Би-жутерия свободы 194

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 194
 
Диктатор-единоборец за власть имущих в семье Витёк употреблял надуманную им самим фразу: «Если ты устала, огорчись» так, из чистой ревности – он не без основания подозревал, что сердце легкомысленной Губнушки оккупировано другим, и Бастилию голыми руками не взять (её разрушили до него и до того, когда Диззи попыталась вместо ласточки русалкой выскользнуть из окна).
Отчаянный шаг явился следствием её посещения цыганки, режиссёрским правилом которой было «Гайдая, выгадывай!»
Старуха всячески поддерживала мифологию любви и не экономила на булавках, с остервенением по-вудувски втыкая их в тряпичную куклу, изображавшую соперницу.
Тогда же не утруждавшая себя работой цыганка настолько преуспела в предсказаниях на топографических перфокартах, что её ввели в коалицию «Моссовет вам, да любовь!». Оттуда она посоветовала пострадавшей в первом браке за отрыв пуговицы от действительности приобрести маскарадные костюмы, которые  помогут ей с Витьком преодолеть щербатый забор трудностей и несостыковку интересов, перепрыгнув через себя и не ушибиться.
Углубляясь в чтение по ладони, цыганка раскрыла Диззи Витькины замыслы и помыслы, как жертвы эхологической ошибки, раскрыв Диззи страшную тайну, что мать Примулы-Мышцы пошла по грибы-галлюциногены, заблудилась и не тому крикнула «Ау!» А тот, откликнувшийся, не замедлил войти вторым (с отрывом вполуха) в её марафон жизни, пробегаемый её на пуантах балетных тапочек. Поэтому в графе «Национальность» Витёк отделывался кафельной плиткой и гордым по-казацки зарифмованным прочерком Запорожской Сечи. Следующая графа затрат на женщину-калибри (в связи с её способностью высовывать язычок двадцать раз в секунду) вдохновила Примулу-Мышцу на ярковыраженные быстро приедающиеся стишки на идиш в поэме: «Доильный аппарат рта».
Пролаза Витёк, научно обосновавший вязание лыка во рту, уяснил для себя, что излишняя выносливость необходима при ограблении банка и позвонил к себе домой из затворнического автомата напротив. Зефировые стёкла сплющились, разлетевшись вдребезги.
Ни убитых, ни раненых, значит, его кряква Губнушка раскорячась на кухне, обед готовит, решил он (наивный верил народной медицине и женской теории «Клондайка наслаждений»).
Каждый раз, заслышав непомерные с его стороны требования (не зря же она посещала недельные курсы Двустороннего движения любви), Диззи пускалась в слёзы, поэтому в доме хронически не хватало туалетной бумаги, которой она не то промокала сочные губы, не то целовала напоследок. И тогда до неё дошло, что мойщики стёкол, смотрящих наружу, существуют для того, чтобы заботиться о наружности «Гляделок в... » (Губнушке никак нельзя было отказать в своём уме – она полагала, что стоит только усыпать дорожку в саду гравием, и гравитация Земли увеличится).
Просительница всего и Стяжательница со стола Диззи собрала пожитки знаний в кулак, набила сумочный патронташ коллекцией пагубных помад и забежала к Витькиному первоисточнику застиранных домыслов домотканых сплетен на Атлантическом побережье пляжному патриарху музыкальных и других сборищ Арику Энтерлинку, который имел обыкновение бесцельно бродить по набережной с кровоточащей гвоздикой в петлице, не им прорезанной.
Он понимал, что дети не отвечают за родителей, но почему-то пользуются наворованным ими без зазрения совести. Этот трудный переросток Арик по старческой инерции и маразматическим просьбам добивался неприкрытой близости с ней в рамках федеральной помощи пенсионерам, думая, что прострация – это нечто туалетное.
Результативность оказывалась нулевой, разбиваясь о Диззину Стену Неприступности родом из села Воздержанска Двуличного района Подробненской области, где она украдкой рассматривала модели в глянцевых журналах, пряча глаза от зависти за вуалью тоски. Сейчас же, размазывая горючее на пуфиках полулуний под глазами увесистой рукой с швейцарскими часиками «Лонжин» и с браслетом, имитирующим кандалы, усыпанные бриллиантами, Диззи амёбно делилась своими горестями и невзгодами, так как подписав брачный танец-контракт «тетеревов» с Витьком, получила статус законнодательной. Она рассказывала Арику, мысленно гладившему её коленкоровые колени, как за ней ухаживали медведь Шатун и бесхозный козёл Кривошип, но она, всегда покупавшая билеты на Юг в нордической кассе, предпочла их на свою блондинистую головку ладно приталенному Витьку, отличавшемуся подозрительностью надзирателя в слоистой турецкой чалме и продажным видом перекрёсточного полицейского.
