* * *
молодой Карамзин, ох и дерзкий молодой Карамзин, глядящий глаза в глаза. на плечах его лежали европейские книги, когда он зашёл без писем и приглашений к Канту. путешествие русского в Европу началось. оно должно было стать наконец знакомством с ней, прекрасное лицо Европы пока оставалось в тени. на пути в прусскую столицу были движущиеся дюны, не только одинокие всадники, но и почтовые кареты пропадали здесь без вести, карамзин выбрал другой, безопасный маршрут. Кёнигсберг рачителен на заре, русский мальчик ненасытно смотрел вокруг (да этот город едва ли не лучше Москвы!) и, едва позавтракав, направился к Канту. метафизик вышел к нему, «отменно белый и нежный». отводя взгляд от европейских пейзажей и исторических памятников на плечах гостя, он заговорил вдруг о Китае. Маленбранш и Лейбниц, Юм и Боннет сидели на скамье в кабинете Канта, скрестив пальцы на коленях, их лица были недовольны, по лицу Лейбница блуждала гримаса брезгливости. Кант всё сокрушал. Карамзину было чуть больше двадцати, а Канту седьмой десяток, немец говорил о смерти, она застаёт нас на пути к чему-нибудь, человеку мало всего, дай ему всё, он ответит, что всё это ещё не всё. Кант то и дело бросал взгляды на собеседника – нет, этот русский дворянин не любопытствующий скиф. из работ Канта Карамзин, пожалуй, не знал лишь «Kritik der praktischen Vernunft» и «Metaphysik der Sitten», да и то вторая из этих работ опубликована в Риге, дошла ли она до российской столицы, ещё вопрос. русский мальчик потом вышел в многолюдный город, нарядная толпа, ярмарка, гарнизон. путешественник около часа мечтал в кафедральном соборе, на настенной росписи беременная супруга маркграфа стояла на коленях, умоляя высшие силы о сохранении жизни героя. смерть была так далека от Карамзина, а Европа так близко от него, вокруг и впереди. Кант, несомненно, не мог нравиться всем, но Карамзин был в полном восторге от него, юноша вспоминал скачки, которые намеренно предпринимал в разговоре с мыслителем, перебивая его, чтобы получить желанные темы природы и нравственности. прокручивая это в голове, молодой Карамзин зажмуривал от стыда и блаженства глаза, а кёнигсбергское мягкое солнце уходило в дневной сон, передавая очередь недолгому проливному дождю.