В потрепанной книге хранился гербарий
Сумели в ней тесно уединиться
кленовый листочек с березовым в паре,
но их разделяло сто четыре страницы.
Их разделяли страницы романа,
мешали быть вместе, давили собою…
Роман не скрывал свои боли и раны.
Гербарий был скован чужою судьбою.
Наверно, любовь, а может – попытка,
попытка, как пытка героев романа…
Безумные ночи нуждались в подпитке –
в двух сигаретах на заброшенном кране…
Бессонные встречи. Закат у Покрова.
Почти что друзья, а может – и более…
Собор догорал беспощадно багровым,
как будто купался он в юдоли боли.
Был сделан намек на самое лучшее,
тонкий, приятный, как запах сандала,
но она оказалась хорошею лучницей:
стрелы амура к чертям все сломала!
И голос дрожал в гудках телефона…
Был ею заполнен он как мейловский сервер…
Но что-то следило за ней незаконно –
за каждым следит его собственный Цербер,
в каждом сидит его собственный Цербер,
каждому нужен свой собственный Цербер,
голодный, пугающий, маленький Цербер!
… она так мечтала играть на гитаре,
а дальше… а дальше – да Бог его знает!
Хозяюшка книги тот скромный гербарий
в постель уложила, где осень сквозная.
Ничто не мешает, жуя бубль-гумы,
ей книгу читать, но – Боже! – в той книге
на каждой странице кричать будут губы,
зажатые в крике, распятые в крике!