Диззи искусно втягивала Арика в омут дырявой «авоськи» бесцветной беседы, надеясь, что «молчун» не посмеет проронить матерчатого слова. Из-за повышенной сейсмо-половой активности соседей сверху она мысленно жила в Париже по тарифам таксомоторного парка «Булонский лес», подозревая, что Рай – это нервный приёмный пункт на манер адвокатской конторы со святым «Петровым» в окошечке. Арик, мечтавший сотворить нечто особенное в подражение Всевышнему и переживший времена, когда парторг Полиграф Степаныч вызывал его на ковёр с пылесосом, шамкая, сочувствовал ничего не подозревающей Диззи, хотя и не признавал женщин, укрывающихся от супружеского долга пуховым одеялом. Но... это дело вкуса. Кто-то рисует жизнь акварелью, кто-то масляными красками, а кто-то выбирает себе гуашь под пиво.
Губнушкин спутник дипломатично ударялся в детство, укутываясь в пушинки смеха, дабы не ушибиться в отношениях с органами правопорядка, когда на него донесли за пересадку органа с места на место в благоухающем сортире, но об этом она не догадывалась. Арик Энтерлинк зомбированным жестом вынимал из-за пазухи предварительно снятый с крючка в туалете начатый рулон бумаги и торжественно вручал его Диззи со слезой в голосе: «Мужская старость – отражение повышенных требований, сопровождаемых пониженным порогом чувствительности перед вхождением в положение близко предрасположенного к...».
Эта оборванная фраза потрясала Губнуху до определённой глубины своей философкостью, что все они смертны. Арик тут же после произнесения её шумно засыпал, еле удерживая в руках руководство «К отращиванию волочащихся хвостов у ящериц с раздутыми манишками в водоёмах Азии».
В такие минуты «лазерной хирургии в лазаретах» он полностью атрофировался, отключая мускулатуру. Это означало, что в доме, где на двери туалета (места для выписывания образов главных героев) приколочена тщеславная табличка «VIP-пи-пи» заштукатуренному Губнушкиному официальному лицу аудиенция окончена.
Афродизиачная Диззи, выведшая на чистую, но недостойную воду среди голытьбы моду на верхнюю одежду, не предусматривающую нижнюю и пуговиц, взлетала со стула бабочкой, отряхивала юбчонку (несовершенное носильное средство для предотвращения зачатия), подходила к посапывающему старичку, целовала его на прощание в изборождённый морщинами лоб и с неизменным пафосом цитировала из неподъёмных трудов Опа-наса Непонашему: «Самое большое достоинство не то, чем наградила природа мужчину, а ноу-хау в случае измены жены».
Диззи считала себя поклонницей его залатанной памяти и  заговаривала притчами во языцех из двухтомника «Чапаев в Гомерике» на манер того, как Чапаев отправлял послание с нарочным: «Анка, а ты Петрушку в салат нарезала, чтобы Петька с петицией в петлице  петроглифами на камнях не баловался?»
Наполовину успокоенная, по дороге кудахча с кем-то по мобильнику (согласитесь, познакомившись с ним, трудно отказаться от м-м-мобильной пищи), опережая время и события, Диззи неслась, как на необрезанных крылышках, исходя адреналином, к другому своему непримиримому наставнику и постоянному клиенту Амброзию Садюге, в ритме танго забегавшему раз в месяц на педикюр к ней в парикмахерскую на Драйтоне, потому что, как он выражался: «Изживая себя, кокотка-жизнь разжала объятья и из неё выпало нечто неопределённое, а это, извините, уже знамение».
С годами он привык к её неожиданным утомляющим вторжениям без предварительного звонка, переросшим в привычку. Он догадывался, что Губнушка (девушка, напоминающая кокосовую пальму со спелыми плодами спереди и сзади), как юные создания из лучших семей и побуждений, обладает притягательной силой. Иногда он набрасывался на неё со словами: « Обмениваться гневными взглядами – бартерная торговля. Вперёд, в неизвестность!»
