Италия

Иннокентий Анненский

Villa nazionale
Смычка заслушавшись, тоскливо
Волна горит, а луч померк,-
И в тени душные залива
Вот-вот ворвется фейерверк.

Но в мутном чаяньи испуга,
В истоме прерванного сна,
Не угадать Царице юга
Тот миг шальной, когда она

Развяжет, разоймет, расщиплет
Золотоцветный свой букет
И звезды робкие рассыплет
Огнями дерзкими ракет.

* Villa Nazionale - парк в Неаполе.
Упоминается в одной из записных
книжек поэта во время путешествия
по Италии.
<1890>

 К.Р. (Константин Романов)

Венеция

                I
      
         Надпись к картине
      
С какою кроткостью и скорбью нежной
Пречистая взирает с полотна!
Грядущий час печали неизбежной
     Как бы предчувствует Она!
      
К груди Она Младенца прижимает
И Им любуется, о Нем грустя...
Как Бог, Он взором вечность проницает
     И беззаботен, как дитя!
      
Гмунден
20 мая 1882
      
                II
      
             Баркарола
      
      Плыви, моя гондола,
           Озарена луной,
      Раздайся, баркарола,
           Над сонною волной.
      Настроена гитара:
           О, друг, я в честь твою
      Всего земного шара
           Все песни пропою!
      Смотри, уж на Пьяццетте
           Потушены огни,
      При ярком лунном свете
           С тобою мы одни.
      Замолкли серенады,
           И ставни заперты, -
      Среди ночной прохлады
           Не спим лишь я да ты.
      До Лидо не далеко,
           Мы быстро доплывем;
      Там море так широко
           Раскинулось кругом;
      Там месяц волны любит:
           Смотри, как с вышины
      Лучами он голубит
           Морские глубины.
      Там, в голубом просторе,
           В лазоревой дали
      Забудем мы и горе,
           И бедствия земли.
      Пусть звуки поцелуя
           Подслушает волна,
      И, как тебя люблю я,
           Пусть подглядит луна!
      
      Гмунден
      24 мая 1882
      
      
                III
      
            Мост вздохов
      
      Под мостом вздохов проплывала
   Гондола позднею порой,
   И в бледном сумраке канала
   Раздумье овладело мной.
   Зачем таинственною сенью
   Навис так мрачно этот свод?
   Зачем такой зловещей тенью
   Под этим мостом обдает?
   Как много вздохов и стенаний,
   Должно быть, в прежние года
   Слыхали стены этих зданий
   И эта мутная вода!
   Могли б поведать эти своды,
   Как в дни жестокой старины,
   Бывало, оглашались воды
   Паденьем тела с вышины;
   И волн, и времени теченье
   Спешило тело унести:
   То были жертвы отомщенья
   Совета Трех и Десяти...
   Но не болтливы стен каменья,
   Не разговорчива вода,
   И лишь в одном воображенье
   Встают минувшие года.
   Безмолвна мраморная арка,
   Безмолвен сумрачный канал...
   Крылатый лев Святого Марка
   Сном вековечным задремал.
      
   Штутгарт
   4 июня 1882
      
      
                IV
      
  Скользила гондола моя над волной
       Морского широкого лона.
  Заката малиновый луч надо мной
       Румянил лазурь небосклона.
      
  Жемчужные сверху ряды облаков
       Гляделись в спокойное море,
  И слышался бой отдаленный часов,
       Теряясь в безбрежном просторе.
      
  Желанием сладостным, нежной тоской
       Душа изнывала и млела:
  Хотелося слиться с волной голубой,
       Лететь выше неба предела;
      
  Хотелось угаснуть, как луч золотой,
       Застыть, как те звуки в просторе, -
  Хотелось объять ненасытной душой
       Все небо и целое море!
      
  Стрельна
  12 июля 1882
      
      
                V
      
         Помнишь, порою ночною
      Наша гондола плыла,
      Мы любовались луною,
      Всплескам внимая весла.
      
      Помнишь, безмолвно дремала
      Тихим Венеция сном,
      В сонные воды канала
      Звезды гляделись кругом.
      
      Мимо палаццо мы дожей,
      Мимо Пьяццетты колонн
      Плыли с тобою... О, Боже,
      Что за чарующий сон!
      
      Искрились волны лагуны...
      Где-то в дали голубой
      Плакали нежные струны, -
      Пел гондольер молодой;
      
      Пел он про месяц и море,
      Про голубую волну,
      Пел про блаженство и горе.
      Пел про любовь и весну.
      
      Дивная песнь навевала
      Грезы блаженной любви,
      В душу она проникала,
      Страсть разжигала в крови...
      
         Помнишь, порою ночною
      Тихо гондола плыла,
      Мы любовались луною...
      О, что за ночь то была!
      
      Красное Село
      28 июля 1882
      
      
                VI
      
     На площади Святого Марка,
     Где вьются стаи голубей,
Где меж бесчисленных колонн за аркой арка
Пленяют взор каймой узорчатой своей,
Остановился я... Уж угасал, бледнея,
        Тревожный, суетливый день;
С безоблачных небес, таинственно синея,
На землю сонную спускалась ночи тень;
     И колокола благовест унылый
     Сзывал к вечерне христиан. Меня
          Влекло неведомою силой
     К старинному собору, чтобы дня
          Забыть и шум, и утомленье.
        Благоговейного исполнен умиленья,
     Переступил святыни я порог...
Лампады теплились, дымилися кадила,
И сумрачная мгла, казалось, говорила:
          Здесь соприсутствует нам Бог! -
И стал молиться я спокойный и безмолвный.
Орган откуда-то с незримой вышины
Звучал торжественно, и стройных звуков волны
     Лилися среди мертвой тишины.
     В них слышались и слезы, и стенанья,
     Скорбь за утраченные небеса,
        И неземные воздыханья,
        И райских песен голоса.
Прозрачный, легкий дым каждений благовонных,
        Струясь вкруг мраморных столбов,
Скользя по плитам стен, вдоль сводов закопченных,
     Вился и таял в мраке куполов,
     Молитвой и веками освященных.
И лики строгие угодников святых
        Со злата греческой мусии
     Глядели на меня... И о родных
        Иконах матушки России
        Невольно вспомнил я тогда;
     Моя душа крылатою мечтою
     Перенеслась на родину, туда,
На север, где теперь, согретая весною,
     Душистая черемуха цветет,
     Благоухают пышные сирени,
        И песни соловей поет...
     В уме столпилось столько впечатлений!..
        И вздохом я вздохнул таким,
     Каким вздохнуть один лишь Русский может,
Когда его тоска по родине изгложет
        Недугом тягостным своим.


Венеция, 19 апреля 1885

       

Дмитрий Мережковский

РИМ

Кто тебя создал, о, Рим? Гений народной свободы!

Если бы смертный навек выю под игом склонив,

В сердце своем потушил вечный огонь Прометея,

Если бы в мире везде дух человеческий пал, —

Здесь возопили бы древнего Рима священные камни:

«Смертный, бессмертен твой дух, равен богам человек!»
1891

ПАНТЕОН


Путник с печального Севера к вам, Олимпийские боги,
Сладостным страхом объят, в древний вхожу Пантеон.
Дух ваш, о люди, лишь здесь спорит в величье с богами!
Где же бессмертные, где — Рима всемирный Олимп?
Ныне кругом запустение, ныне царит в Пантеоне
Древнему сонму богов чуждый, неведомый Бог!
Вот Он, распятый, пронзенный гвоздями, в короне терновой. 
Мука — в бескровном лице, в кротких очах Его — смерть. 
Знаю, о боги блаженные, мука для вас ненавистна. 
Вы отвернулись, рукой очи в смятенье закрыв. 
Вы улетаете прочь, Олимпийские светлые тени!.. 
О, подождите, молю! Видите: это — мой Брат, 
Это — мой Бог!.. Перед Ним я невольно склоняю колени... 
Радостно муку и смерть принял Благой за меня... 
Верю в Тебя, о Господь, дай мне отречься от жизни, 
Дай мне во имя любви вместе с Тобой умереть!.. 
Я оглянулся назад: солнце, открытое небо...
Льется из купола свет в древний языческий храм.
В тихой лазури небес — нет ни мученья, ни смерти:
Сладок нам солнечный свет, жизнь — драгоценнейший  дар!.. 

