон.
Распахнуть бы окно, так и это чревато бедою,-
вон, недавно пальнул прямо в раму какой - то подлец…
«Да, Алиса права, слишком мямлил я с этой ордою,
распустил негодяев…А надо б стрелять и – конец!
Это я допустил баррикадные Талки и Пресни,
всех эсдеков, эсеров, кадетов… разброд и раззор…
Даже Ленина выпустил ( вот кого надо повесить! ),
а теперь этот Ленин – властитель России… Позор!
Но борьба продолжается. Город в надёжной осаде.
Вон и пушки притихли, как перед последним броском.
Как фамилия чехословака? По- моему, Гайда?!
Генерал, вас Россия украсит лавровым венком!..»
Он бесшумно прошёлся по комнате, как привиденье.
За замазанным белым стеклом занимался рассвет.
Проступили на окнах предметов размытые тени.
За окном голоса – вновь Юровский меняет секрет.
Император поёжился. Узкие плечи обвисли.
Раскурил папиросу, скрываясь в табачном дыму.
А в мозгу те же нудные, душные, чёрные мысли:
«Ну, зачем я отрёкся, поддавшись врагам? Почему?
Да, конечно, я знаю, и прежде случалися смуты:
пугачёвы и разины люто Россию трясли.
Но ведь были у нас и шишковы свои, и малюты,
бенкендорфы, и плеве… А вот не смогли, не спасли,
не сумели сдержать сумасшедшую злую стихию,
не дерзнули проникнуть в её потаённую суть,
и в итоге бездарно и глупо отдали Россию,
и удастся ли снова к былому её повернуть?..»
В коридоре прошаркали сонной тяжёлой походкой.
Кто-то горестно сетовал: «…знаете, ноет, как зуб…»
Император прислушался: «Это, наверное, Боткин.
А его пациент, как обычно, болезненный Трупп…»
Неожиданно вспомнился мартовский день в Могилёве.
Он уже подписал отреченье , « как сдал эскадрон».
На перроне полно офицеров ,
как полосы крови, на мундирах у многих
пурпурные банты.
Bonton!
Все ликуют, шумят. Оголтело гремит «Марсельеза».
Свита прячет глаза. Даже Нилов простился без слёз.
От такого бесчувствия лопнуло б даже железо,
ну а он не согнулся, всё молча в себе перенёс .
И потом, когда в Царском состав подкатили к перрону,
когда было неясно, чем кончится смутный маршрут,
как бежала, предав его, вся эта мразь из вагонов,-
так с подбитого судна визжащие крысы бегут.
«…Хорошо , что хоть Керенский , пусть и дурак и пройдоха,
не позволил расправы, пугнув и прижав гарнизон.
Как он пел солдатне: «Революция!.. Вера!.. Эпоха!..
Вы – надежда Отчизны! Опора!..»
Да, если б не он, быть могли бы эксцессы.
Россия вконец разложилась,
ни святых, ни святынь,- всё вокруг погрузилось во тьму.
А ведь как пресмыкалась, стелилась, молилась, божилась
в вечной верности трону, короне, и лично ему.
Нет, конечно, не все… Вволю было вокруг «дерьмократов»:
«Ах, свобода! Республика! Русский парламент, ах, ах!..»
Болтуны! Пачкуны! Плохи были им Меллер… Зубатов…
Ну, так вот вам Дзержинский! Вот ваша свобода – в цепях!..
Эх, сейчас бы в Ливадию, к горному воздуху, к морю.
Крымский воздух Алисе и детям полезен и мил.
Как мы в детстве резвились там с Мишей, не ведая горя!
Мама… Хис… Данилович… А где же сейчас Михаил?
Вроде был он в Перми… Мы тогда ещё гнили в Тобольске.
Но прошло столько времени… разных событий и дат…»
Николай Александрович, вы не увидитесь больше.
Ровно месяц назад был расстрелян ваш царственный брат.
Да и вас ожидает такая же мрачная участь.
Местный Уралсовет уже вынес вам всем приговор.
Но, пожалуй, не надо об этом… Давайте-ка лучше
переменим пластинку, к другому сведём разговор.
Вам осталась надежда. Надейтесь, как прежде, и верьте,
что Вы будете живы, что жив и свободен Ваш брат.
Николай Александрович, Вашей трагической смерти
Вас предавший народ был, бесспорно, не очень-то рад.
Всё живое уйдёт. Ничего не изменишь на свете.
Разрушаются царства, стираются в пыль города.
Лишь бессмертно и истинно Слово:
«ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР – ТОЛЬКО БУРЮ ПОЖНЁТ!»
Так ведь было и будет всегда.
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
17 июля 1918 г.
…Ну, вот и конец…
Завершается грустная повесть.
По узким ступеням Семью в подземелье ведут.
Лиха и сурова революционная совесть.
И должен свершиться бессудный безжалостный суд.
Ступени…Ступени…
Мелькают, мелькают, мелькают…
ступени, ступени…
Число их потом сосчитают.
Подвал возле лестницы…
В мелкую клетку обои.
И ангелы смерти
кружатся над царской судьбою.
Юровский рванул
обжигающий кольт из кармана.
–Решеньем Совета!..
В ночи простучали наганы.
И облачки дыма,
кружась и свиваясь,
поплыли.
И кашлял мотор
заведённого автомобиля…
Винтовки, ботинки, обмотки,
фуражки, бушлаты…
Ярились в ночной тишине
захмелевшие каты.
И только История,
пристально глядя в их лица,
прошла возле них,
проскрипев
по сухим половицам...
...И кололи царевен штыками –
в грудь, в живот, -
за уколом укол.
И рассыпанными жемчугами
был покрыт
окровавленный пол.
Их хватали с сомненьем и мукой,
воровато косясь на тела,
словно мёртвых ужасные руки
палачей взять могли за горла.
И сказал вдруг один из «братишек»,
липкий пот утирая с бровей:
- Вот и всё… Только жалко детишек,
хоть они и проклятых кровей!..