Пугающий энтузиазм Диззи Губнушки бодрил Амброзия, превращая его в нервного таракана, натасканного на гонки в пенале. Но так как он к тому же был хроническим меланхоликом и желудочным больным, то побаивался свободного изъязвления чувств, памятуя о стервятниках-критиках – санитарах литературной макулатуры, к производителям которой они его относили.
Эти настроения сполна отразились в его стихотворении «О’враг мой, я прячусь в тебе!» Впоследствии Амброзий, хорошо знакомый с суглинком не мощёных дорог, всячески пытался замять эту, как он считал, неудавшуюся страницу, но она каждый раз расправлялась, привлекая к себе внимание мятущихся читателей, таких как: Лидочка Распри, Корней Гамаши, Тася Взаперти и многих, многих других прелестниц наперегонки, предлагавших ему себя.
Кстати, о Тасе Взаперти. В этой женщине скрывалось что-то диктаторское. Над лобком у неё красовалась татуировка:
«Вечная память героям, павшим в борьбе за...».
При появлении Диззи (кожа и кости – уже барабан) пропускной Амброзий Садюга перебирал в памяти былую обкатку чувств во времена, когда написал «Main Kampf с таблетками во рту», после чего нищее государство спустя рукава заботилось о величине его жёлтой заплаты вместе с немецкой проституткой с болотным именем Тина и угловой кличкой «Бранденбургские ворота».
Теперь, сбрасывая лет тридцать на сухонький зад и халат с плеч на пол, чтобы Диззи не запылила лаковые туфельки, проходя по нему в непробиваемый час, он доливал чашечку турецкого кофе стройной женщине, передвигавшейся, как на ходулях, с непоколебимой походкой, полной величавой похоти. В её ногах угадывались японские корни – стрелки на чулках стремились к овалу, пытаясь избежать форму идеального круга.
Казалось, с приходом дамы в фельдиперсовых очках Амброзий полностью забывал о своей подрывной творческой деятельности, аккуратно разрезая пенсионный английский маффин итальянской выпечки на двоих и обильно намазывая его маслом-замазкой, купленным на базе «Costco». При этом он с умным видом воображал, как наставляет рога потенциальным соперникам своими высокопарными разговорами ни о чём конкретном, например, о былых годах парламентских выборов мусора (тогда он подрабатывал, играя на тубе в сводном оркестре «Тушеприказчики»).
Потом распалённые мужние умы (включая его, спавший без задних ног и поглаживающий развесистые рога) забродили.
В его жизни наступили времена, и когда случайные минуты близости оставляли желать лучшего. Честный человек с вороватым взглядом Садюга эмигрировал в режиме усиленого самопытания: «У меня свой подход к окружающим – не замечая, прохожу».
В частности, они с Диззи беседовали о высоких не ревущихся материях и  её неадекватно мизерной доле, которую Диззи не без кандалов скандалов делила с сеньорой Василисой Бонджорно из Ливорно и Беней Бангладеш с Малой Арнаутской в первой в мире лобковой парикмахерской под вывеской «В лесу родилась чёлочка», где они усердно копнили волосяные покровы вблизи от океана.
На этот раз Амброзий планировал обсудить с Диззи оформление мусоросборника стихов «Всё что не произведено мной – второсортно» и двухтомную монографию «О запуганной княжне и домогающемся её полиграфе», занявших достойное место среди фолиантов собственного изготовления. Но он был осторожен с ней в обсуждении смелых  проектов, догадываясь, что, начиная с козодойной молодости, Губнушка являла собой личность замысловатого полёта, подпитываемую врождённой подростковой неуклюжестью. Её увлекала атрибутика бутиков, где она выказывала беспристрастную привязанность к бескровным валютным операциям на тонких губах толстых кошельков поклонников. Ей также принадлежал ряд литературно-рационализаторских предложений. Например, в «Королевстве Кривых Зеркал» поговорка: «Нечего на ядовитое зеркало пенять, коли зеленорожа крива» не соответствовала действительности, и Диззи предложила аннулировать слово «зеркало» на основе того, что её отец иностранный автор, любимый матерью.
В поэтических изысканиях Диззи придерживалась выведенного ею из яйца правила: «Так ли уж важно с какой стороны рифмованный вагон подгонять к составу предложения?» Её определение дороги, как постели, на которой автомобили, тормозя на скорости, кряхтя, переворачиваются на бок, нашло поддержку в барах у дальнобойщиков, так как те проявляли поразительную неосведомлённость в вопросах футуризма и круглую в кубизме, что в общем-то можно было понять – люди проводили дни и ночи в погоне за денежными знаками – источниками повседневных благ.