Где же ты, истина?.. В смерти, в небесной любви и страданьях 
Или, о тени богов, в вашей земной красоте? 
Спорят в душе человека, как в этом божественном храме, — 
Вечная радость и жизнь, вечная тайна и смерть. 


1891
Рим

КОЛИЗЕЙ


Вступаю при луне в арену Колизея.
Полуразрушенный, великий и безмолвный,
Неосвещенными громадами чернея,
Он дремлет голубым, холодным светом полный.
Здесь пахнет сыростью подземных галерей,
Росы, могильных трав и мшистых кирпичей. 

Луна печальная покрылась облаками,
Как духи прошлого, как светлые виденья,
Они проносятся с воздушными краями
Над царством тишины, и смерти, и забвенья.
В дворце Калигулы заплакала сова...
На камне шелестит могильная трава. 

Как будто бы скользят по месяцу не тучи,
А тени бледные... сенаторские тоги...
Проходят ликторы — суровы и могучи,
Проходят консулы — задумчивы и строги...
Не буря на полях к земле колосья гнет,
Пред императором склоняется народ... 

И месяц выглянул, и тучи заблестели:
Вот кроткий Антонин и Август величавый,
Воинственный Траян и мудрый Марк Аврелий...
В порфирах веющих, в мерцанье вечной славы
Грядут, блаженные!.. И складки длинных риз —
Подобны облакам... И тени смотрят вниз

На семихолмый Рим. Но в Риме — смерть и тленье:
Потухли алтари, и Форум спит глубоко,
И в храме Юлиев колонна в отдаленье
Обломков мраморных белеет одиноко.
И стонет в тишине полночная сова,
На камне шелестит могильная трава... 

И взоры Кесарей омрачены тоскою.
Скрывается луна, безмолвствует природа...
Я вспоминаю Рим, и веет надо мною
Непобедимый дух великого народа!..
Мне больно за себя, за родину мою...
О Тени прошлого, пред вами я стою, — 

И горькой завистью душа моя томима!..
И, обратив назад из бесконечной дали
Печальный взор на Рим, они всё мимо, мимо
Проносятся, полны таинственной печали...
И руки с жалобой я простираю к ним:
О слава древних дней, о Рим, погибший Рим!.. 


1891

ТЕРМЫ КАРАКАЛЛЫ


Дремлют сумрачные залы,
Зеленеет влажный мох,
Слышен в термах Каракаллы
Ветра жалобного вздох.
Меж аркад синеют тучи,
Сохнет мертвый и колючий
Лист терновника в пыли,
Там, где прежде, в сладкой тени,
Мозаичные ступени
К баням мраморным вели;
Где сенаторы-вельможи,
Главы царственных семей
Императору на ложе
Приводили дочерей;
Жертвы слышалось стенанье
И во мгле, как поцелуй,
Сладкогласное журчанье
В мрамор падающих струй;
Где лукаво-благосклонный,
Нежный лик склоняя вниз,
Улыбался Адонис,
Солнцем юга озаренный;
Где смотрели с высоты,
Как послушные рабыни,
Олимпийские богини
В обаянье красоты...
А теперь пугают взгляды
В блеске солнечных лучей
Только пыльные громады
Обнаженных кирпичей.
Всё погибло невозвратно...
Голубые небеса
Меж развалин, — мне понятна
Ваша вечная краса!
Мир кругом, и рядом с тленьем
Сердцу кажется живой,
Полной вечным вдохновеньем
Песня птички полевой!.. 


1891
Рим

МАРК АВРЕЛИЙ


Века, разрушившие Рим,
Тебя не тронув, пролетели
Над изваянием твоим, 
      Бессмертный Марк Аврелий! 

В благословенной тишине
Доныне ты, как триумфатор,
Сидишь на бронзовом коне,
      Философ-император. 

И в складках падает с плеча
Простая риза, не порфира.
И нет в руке его меча, —
      Он провозвестник мира. 

Невозмутим его покой,
И всё в нем просто и велико.
Но веет грустью неземной
      От царственного лика. 

В тяжелый век он жил, как мы,
Он жил во дни борьбы мятежной,
И надвигающейся тьмы,
      И грусти безнадежной. 

Он знал: погибнет Рим отцов.
Но пред толпой не лицемерил.
Чем меньше верил он в богов, —
      Тем больше в правду верил. 

Владея миром, никого
Он даже словом не обидел,
За Рим, не веря в торжество,
      Он умер и предвидел, 

Что Риму не воскреснуть вновь,
Но отдал всё, что было в жизни —
Свою последнюю любовь, 
      Последний вздох отчизне. 

В душе, правдивой и простой,
Навеки чуждой ослепленья,
Была не вера, а покой
      Великого смиренья. 

Он, исполняя долг, страдал
Без вдохновенья, без отрады,
И за добро не ожидал
      И не хотел награды. 

Теперь стоит он, одинок,
Под голубыми небесами
На Капитолии, как бог,
      И ясными очами 

Глядит на будущее, вдаль:
Он сбросил дольней жизни тягость.
В лице — спокойная печаль
      И неземная благость. 
1891
Рим

БУДУЩИЙ РИМ


Рим — это мира единство: в республике древней — свободы 
Строгий языческий дух объединял племена. 
Пала свобода, — и мудрые Кесари вечному Риму 
Мыслью о благе людей вновь покорили весь мир. 
Пал императорский Рим, и во имя Всевышнего Бога 
В храме великом Петра весь человеческий род 
Церковь хотела собрать. Но, вслед за языческим Римом,
Рим христианский погиб: вера потухла в сердцах. 
Ныне в развалинах древних мы, полные скорби, блуждаем. 
О, неужель не найдем веры такой, чтобы вновь 
Объединить на земле все племена и народы? 
Где ты, неведомый Бог, где ты, о будущий Рим? 


1891 

 СОРРЕНТО


О, Помпея далекая, рощи лимонные.
Очертанья Везувия легкие, чистые,
В темнолистых поникших ветвях золотистые,
Разогретые солнцем, плоды благовонные!..
О Сорренто, великого моря дыхание, — 
             Это всё обаяние
Возвращает меня к моей первой любви...
Не ревнуй и природу чужой не зови,
И не бойся, что я предаюсь ее нежности,
     Что забуду тебя я в безбрежности
Тихо спящего моря, вдали от людей,
Что сравню с красотою мгновенной твоей
             Красоту эту вечную... 

     Милая, душу живую твою
Здесь я в природе еще беззаветней люблю,
             Душу твою бесконечную! 


1891

 КАПРИ


Больше слов твоих ласковых, больше, чем всё,
Успокоили бедное сердце мое
Эти волны, к страданьям моим равнодушные,
           И над радостным морем вдали, 
                В золотистой пыли,
           Очертанья Капреи воздушные! 


1891

ВЕЗУВИЙ


Глубоко тонут ноги в теплом пепле,
И ослепительно, как будто солнцем
Озарена, желтеет сера. К бездне
Я подошел и в кратер заглянул:
Горячий пар клубами вырывался...
Послышались тяжелые удары,
Подземный гром и гул, и клокотанье...
Сверкнул огонь!..
                Привет тебе, о древний,
Великий Хаос, Праотец вселенной!
Я счастлив тем, что нет в душе смиренья
Перед тобой, слепая власть природы!..
Меня стереть с лица земли ты можешь,
Но всё твое могущество — ничто
Перед одной непобедимой искрой,
Назло богам зажженной Прометеем
В моем свободном сердце!..
Я здесь стою, никем не побежденный,
И, к небесам подняв чело,
Тебя ногами попираю,
О древний Хаос, Праотец вселенной!
1891

«ADDIO, NAPOLI»


Слабеет моря гул прощальный,
Как сонный шепот Нереид,
Напев далекий и печальный —
«Addio, Napoli» звучит...

Как тихий жертвенник, дымится
Везувий в светлой вышине,
Огонь краснеет при луне,
И белый дым над ним клубится... 

Мне бесконечно дорога
Земля твоих цветущих склонов,
Сорренто с рощами лимонов,
О, золотые берега!.. 

Прохлада гротов — в полдень жаркий,
Где голубым огнем горит
Волна, кидая на гранит
Дрожащей влаги отблеск яркий, 

Где камни скрыл подводный мох,
Где днем и ночью Океана
В глубокой бездне слышен вздох,
Подобный музыке органа. 

И в том, как шепчется трава,
И в том, как плачет непогода,
Хотел подслушать я, Природа,
Твои сердечные слова! 

Искал я в ропоте потоков,
Искал в тиши твоих ночей
Еще не понятых намеков,
Твоей души, твоих речей... 

Теперь ты кажешься мне сказкой,
Сорренто! Север впереди...
Но шепчет Юг с последней лаской:
«Не уходи, не уходи!» 

Слабеет моря гул прощальный,
Как сонный шепот Нереид,
Напев далекий и печальный:
«Addio, Napoli» звучит... 


1891
Неаполь

 НА ОЗЕРЕ КОМО   


Кому страдание знакомо,
Того ты сладко усыпишь,
Тому понятна будет, Комо,
Твоя безветренная тишь,
И по воде из церкви дальной,
В селенье бедных рыбаков,
«Ave Maria» — стон печальный,
Вечерний звон колоколов...
Здесь горы в зелени пушистой
Уютно заслонили даль,
Чтобы волной своей тенистой
Ты убаюкало печаль.
И обещанье так прекрасно,
Так мил обманчивый привет,
Что вот опять я жду напрасно,
Чего, я знаю, в мире нет. 


1894 

Вячеслав Иванов

ИТАЛЬЯНСКИЕ СОНЕТЫ
Италия, тебе славянский стих
Звучит, стеснен в доспех твоих созвучий!
Стих родины отзвучной и певучей,
Прими его — дар от даров твоих!

АДРИАТИКА

Над серой бездной вод означилась луна,
И дали жидкий блеск, и струй металл текучий...
Ветр мечет мертвый лист по отмели зыбучей,
Где начертал отлив немые письмена.

Воюет, ропща, мель седая глубина —
И шлет вспененный вал — и изумруд кипучий
В прозрачный зиждет свод — и бурею ревучей
Падет — и вспять скользит — и вновь идет, гневна.

Свой щит оранжевый над влагой воздымая,
Длил парус искру дня: угасла и она...
За гулким зовом волн зияет ночь немая...

Мы жили: полон дух, и по;лны времена!
И вновь к тебе летим, к тебе — две чайки, — Майя! —
Где плещет ночь и день зеленая волна.

БАРКАРОЛА

Над лунной негой волн, в ладье, под тайной маски,
Моя Печаль поет при плеске баркарол,
И лютни звон струит свой палевый Пактол
В опаловую даль, где, млея, тонут краски...

Моя Печаль молчит, бледна от негь и пляски;
Ей плещет буйный хор с ликующих гондол;
Жестокость в кудри ей, с извивом жадной ласки,
Вплетает алых роз стожалый ореол.

Но Жалость юная с подругой делит розы,
Багрит венец лилей и льет с улыбкой слезы...
А с брега, мертвый взор вперив на дальний челн,

Тень, погребальные влачащая одежды,
Белеет, — и на зов покинутой Надежды,
«Прости!» — звучит ответ над лунной дремой волн.

ЛАГУНА

Над бледным саваном недвижимой лагуны,
Мрача покой небес и млечный кругозор,
На брег отчаянья дерев нагой позор
Зовет уснувший гром и летних гроз перуны.

Угрозой черною над краем черной дюны
Стоит зима дубов, и в страхе ловит взор
Окостенелых мышц чудовищный узор,
Ожесточения страдальческие руны...

Чуть плещет низкий вал в прибрежном тростнике.
Вися над бездной, челн колеблет вдалеке
Свой образ, вод стеклом незримым отраженный.

И, тенью царственной означив небосклон,
Встает туманный град в дали завороженной,
Как гордой памяти неусыпимый сон...


La pineta

Покорный день сходил из облаков усталых,

И, как сомкнутые покорные уста,

Была беззвучна даль, и никла немота

Зеленохвостых чащ и немощь листв увялых,

И кроткою лилась истомой теплота

На нищий блеск дубов, на купы пиний малых,

И влажная земля, под тленьем кущ опалых,

Была, как Смерть и Сев, смиренна и свята…

Таким явился мне, – о мертвая Равенна! —

Твой лес прославленный, – ты, в лепоте святынь,

Под златом мозаик хранительных забвенна!

И был таков твой сон и скорбь твоих пустынь,

Где веет кротко Смерть, под миром Крыл лелея

Мерцающую Жизнь, как бледный огнь елея.
1892

Il Gigante

Средь стогн прославленных, где Беатриче Дант,
Увидев: "Incipit,- воскликнул,- vita nova" **,-
Наг, юноша-пастух, готов на жребий зова,
Стоит с пращой, себя почуявший Гигант.

Лев молодой пустынь, где держит твердь Атлант,
Он мерит оком степь и мерит жертву лова...
Таким его извел - из идола чужого -
Сверхчеловечества немой иерофант!

Мышц мужеских узлы, рук тяжесть необорных,
И выя по главе, и крепость ног упорных,
Весь скимна-отрока еще нестройный вид,-

Всё в нем залог: и глаз мечи, что, медля, метят,
И мудрость ждущих уст - они судьбам ответят!-
Бог-дух на льва челе... О, верь праще, Давид!

* Гигант (итал.)
** Начинается новая жизнь (итал.)
 1892

КОЛИЗЕЙ

Как тяжкий гулок свод, и мрак угрюм и густ!..
Вхожу: луна сребрит истлевшие громады.
Как впадины очей потухнувших, аркады
Глядят окрест. Все спит. Простор арены пуст...

И мнится: древний род Неронов и Локуст
Наполнил чуткий мрак... Теснятся мириады.
Незримо — зоркие, на мне лежат их взгляды.
Беззвучный слышен плеск, и клик безгласных уст...

Что жадным трепетом, как в дни кровавых оргий,
Волнует их прилив под бледною луной?
Куда вперен их взор? Что движет их восторги?..

На светлом поприще чья тень передо мной?..
Взгляну ль назад, тоской и ужасом объятый?..
Крест виден на тени, и на кресте — Распятый...

СИКСТИНСКАЯ КАПЕЛЛА

Горе сердца и взор! Се, Вечности симво;л —
И в вихре творческом две краты зрим Могущий;
И жизнеструйный перст; и лик жены грядущей
В пареньи Вещего; и рай; и семя зол;

И из гремящих уст семи судеб глагол;
И отклик зрящих дев на голос, их зовущий;
И тел, и вздохов ритм, и се;мьи, в скорби ждущей,
Потомка тайного неискупленный ствол...