Пребывая в переменно-облачном настроении в зале ожидания лучшего, Диззи осознавала, что партнёрша Василиса обкрадывает её и поэтому от души желала, чтобы та всю свою оставшуюся жизнь полировала ногти белым медведям.
Диззин мерзопакостный дневник причитаний «Бурёнка на память» в разделе «Нижеплинтусовый период» распоряжался гигиеническими указаниями самовоспламеняющейся натуры – в какую из сторон надлежит зачёсывать волосы мелким бесом на лобке ужа? Не будучи в состоянии ответить на вопрос, она решилась на лазерную эпиляцию партийных недостатков.
Кое-как справившись с нормативами женского ГТО в П. – «Готова к Труду и Обороне в Постели», Губнушка размечталась в пелерине надежд о габардиновом отрезке времени и кружевной вставке турникета венского вальса в декольте. Их сменяли клянчащие мельхиоровые мечты о столовом серебре.
Диззи жила с полной отдачей, исключая долги. Она увлеклась поиском духовной опоры, превращавшимся порой в банальные иски, чему мешало неотвратимое лицо мужниной Витькиной правды – безучастной свидетельницы супружеской кроватной пантомимы, в которой Витёк поклялся научиться, не заглаживать их вины по краям, а играть по нотам правительств враждебно настроенной против него педерации государств.
Нечитабельные страницы рукописи (она любила сразу двух актёров – Юрия и Никулина, компактную пудру и таких же талантливых) изобиловали перечислением вечерних туалетов с плохо спускаемой водой, а в оде «На зимовке чувств» Диззи упомянула о выходах в свет с палочкой-вырубалочкой Виктором Примулой-Мышцей – разморённым дубом, привыкшим поучительно тыкать меховым кулаком в морды надменно заглядывавшихся на неё.
Учитывая это, Садюга отдавал должное своему  коммерческому нюху и быстротечным идеям, несмотря на изжогу, разлетавшуюся по пищеводу деклассированным элементом Периодической таблицы, в чём-то  повторяя первозданный космический взрыв:
– Вы должны немедленно освободиться от нечистоплотных партнёров по бизнесу, милая Диззи, – хворо призывал Амброзий, – откройте независимый косметический салон «Космодром утопистов» с отделом разноцветных губнушек «Врата помада». Дайте завлекательное объявление в утрусскую газету в рубрику моего друга Гастона Печенеги многообещающего содержания: «Сниму головную боль вместе с волосами». Как бывалый тамада, сервирующий к столу истончённые ломтики шуток, я гарантирую вам бешеный успех, если вы поместите в объявлении собственную фотографию со стрижкой наголо рядом с растафарившейся до-боливудской комедианткой Вуппи Голдберг. На это клюнут беспощадные к себе модницы из скифов и близлежащих племён. Рядом с Вуппи вы будете выглядеть выигрышно. К вам потянутся бритоголовые и душегубы, а это немалые денежки.  Ведь глаженье поголовья идиотов (возникает вопрос, кого считать скотом?) в охмуряемом рекламой обществе растёт не по дням, а по наручным часам «Ролекс», которые всегда остаются в выигрыше перед человеком, делясь на мужские и женские (гермафродитного  у часов не отмечалось). Завзятые кляузники и информационные перевёртыши с их суждениями смолкнут, а немые свидетели заговорят о вас навынос и нараспев. И вам, Диззи, представится возможность послать бывших партнёров на три иероглифа воздушно-инфекционным путём куда-нибудь подальше. Но если это не поможет, тогда подавайте объявление: «Стреляю глазами без промаха, прельщаю до востребования, отдаюсь на месте!» Дежавюшница Диззи неподконтрольно вздрагивала. Затаив дыхание и нервно покуривая она завистливо слушала финскую певицу Околевала. Диззи представляла, что и ей пара сотен обломится веточкой хлебного дерева. Зрачки её широко расширялись, сегментировались и вбирали в себя визуальную информацию.