В глубь храмины взгляни! Там серп и жатва сева!
Там цеп, и прах цепа! Там клик и трубы гнева,
И многий вопль святых: «О, воскресни; на суд!» —

И длань Разящего смягчающая Дева,
И вихорь тел... И храм исполнь громов и рева —
Явленной музыки колеблемый сосуд.

СИРАКУЗЫ

Фиалкокудрые, — близ мест, где, убелив,
Как пеной, яхонт волн, всплывают Сиракузы
Над морем греческим, — изгнанье разделив
Любовью стремною гонимой Арефузы, —

Под сребродымным сном светлеющих олив
Родимый пели хор дорические Музы, —
И мощь Афин влекла Обиды бранной узы,
Потупив горький взор на роковой залив...

Синеет понт густой; ливийский день палит.
С тобой ли, Феокрит, возлечь на луг медвяный,
Где пряный фимиам в тени гробниц разлит?

Тебя ль, перун-Пиндар? — Лиэем обуянный
Эсхил, тебя ль воззвать, сошед на мрамор плит,
Где ты плясал, взяв тирс, вокруг фимелы рьяной?

ТАОРМИНА

За мглой Авзонии восток небес алей;
Янтарный всходит дым над снеговерхой Этной;
Снег рдеет и горит, и пурпур огнецветный
Течет с ее главы, как царственный елей,

На склоны тихие дубрав, на мир полей
И рощей масличных, и берег предрассветный,
Где скоро смутный понт голубизной просветной
Сверкнет в развалинах священных пропилей.

В обломках спит театр, орхестра онемела;
Но вечно курится в снегах твоя фимела,
Грядый в востоке дня и торжестве святынь!

И с твоего кремля, как древле, Мельпомена
Зрит, Эвий, скорбная, волшебный пустынь
И Тартар, дышащий под вертоградом плена!

Валерий Брюсов

Pax tibi, Marce, evangelista meus.3
(Надпись на книге, которую держит
в лапах лев святого Марка)

Кем открыт в куске металла
Ты, святого Марка лев?
Чье желанье оковало
На века — державный гнев?
«Мир тебе, о Марк, глашатай
Вечной истины моей».
И на книгу лев крылатый
Наступил, как страж морей.
Полузверь и полуптица!
Охраняема тобой,
Пять веков морей царица
Насмехалась над судьбой.
В топи илистой лагуны
Встали белые дворцы,
Пели кисти, пели струны,
Мир судили мудрецы.
Сколько гордых, сколько славных,
Провожая в море день,
Созерцали крыл державных
Возрастающую тень.
И в святые дни Беллини
Ты над жизнью мировой
Так же горд стоял, как ныне
Над развенчанной страной.
Я — неведомый прохожий
В суете других бродяг.
Пред дворцом, где жили дожи,
Генуэзский вьется флаг;
Не услышишь ты с канала
Тасса медленный напев;
Но, открыт в куске металла,
Ты хранишь державный гнев.
Над толпами, над веками,
Равен миру и судьбе,
Лев с раскрытыми крылами
На торжественном столбе.
1902

Венеция

Почему под солнцем юга в ярких красках и цветах, 

В формах выпукло-прекрасных представал пред взором прах? 

 

Здесь - пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила. 

Это понял я, припомнив гондол черные тела. 

Это понял, повторяя Юга полные слова, 

Это понял, лишь увидел моего святого Льва! 

 

От условий повседневных жизнь свою освободив, 

Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив. 

Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,

 И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века. 

 

И доныне неизменно все хранит здесь явный след 

Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет. 

1902

Данте в Венеции

По улицам Венеции, в вечерний
Неверный час, блуждал я меж толпы,
И сердце трепетало суеверней.

Каналы, как громадные тропы,
Манили в вечность; в переменах тени
Казались дивны строгие столпы,

И ряд оживших призрачных строений
Являл очам, чего уж больше нет,
Что было для минувших поколений.

И, словно унесенный в лунный свет,
Я упивался невозможным чудом,
Но тяжек был мне дружеский привет...

В тот вечер улицы кишели людом,
Во мгле свободно веселился грех,
И был весь город дьявольским сосудом.

Бесстыдно раздавался женский смех,
И зверские мелькали мимо лица...
И помыслы разгадывал я всех.

Но вдруг среди позорной вереницы
Угрюмый облик предо мной возник.
Так иногда с утеса глянут птицы,-

То был суровый, опаленный лик.
Не мертвый лик, но просветленно-страстный.
Без возраста - не мальчик, не старик.

И жалким нашим нуждам не причастный,
Случайный отблеск будущих веков,
Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.

Мгновенно замер говор голосов,
Как будто в вечность приоткрылись двери,
И я спросил, дрожа, кто он таков.

Но тотчас понял: Данте Алигьери.


18 декабря 1900

Михаил Кузмин

Лишь здесь душой могу согреться я,
Здесь пристань жизни кочевой:
Приветствую тебя, Венеция,
Опять я твой, надолго твой!


Забыть услады края жаркого
Душе признательной легко ль?
Но ты, о колокольня Маркова,
Залечишь скоро злую боль!
Пройдут, как тени, дни страдания,
Взлетит, как сокол, новый день!
Целую вас, родные здания,
Простор лагун, каналов тень.
1910

ВЕНЕЦИЯ

Обезьяна распростерла
Побрякушку над Ридотто,
Кристалличной сонатиной
Стонет дьявол из Казотта.
Синьорина, что случилось?
Отчего вы так надуты?
Рассмешитесь: словно гуси,
Выступают две бауты.
Надушенные сонеты,
Мадригалы, триолеты,
Как из рога изобилья
Упадут к ногам Нинеты.
А Нинета в треуголке,
С вырезным, лимонным лифом, -
Обещая и лукавя,
Смотрит выдуманным мифом.
Словно Тьеполо расплавил
Теплым облаком атласы...
На террасе Клеопатры
Золотеют ананасы.
Кофей стынет, тонкий месяц
В небе лодочкой ныряет,
Под стрекозьи серенады
Сердце легкое зевает.
Треск цехинов, смех проезжих,
Трепет свечки нагоревшей.
Не бренча стряхает полночь
Блестки с шали надоевшей.
Молоточки бьют часочки...
Нина - розочка, не роза...
И секретно, и любовно
Тараторит Чимароза.

[1920]

УТРО ВО ФЛОРЕНЦИИ
     Or San Michele,
     Мимоз гора!
     К беспечной цели
     Ведет игра.
     Веточку, только веточку
     В петлицу вдень -
     Проходишь весело
     С ней целый день.
     В большой столовой
     Звенит хрусталь,
     Улыбки новой
     Сладка печаль!
     Какой-то особенный,
     Легкий миг:
     Блестят соломенно
     Обложки книг.
     В каком апреле
     Проснулись мы?
     На самом деле
     Нет тюрьмы?
     Свежо и приторно...
     Одеколон?
     Тележка подана,
     Открой балкон!
   
 Апрель 1921

РОДИНА ВЕРГИЛИЯ
     Медлительного Минчо к Мантуе
     Зеленые завидя заводи,
     Влюбленное замедлим странствие,
     Магически вздохнув: "Веди!"
     Молочный пар ползет болотисто,
     Волы лежат на влажных пастбищах,
     В густые травы сладко броситься,
     Иного счастья не ища!
     Голубок рокоты унылые,
     Жужжанье запоздалых пчельников,
     И проплывает тень Вергилия,
     Как белый облак вдалеке.
     Лети, лети! Другим водителем
     Ведемся, набожные странники:
     Ведь ад воочию мы видели,
     И нам геенна не страшна.
     Мы миновали и чистилище -
     Венера в небе верно светится,
     И воздух розами очистился
     К веселой утренней весне.
     Апрель 1921

ПОЕЗДКА В АССИЗИ
     Воздух свеж и волен после
     Разморительных простынь...
     Довезет веселый ослик
     До высоких до святынь.
     Осторожным вьемся ходом,
     Город мелок и глубок.
     Плечи пахнут теплым медом,
     Выплывая на припек.
     По траве роса живая,
     И пичуг нагорных писк -
     Славил вас, благословляя,
     Брат младенческий Франциск.
     За лозовыми стеблями
     Облупившийся забор.
     Остановка, сыр, салями,
     Деревенский разговор.
     Небо, ласточки, листочки!
     Мелкий треск звенит кругом.
     И топазовые точки
     В сером галстухе твоем.
     Дома сладко и счастливо
     Ляжем и потушим свет,
     Выполнив благочестивый
     И любовный наш обет.
Апрель 1921

КОЛИЗЕЙ
     Лунный свет на Колизее
     Видеть (стоит una lira)
     Хорошо для forestier! {*}
     {Туристов (ит.). - Ред.}
     И скитающихся мисс.
     Озверелые затеи
     Театральнейшего мира
     Помогли гонимой вере
     Рай свести на землю вниз.
     Мы живем не как туристы,
     Как лентяи и поэты,
     Не скупясь и не считая,
     Ночь за ночью, день за днем.
     Под окном левкой душистый,
     Камни за день разогреты,
     Умирает, истекая,
     Позабытый водоем.
     1921

ВЕНЕЦИАНСКАЯ ЛУНА
     Вожделенья полнолуний,
     Дездемонина светлица...
     И протяжно, и влюбленно
     Дух лимонный вдоль лагун...
     Заигралась зеркалами
     Полусонная царевна,
     Лунных зайчиков пускает
     На зардевшее стекло.
     Словно Дандоло, я славен
     Под навесом погребальным.
     О, лазоревые плечи!
     О, лаванда в волосах!
     Не смеемся, только дышим,
     Обнимаем да целуем...
     Каждый лодочник у лодки
     В эту ночь - Эндимион.
     1921

КАТАКОМБЫ
     Пурпурные трауры ирисов приторно ранят,
     И медленно веянье млеет столетнего тлена,
     Тоскуют к летейскому озеру белые лани,
     Покинута, плачет на отмели дальней сирена.
     О via Appia! О, via Appia!
     Блаженный мученик, святой Калликст!
     Какой прозрачною и легкой памятью,
     Как мед растопленный, душа хранит.
     О via Appia! О, via Appia!
     Тебе привет!
     Младенчески тени заслушались пенья Орфея.
     Иона под ивой все помнит китовые недра.
     Но на плечи Пастырь овцу возлагает, жалея,
     И благостен круглый закат за верхушкою кедра.
     О via Appia! О, via Appia!
     О, душ пристанище! могильный путь!
     Твоим оплаканным, прелестным пастбищем
     Ты нам расплавила скупую грудь,
     О via Appia! О, via Appia! -
     Любя, вздохнуть.
     1921

     На площадке пляшут дети.
     Полон тени Палатин.
     В синевато-сером свете
     Тонет марево равнин.
     Долетает едкий тмин,
     Словно весть о бледном лете.
     Скользкий скат засохшей хвои,
     Зноя северный припек.
     В сельской бричке едут двое,
     Путь и сладок, и далек.
     Вьется белый мотылек
     В утомительном покое.
     Умилен и опечален,
     Уплываю смутно вдаль.
     Темной памятью ужален,
     Вещую кормлю печаль.
     Можжевельника ли жаль
     В тусклом золоте развалин?
     1921



Валериан Бородаевский



    ИТАЛЬЯНСКАЯ ПРИЗМА
      
       Вячеславу Иванову
      

    I. ФРЕСКИ. Сонет
      
       За фресками безумная окота, -
       Я не знавал нелепей ремесла, -
       Нежданно нас в больницу занесла:
       Наш гид был строг, и нам была работа!
      
       Искусство и больница, - странно что-то...
       Но красота усталая звала,
       А мы - за ней... Когда б не эта мгла,
       Да запахи, да жуткая икота!
      
       Смутясь глядишь, как тлеют угольки
       Былых миров... Как детских две руки
       Переплели сведенные колени.
      
       Довольно, прочь! Но гид не досказал:
       Перед стеной, где мальчик угасал,
       Тут был алтарь, и вот к нему - ступени .
      
      

    II. ДВУЛИКАЯ
      
       Торговка низкая, едва бледнеет день,
       К воротам бронзовым Марии дель Фиоре
       Ведет красавицу - на верхнюю ступень.
       Толпа снует... Толпа оценит вскоре.
      
       Спешит зарисовать божественный овал
       Какой-то юноша, раскрыв альбом украдкой;
       Пылал огонь в глазах, и карандаш дрожал,
      
       Как шпага, обессиленная схваткой.
       И нет ее... Ушла. - А старая всё тут,
       Змея пригретая... Мгновенья грезы - где вы?
       Он закусил губу и в несколько минут
       Мегеру набросал на нежный абрис девы.
      
      

    III. ПАДАЮЩАЯ БАШНЯ
      
       Точно в платье подвенечном тонкий стан ты преклонила;
       Или вправду ты - невеста, золотая кампанила?
       В кружевах окаменелых, в многоярусных колоннах,
       В этом небе густо-синем ты мечта для глаз влюбленных!
       И когда спиралью шаткой я всходил, и сердце ныло,
       Близко билось чье-то сердце - не твое ли, кампанила?
       В бездну падали колонны, и над сизыми холмами
       Облака сплывались в цепи и кружились вместе с нами.
       И я думал: там за далью целый мир пройдешь безбрежный, -
       Чуда равного не встретишь этой девственнице нежной!
       И я думал: чары знаешь, а напрасно ворожила:
       Будешь ждать его веками, не дождешься, кампанила!
      
      

    IV. В ПОЛДЕНЬ
      
       Ты к площади, где в жар томительный
       Отраден сумрачный платан,
       Идешь походкою медлительной,
       Перетянув осиный стан.
      
       Как ты бледна под синью черной
       Любовно глаженных кудрей!
       Я узнаю тебя, упорную,
       По самой тихости твоей...
      
       Шумят подруги с водоносами,
       Звонка певучая струя;
       Они со смехом и вопросами
       Все льнут к тебе, любовь моя!
      
       А ты, блаженная, ленивая,
       Тебе их речи - нипочем?
       Ведь он не лжет, что ты красивая,
       Холодный, ясный водоем?
      
      

    V. СИЕНСКИЙ ЧЕРЕП
      
       Он
      
       - Говорит мне череп из Сиены:
       "Всем конец один убогий уготован.
       Помни, помни - поцелуи тленны,
       Кто предастся им - будет скован".
       Желтый череп блистает на славу,
       Злым оскалом угрожают эти зубы;
       Он в любви нашей видит забаву,
       Говорит, что радости - грубы.
      
       Она
      
       -- Милый, нет: "Поцелуи мгновенны,
       Не теряйте дни золотые!"
       Так смеется мне череп из Сиены:
       "Вы, холодные, слепые и глухие!"
       И еще я слышу другое:
       "Что вы знаете о страсти настоящей?
       Небо нас лобзало голубое,
       Оттого мы целовались слаще".
      
      

    VI. ЭПИЛОГ
      
       По улицам извилистым, как расщелины скал,
       Как узкие расщелины, жилища горных фей,
       Ночами полнозвездными один я блуждал
       Среди домов торжественных, где не было людей.
      
       Казалось, то не улица, а волшебницы нить;
       Казалось, по-над плитами, светясь, бежит клубок.
       И было мне так счастливо и привольно жить,
       Ночами полнозвездными вдыхая ветерок.
      