Глядя на неё, вечер обливался потом. Возбуждённые разговором и бесчисленными чашечками кофе, собеседники вдыхали то, что воздухом назвать было уже невозможно. Когда духовно-сигаретая близость перешла все дозволенные границы кухни с гостиной, Диззи с её амбициями баронессы, страдающей графоманией, и собиранием колечек на обнажённом пупке, после увесистой рюмки армянского коньяка излилась в обстоятельных объяснениях в любви к якобы легкомысленному якобинцу Витьку, которого как таксиста дезинформировали вывешенные на дорогах знаки рассеянного внимания, по чьей-то прихоти названные дорожными. Сбивчивым сметанным голоском базарной молочницы, с трудом находя подходящую ноту в соответствующем регистре, Диззи умудрялась петь дифирамбы мужу «а капелла» под фанеру, не растравляя себя и складывая маленькие женские тайны с кровными денежками «на сохранение» под матрац. Витёк, срок гордости которого давно истёк (когда душа пылает гари не замечаешь), ничего не видел и не слышал, а потому не комментировал и не упреждал подобные действия боевой подруги, известной в определённых заведениях как Руфина Руфер, которая, увиваясь за другими женщинами в условиях приближённых к любовным, напевала: «Огрызок ночи был не так уж плох, и совесть похожа на уполномоченное яблоко, когда дело касалось его угрызения». Непредсказуемый талант солиста передался любимому сыночку – Витьку по наследству от Примулы старшего, певшего со смешками под глазами в синагогальном хоре: «Оседлаю я арабского коня».
В те же памятные годы ненасытной любви, проявляя заботу о «ближнем», он приобрёл  три пары трусов. Угольщик папаня – человек с причудливыми очертаниями рта, снимавший активированный угол, и переживший переход от домушника в надомники, служил на полставки на шахте Вахтанга Прокламадзе туристическим углеводом (закордонное слово гид он не переваривал). Когда после трёх проставленных друзьями кружек пива он возвращался с работы, то, раскачиваясь на ветру, спрашивал у встречных машин: «Кто расставил христофоры на перекрёстках?» и «Вы ещё не получили гостевой вызов от мушкетёров?»
Ревнючему ко всему Амброзию становилось скучно. В его ошалевшую от желания выпить голову уже не в меру набравшегося и тщетно пытавшегося вспомнить Фрумочкин телефон, лезли мысли, порабощённые изжившими себя правилами и напоминавшие пугливых овец, когда их заносит в сторону, а в глазах стоял образ героя-Мошки, вальяжно развалившегося на коленках Фру-Фру.
Неровной паутиной сползал на воротник отбелённый временем чахлый венчик волос Амброзия. Он откинул его грациозным взмахом руки и стряхнул на пол рассыпавшуюся по плечам перхоть и нафталин с ушей. Несмотря на это, Диззи всё не уходила.
Перед Садюгой была натуральная женщина, требующая к себе внимания из концентратов, с туго затянутым Гордиевым узлом семьи, разрубить который многим было не под силу. Хотя он преклонялся перед женским обаянием Диззи и её удлинёнными конечностями, с нею он представлял себя низложенным на обе лопатки королём, окольцованным ногами японки, и мог наблюдать за происходящим в зеркале на потолке, хронометрирую любовное время по наручным песочным часам.
Но память о  собственном возрастном цензе и увесистых кулаках Витька не позволяли ему заходить дальше. А тут ещё в голову лезли мощные лиловые негры, о которых он завистливо думал, что всё-таки что-то притягивает к ним бумазейных женщин, возможно за ширинкой у них прячутся натёртые эбонитовые палочки. Ведь недаром говорят, что чёрные производители отличаются от белых как нумизматы от филателистов – нумизматы весомее. Но Губнушку, не показывавшую свой характер ниже пластмассового пояса, влекла к себе череда непредвиденных событий и умение Садюги заострять внимание к собственной личности, используя его вместо карандаша для подведения бровей к единому знаменателю. Только уценённая женщина могла этого не заметить.
В разговоре с ней он пропагандировал эзотерическое обтирание, пьяно налегая на журнальный столик и незыблемое мнение: «Зачем смотреть правде в лицо, когда существует асимметричное гузно?» Это кредо выкристаллизовалось у него с первой женой, с которой они приобрели дачу с удобствами во дворе и видом на Яузу. Вообще всё, что имело отношение к унитазу, вызывало у Садюги неподдельное восхищение. Предмету своего обожания он нашинковал уйму стихов. Поэтому Губнушка считала его намного умнее надоедного старикашки Энтерлинка. Тот в растормошённом состоянии знал всего лишь один скучный анекдот, им же придуманный, о дряхлом чукче гинекологе, научившемся смотреть в глубь «вещей», не пользуясь гинекологическим зеркалом.
Анекдот звучал приблизительно так:
– Доктор, а можно вы меня сами оплодотворите?