       Змеилась нить, вела меня - уводила под уклон
       Туда, где своды мшистые одели водоем.
       И, как струя холодная, охватил меня сон.
       И снился мне прекрасный лик, и были мы - вдвоем.
      
       Сказала мне: "мы в городе, где не было людей.
       Здесь в ночи наши звездные, под дремный струйный гул,
       Скользим мы, тени белые, с крылами лебедей.
       Молись, чтобы в моих руках навеки ты уснул"...
               
Сергей Головачевский

На разрушение колокольни Св. Марка в Венеции

Адриатика плачет... Из дальней страны
Донеслась ко мне жалоба бледной волны
«Умерла, умерла Кампанила!»
И я вижу, как город тоскою объят,
Как печальны каналы и мрамор палат,
Как волшебница моря уныла. –
И гондолы грустнее, чем прежде, скользят
По каналам немым, как могила,
Словно черные лебеди горя и зол...
Отуманены образы мрачных гондол…
Все твердит: «Умерла Кампанила!»
1902

Максимилиан Волошин

Венеция


Венеция — сказка. Старинные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всём бесконечная грусть увяданья
Осенних тонов Тициана.

<1899. Венгрия>

На форуме

Арка… Разбитый карниз,
Своды, колонны и стены.
Это обломки кулис
Сломанной сцены.
Здесь пьедесталы колонн,
Там возвышалася ростра,
Где говорил Цицерон
Плавно, красиво и остро.
Между разбитых камней
Ящериц быстрых движенье.
Зной неподвижных лучей,
Струйки немолчное пенье.
Зданье на холм поднялось
Цепью изогнутых линий.
В кружеве лёгких мимоз
Очерки царственных пиний.
Вечер… И форум молчит.
Вижу мерцанье зари я.
В воздухе ясном звучит:
Ave Maria!

<1900. Рим>

Резные фасады, узорные зданья
На алом пожаре закатного стана
Печальны и строги, как фрески Орканья, —
Горят перламутром в отливах тумана...
Устало мерцают в отливах тумана
Далеких лагун огневые сверканья...
Вечернее солнце, как алая рана...
На всем бесконечная грусть увяданья.
О пышность паденья, о грусть увяданья!
Шелков Веронеза закатная Кана,
Парчи Тинторетто... и в тучах мерцанья
Осенних и медных тонов Тициана...
Как осенью листья с картин Тициана
Цветы облетают... Последнюю дань я
Несу облетевшим страницам романа,
В каналах следя отраженные зданья...
Венеции скорбной узорные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всем бесконечная грусть увяданья
Осенних и медных тонов Тициана.

1910

Александр Блок

Итальянские стихи (1909)

Sic finit occulte sic multos decipit aetas
Sic venit ad finem quidquid in orbe manet
Heu heu praeteritum non est revocabile tempus
Heu propius tacito mors venit ipsa pede.[1]
Надпись под часами в церкви
Santa Maria Novella (Флоренция)

Так незаметно многих уничтожают годы,
Так приходит к концу всё сущее в мире;
Увы, увы, невозвратимо минувшее время,
Увы, торопится смерть неслышным шагом. (Лат.)

Равенна

Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаи;к.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги
Нежнее грубый свод гробниц,
Где зеленеют саркофаги
Святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.

Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.

Далёко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,
Дома и люди — всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.

Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.

Май — июнь 1909



Почиет в мире Теодорих,
И Дант не встанет с ложа сна.
Где прежде бушевало море,
Там — виноград и тишина.
В ласкающем и тихом взоре
Равеннских девушек — весна.

Здесь голос страсти невозможен,
Ответа нет моей мольбе!
О, как я пред тобой ничтожен!
Завидую твоей судьбе,
О, Галла! — страстию к тебе
Всегда взволнован и встревожен!

Июнь 1909 (27 февраля 1914)

Девушка из Spoleto

Строен твой стан, как церковные свечи.
Взор твой — мечами пронзающий взор.
Дева, не жду ослепительной встречи —
Дай, как монаху, взойти на костер!

Счастья не требую. Ласки не надо.
Лаской ли грубой тебя оскорблю?
Лишь, как художник, смотрю за ограду
Где ты срываешь цветы,— и люблю!

Мимо, всё мимо — ты ветром гонима —
Солнцем палима — Мария! Позволь
Взору — прозреть над тобой херувима,
Сердцу — изведать сладчайшую боль!

Тихо я в темные кудри вплетаю
Тайных стихов драгоценный алмаз.
Жадно влюбленное сердце бросаю
В темный источник сияющих глаз.

3 июня 1909

Венеция
1


С ней уходил я в море,
С ней покидал я берег,
С нею я был далёко,
С нею забыл я близких…

     О, красный парус
     В зеленой дали!
     Черный стеклярус
     На темной шали!

Идет от сумрачной обедни,
Нет в сердце крови…
Христос, уставший крест нести…

     Адриатической любови —
     Моей последней —
     Прости, прости!

9 мая 1909 (16 января 1914)

2

Евг. Иванову

Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь — больной и юный —
Простерт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галлереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.

Всё спит — дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.

Август — октябрь 1909

3
Слабеет жизни гул упорный,
Уходит вспять прилив забот.
И некий ветр сквозь бархат черный
О жизни будущей поет.

Очнусь ли я в другой отчизне,
Не в этой сумрачной стране?
И памятью об этой жизни
Вздохну ль когда-нибудь во сне?

Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,
Купец, рыбак, иль иерей
В грядущем мраке делит ложе
С грядущей матерью моей?

Быть может, венецейской девы
Канцоной нежной слух пленя,
Отец грядущий сквозь напевы
Уже предчувствует меня?

И неужель в грядущем веке
Младенцу мне — велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?

Мать, что; поют глухие струны?
Уж ты мечтаешь, может быть,
Меня от ветра, от лагуны
Священной шалью оградить?

Нет! Всё, что есть, что было,— живо!
Мечты, виденья, думы — прочь!
Волна возвратного прилива
Бросает в бархатную ночь!

Август — сентябрь 1909

Перуджия



День полувесёлый, полустрадный,
Голубая гарь от Умбрских гор.
Вдруг — минутный ливень, ветр прохладный,
За окном открытым — громкий хор.

Там — в окне, под фреской Перуджино,
Чёрный глаз смеётся, дышит грудь:
Кто-то смуглою рукой корзину
Хочет и не смеет дотянуть…

На корзине — белая записка:
«…Questa sera…[1] монастырь Франциска…»

Июнь 1909 (5 мая 1911)
    итал. Questa sera — Нынче вечером.

Флоренция

1
Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни в сумрак вековой!
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду не с тобой!

О, Bella[1], смейся над собою,
Уж не прекрасна больше ты!
Гнилой морщиной гробовою
Искажены твои черты!

Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!

Звенят в пыли велосипеды
Там, где святой монах сожжен,
Где Леонардо сумрак ведал,
Беато снился синий сон!

Ты пышных Ме;дичей тревожишь,
Ты топчешь лилии свои,
Но воскресить себя не можешь
В пыли торговой толчеи!

Гнусавой мессы стон протяжный
И трупный запах роз в церквах —
Весь груз тоски многоэтажный —
Сгинь в очистительных веках!

Май — июнь 1909
    итал. Bella — Прекрасная — распространенное в Италии название Флоренции.

2
Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин?

О, сладко вспомнить безнадежность:
Мечтать и жить в твоей глуши;
Уйти в твой древний зной и в нежность
Своей стареющей души…

Но суждено нам разлучиться,
И через дальние края
Твой дымный ирис будет сниться,
Как юность ранняя моя.

Июнь 1909 (5 мая 1911)

3


Страстью длинной, безмятежной
Занялась душа моя,
Ирис дымный, ирис нежный,
Благовония струя,
Переплыть велит все реки
На воздушных парусах,
Утонуть велит навеки
В тех вечерних небесах,
И когда предамся зною,
Голубой вечерний зной
В голубое голубою
Унесёт меня волной...

Июнь 1909 (17 марта 1914)

4


Жгут раскалённые камни
Мой лихорадочный взгляд.
Дымные ирисы в пламени,
Словно сейчас улетят.

О, безысходность печали,
Знаю тебя наизусть!
В чёрное небо Италии
Чёрной душою гляжусь.

Июнь 1909 (27 февраля 1914)

5


Окна ложные на небе чёрном,
И прожектор на древнем дворце.
Вот проходит она — вся в узорном
И с улыбкой на смуглом лице.

А вино уж мутит мои взоры
И по жилам огнём разлилось...
Что мне спеть в этот вечер, синьора?
Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось?

Июнь 1909 (17 марта 1914)

6


Под зноем флорентийской лени
Ещё беднее чувством ты:
Молчат церковные ступени,
Цветут нерадостно цветы.

Так береги остаток чувства,
Храни хоть творческую ложь:
Лишь в легком челноке искусства
От скуки мира уплывешь.

17 мая 1909 (11 февраля 1914)

7


Голубоватым дымом
Вечерний зной возносится,
Долин тосканских царь…

Он мимо, мимо, мимо
Летучей мышью бросится
Под уличный фонарь…

И вот уже в долинах
Несметный сонм огней,
И вот уже в витринах
Ответный блеск камней,
И город скрыли горы
В свой сумрак голубой,
И тешатся синьоры
Канцоной площадной.

Дымится пыльный ирис,
И легкой пеной пенится
Бокал Христовых Слез…

Пляши и пой на пире,
Флоренция, изменница,
В венке спаленных роз!

Сведи с ума канцоной
О преданной любви,
И сделай ночь бессонной,
И струны оборви,
И бей в свой бубен гулкий,
Рыдания тая!
В пустынном переулке
Скорбит душа твоя…

Август 1909



Вот девушка, едва развившись,
Еще не потупляясь, не краснея,
Непостижимо черным взглядом
Смотрит мне навстречу.
Была бы на то моя воля,
Просидел бы я всю жизнь в Сеттиньяно,
У выветрившегося камня Септимия Севе;ра.
Смотрел бы я на камни, залитые солнцем,
На красивую загорелую шею и спину
Некрасивой женщины под дрожащими тополями.

15 мая 1909. Settignano.
(16 января 1914)



Фье;золе

Стучит топор, и с кампанил
К нам флорентийский звон долинный
Плывет, доплыл и разбудил
Сон золотистый и старинный…

Не так же ли стучал топор
В нагорном Фье;золе когда-то,
Когда впервые взор Беато
Флоренцию приметил с гор?

Июнь 1909 (27 февраля 1914)

Сиена

В лоне площади пологой
Пробивается трава.
Месяц острый, круторогий,
Башни — свечи божества.

О, лукавая Сиена,
Вся — колчан упругих стрел!
Вероломство и измена —
Твой таинственный удел!

От соседних лоз и пашен
Оградясь со всех сторон,
Острия церквей и башен
Ты вонзила в небосклон!

И томленьем дух влюбленный
Исполняют образа,
Где коварные мадонны
Щурят длинные глаза:

Пусть грозит младенцу буря,
Пусть грозит младенцу враг, —
Мать глядится в мутный мрак,
Очи влажные сощуря!..

7 июня 1909 (1914)

Сиенский собор

Когда страшишься смерти скорой,
Когда твои неярки дни, —
К плита;м Сиенского собора
Свой натружённый взор склони.

Скажи, где место вечной ночи?
Вот здесь — Сивиллины уста
В безумном трепете пророчат
О воскресении Христа.

Свершай свое земное дело,
Довольный возрастом своим.
Здесь под резцом оцепенело
Всё то, над чем мы ворожим.

Вот — мальчик над цветком и с птицей,
Вот — муж с пергаментом в руках,
Вот — дряхлый старец над гробницей
Склоняется на двух клюках.

Молчи, душа. Не мучь, не трогай,
Не понуждай и не зови:
Когда-нибудь придет он, строгий,
Кристально-ясный час любви.

Июнь 1909 (5 мая 1911)

Madonna Da Settignano

Встретив на горном тебя перевале,
     Мой прояснившийся взор
Понял тосканские дымные дали
     И очертания гор.

Желтый платок твой разубран цветами —
     Сонный то маковый цвет.
Смотришь большими, как небо, глазами
     Бедному страннику вслед.

Дашь ли запреты забыть вековые
     Вечному путнику — мне?
Страстно твердить твое имя, Мария
     Здесь, на чужой стороне?

3 июня 1909



Искусство — ноша на плечах,
Зато как мы, поэты, ценим
Жизнь в мимолетных мелочах!
Как сладостно предаться лени,
Почувствовать, как в жилах кровь
Переливается певуче,
Бросающую в жар любовь
Поймать за тучкою летучей,
И грезить, будто жизнь сама
Встаёт во всем шампанском блеске
В мурлыкающем нежно треске
Мигающего cin;ma!
А через год — в чужой стране:
Усталость, город неизвестный,
Толпа, — и вновь на полотне
Черты француженки прелестной!..

Июнь 1909. Foligno.
(4 марта 1914)



Глаза, опущенные скромно,
Плечо, закрытое фатой…
Ты многим кажешься святой,
Но ты, Мария, вероломна…

Быть с девой — быть во власти ночи,
Качаться на морских волнах…
И не напрасно эти очи
К мирянам ревновал монах:

Он в нише сумрачной церковной
Поставил с братией её —
Подальше от мечты греховной,
В молитвенное забытье…

Однако, братьям надоело
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Конец преданьям и туманам!
Теперь — во всех церквах она
Равно — монахам и мирянам
На поруганье предана…

Но есть один вздыхатель тайный
Красы божественной — поэт…
Он видит твой необычайный,
Немеркнущий, Мария, свет!

Он на коленях в нише темной
Замолит страстные грехи,
Замолит свой восторг нескромный,
Свои греховные стихи!

И ты, чье сердце благосклонно,
Не гневайся и не дивись,
Что взглянет он порой влюбленно
В твою ласкающую высь!

12 июня 1909 (12 февраля 1914)

Благовещение


С детских лет — видения и грезы,
Умбрии ласкающая мгла.
На оградах вспыхивают розы,
Тонкие поют колокола.

Слишком резвы милые подруги,
Слишком дерзок их открытый взор.
Лишь она одна в предвечном круге
Ткет и ткет свой шелковый узор.

Робкие томят ее надежды,
Грезятся несбыточные сны.
И внезапно — красные одежды
Дрогнули на золоте стены.

Всем лицом склонилась над шелками,
Но везде — сквозь золото ресниц —
Вихрь ли с многоцветными крылами,
Или ангел, распростертый ниц…

Темноликий ангел с дерзкой ветвью
Молвит: «Здравствуй! Ты полна красы!»
И она дрожит пред страстной вестью,
С плеч упали тяжких две косы…

Он поет и шепчет — ближе, ближе,
Уж над ней — шумящих крыл шатер…
И она без сил склоняет ниже
Потемневший, помутневший взор…

Трепеща, не верит: «Я ли, я ли?»
И рукою закрывает грудь…
Но чернеют пламенные дали —
Не уйти, не встать и не вздохнуть…

И тогда — незнаемою болью
Озарился светлый круг лица…
А над ними — символ своеволья —
Перуджийский гриф когтит тельца.

Лишь художник, занавесью скрытый, —
Он провидит страстной муки крест
И твердит: «Profani, procul ite,
Hic amoris locus sacer est»[1].

Май — июнь 1909
Perudgia — Spoleto

Успение


Ее спеленутое тело
Сложили в молодом лесу.
Оно от мук помолодело,
Вернув бывалую красу.