– Что вы деточка, тут я бессилен, однако!
Амброзий, в противовес Арику, обладал отменным здоровьем, счётом в банке  и обширными предынфарктными познаниями в кардиологии. Он три раза на день прослушивал детским стетоскопом настораживающие гулы в своём моторе, включая двигатель оранжевой любовницы Тойоты «Королы».
Однажды бухой Садюга оставил ей автограф, через девять месяцев ему пришло поздравление от фирмы: «Это больше чем вы думаете, а думаете вы мало...», исходя слюной из последующего контекста, он стал отцом машины, в пятый раз вставляя ей украденные кем-то зеркала (возможно с мужчинами, увязшими в женщинах, она неосмотрительно пошаливала). И тогда Амброзий понял, что пришло его время, и коварная селезёнка забила в набат предсердий. Он, не противясь зову опустошённого непомерными материальными затратами сердца, вышел на пенсию со ста двадцатью таллерами в месяц на приталенную улицу и громогласно заявил о продаже  тойоты «Королы» завистникам соседям прямо в их немытые окна в присутствии луны, вяжущихся бездомных собак и тюремных заборов с обоюдоострыми стальными ветками деревьев, позванивающих на ветру. Там он громогласно пообещал: «Когда встречу свою старость, расшаркаюсь перед ней!» Амброзий участвовал во встречах биндюжников от языка, подозревая, что нервная система немедленного реагирования бедного крепче, чем у богатого – бедняка не трясёт от страха перед потерями.
Амброзий мастерски доказывал, что пожилые индивидуумы, облечённые неограниченной властью над домашними животными и жёнами, кощунствуют и напоминают ему финальный свисток, украденный с прилавка. Эта тема мощно освещалась изнутри другим поэтом-эротом – Элексировым в оде «Педикюр тебе на лапу», о которой говорили, что это не поэзия острослова, а игра в неё.
В дни торжеств над конкурентами он приделывал к стихам беспросветные погоны сержанта юстиции, заявляя, что достаточно содрать их с себя, и ты уже не военный преступник, а слова сами по себе не несут обличающий характер пасквиля.
Этот феномен нашёл отражение в переводе «Прощай оружие», (в турецком варианте «Спокойной ночи, палаши»). Что касалось находок и словосочетаний, то источники их раскрывались элементарно – у него вошло в привычку выуживать костлявоязычные хохмы Интернета. «Жизнь сыграла со мной фортепьянную шутку-скерцо» – кокетливо цитировал он афоризм, позаимствованный у вечно скорбящего по себе поэта Анатолика Глевянца и нашедшего приют на авеню «Эйль» у «Дома Культуристов-Пожарников».
За кофейным столиком одетый в двустворчатую пижаму Амброзий Садюга держал хрустальный бокал, преисполненный гордости за его содержание, отдавая себе отчёт, что каждый выживает в меру приспособленности. Перед поэтом жгучей крапивой однозначных сравнений из собственного ничем не примечательного существования вставала, складывалась и перекидывалась настольным календарём картина  мозаики распада на составные части Губнушкиного незавидного настоящего (откуда ему было знать, что она носила камень за пазухой, вправленный в обручальное кольцо).
В процессе бутылирования приближающейся вины Амброзий пытался помочь Диззи полезным советом (его финансовый статус не позволял помочь ничем другим). Но кроме размашисто-мельничных разговоров ещё существовала неординарная Садюжная поэзия, в которой он представал в личине Жан-Жюля Пакости – героя, занимавшегося любовью безвылазно.
Она знала, что неподконтрольный эрото-поэт, сплошь состоящий из жиров, углеводов и протеина, воспевает собачье дерьмо на улице, когда с него не взимают вступительных взносов. Садюга, представивший себя окружённым  девчатами, зачитал провидческие стихи о предстоящем  в Диззиной келье капитальном евроремонте, чем окончательно заполонил её сердце, в котором во всём своём величии доминировала мечта об установке  шведского унитаза с одноимённой стенкой для сушки накладных волос. Заодно Амброзий пожаловался, что его перевозбуждённому мозгу необходимо усиленное амиачное питание, чтобы писать добротные рассказы о террористах-подводниках. Он задумал их как продолжение «Человека-амфибии» по кличке Ихтиандр, которого, по его мнению, лося сохатого, выползшие наружу политические мутанты незаслуженно взяли не за рога, и не за жабры, а за его «перископ».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #195)