Уже не шумный и не ярый,
С волненьем, в сжатые персты
В последний раз архангел старый
Влагает белые цветы.

Златит далекие вершины
Прощальным отблеском заря,
И над туманами долины
Встают усопших три царя.

Их привела, как в дни былые,
Другая, поздняя звезда.
И пастухи, уже седые,
Как встарь, сгоняют с гор стада.

И стражей вечному покою
Долины заступила мгла.
Лишь меж звездою и зарею
Златятся нимбы без числа.

А выше, по крутым оврагам
Поет ручей, цветет миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит в даль.

4 июня 1909
Spoleto

Эпитафия Фра Филиппо Липпе[1]


CONDITUS HIC EGO SUM PICTURE FAMA PHILIPPUS
NULLI IGNOTA MEE GRATIA MIA MANUS
ARTIFICIS POTUI DIGITIS ANIMARE COLORES
SPERATAQUE ANIMOS FALLERE VOCE DIU
IPSA MEISSTUPUIT NATURA EXPRESSA FIGURIS
MEQUE SUIS FASSA EST ARTIBUS ESSE PAREM

MARMOREO TUMULO MEDICES LAURENTIUS HIC ME
CONDIDIT ANTE HUMILI PULVERE TECTUS ERAM

Здесь я покоюсь, Филипп, живописец навеки бессмертный,
Дивная прелесть моей кисти — у всех на устах.
Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,
Набожных души умел — голосом бога смутить.
Даже природа сама, на мои заглядевшись созданья,
Принуждена меня звать мастером равным себе.

В мраморном этом гробу меня упокоил Лаврентий
Ме;дичи, прежде чем я в низменный прах обращусь.

17 марта 1914
Примечания

Эпитафия сочинена Полицианом и вырезана на могильной плите художника в Сполетском соборе по повелению Лаврентия Великолепного. (Прим. А. А. Блока)

Вера Аренс

Весна на озере Гардо

Клейкие весною ранние листочки.
Неба в белых тучах ярка синева,
Крокусы, фиалки — первые цветочки,
Тонки виноградных листьев кружева.
 
Ветер мягкий, теплый, легкокрылый, нежный,
И душистый иней персиков в цвету.
Звоны с колоколен. Блеск вершины снежной,
И размахи крыльев чайки налету.
 
Широко раскинув жадные объятья,
Ждет посевов новых влажная земля.
Молча на дорогах высятся распятья,
Всюду розовеют шапки миндаля.

 

«Пробуждение» № 11, 1914 г.




Николай Гумилёв

Пиза

Солнце жжет высокие стены,
Крыши, площади и базары.
О, янтарный мрамор Сиены
И молочно-белый Каррары!

Все спокойно под небом ясным;
Вот, окончив псалом последний,
Возвращаются дети в красном
По домам от поздней обедни.

Где ж они, суровые громы
Золотой тосканской равнины,
Ненасытная страсть Содомы
И голодный вопль Уголино?

Ах, и мукам счет и усладам
Не веками ведут — годами!
Гибеллины и гвельфы рядом
Задремади в гробах с гербами.

Все проходит, как тень, но время
Остается, как прежде, мстящим,
И былое, темное бремя
Продолжает жить в настоящем.

Сатана в нестерпимом блеске,
Оторвавшись от старой фрески,
Наклонился с тоской всегдашней
Над кривого пизанской башней.
1912

Венеция

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней.

Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол

Там, где огни на лагуне —

Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы, крылат.

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

Не позднее марта 1913 года

Рим

Волчица с пастью кровавой
На белом, белом столбе,
Тебе, увенчанной славой,
По праву привет тебе.

С тобой младенцы, два брата,
К сосцам стремятся припасть.
Они не люди, волчата,
У них звериная масть.

Не правда ль, ты их любила,
Как маленьких, встарь, когда,
Рыча от бранного пыла,
Сжигали они города?

Когда же в царство покоя
Они умчались, как вздох,
Ты, долго и страшно воя,
Могилу рыла для трёх.

Волчица, твой город тот же
У той же быстрой реки.
Что мрамор высоких лоджий,
Колонн его завитки,

И лик Мадонн вдохновенный,
И храм святого Петра,
Покуда здесь неизменно
Зияет твоя нора,

Покуда жёсткие травы
Растут из дряхлых камней
И смотрит месяц кровавый
Железных римских ночей?!

И город цезарей дивных,
Святых и великих пап,
Он крепок следом призывных,
Косматых звериных лап.

Италия
1912

Вилла Боргезе

Из камня серого иссеченные, вазы
И купы царственные ясени, и бук,
И от фонтанов ввысь летящие алмазы,
И тихим вечером баюкаемый луг.

В аллеях сумрачных затерянные пары
Так по-осеннему тревожны и бледны,
Как будто полночью их мучают кошмары,
Иль пеньем ангелов сжигают душу сны.

Здесь принцы, грезили о крови и железе,
А девы нежные о счастии в двоем,
Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом…

Но дальше, призраки! Над виллою Боргезе
Сквозь тучи золотом блеснула вышина, —
То учит забывать встающая луна.
Не позднее февраля 1913 года

Падуанский собор

Да, этот храм и дивен, и печален,
Он — искушенье, радость и гроза,
Горят в окошечках исповедален
Желаньем истомленные глаза.

Растет и падает напев органа
И вновь растет полнее и страшней,
Как будто кровь, бунтующая пьяно
В гранитных венах сумрачных церквей.

От пурпура, от мучеников томных,
От белизны их обнаженных тел,
Бежать бы из под этих сводов темных,
Пока соблазн душой не овладел.

В глухой таверне старого квартала
Сесть на террасе и спросить вина,
Там от воды приморского канала
Совсем зеленой кажется стена.

Скорей! Одно последнее усилье!
Но вдруг слабеешь, выходя на двор, —
Готические башни, словно крылья,
Католицизм в лазури распростер.

Не позднее 24 апреля 1913 года

Болонья

Нет воды вкуснее, чем в Романье,
Нет прекрасней женщин, чем в Болонье,
В лунной мгле разносятся признанья,
От цветов струится благовонье.

Лишь фонарь идущего вельможи
На мгновенье выхватит из мрака
Между кружев розоватость кожи,
Длинный ус, что крутит забияка.

И его скорей проносят мимо,
А любовь глядит и торжествует.
О, как пахнут волосы любимой,
Как дрожит она, когда целует.

Но вино, чем слаще, тем хмельнее,
Дама, чем красивей, тем лукавей,
Вот уже уходят ротозеи
В тишине мечтать о высшей славе.

И они придут, придут до света
С мудрой думой о Юстиниане
К темной двери университета,
Векового логовища знаний.

Старый доктор сгорблен в красной тоге,
Он законов ищет в беззаконьи,
Но и он порой волочит ноги
По веселым улицам Болоньи.

Генуя

В Генуе, в палаццо дожей
Есть старинные картины,
На которых странно схожи
С лебедями бригантины.

Возле них, сойдясь гурьбою,
Моряки и арматоры
Все ведут между собою
Вековые разговоры,

С блеском глаз, с усмешкой важной,
Как живые, неживые…
От залива ветер влажный
Спутал бороды седые.

Миг один, и будет чудо;
Вот один из них, смелея,
Опросит: —«Вы синьор, откуда,
Из Ливорно иль Пирея?

«Если будете в Брабанте,
Там мой брат торгует летом,
Отвезите бочку кьянти
От меня ему с приветом».

Не позднее 20 мая 1912 года

На Палатине

Измучен огненной жарой,
Я лёг за камнем на горе,
И солнце плыло надо мной,
И небо стало в серебре.

Цветы склонялись с высоты
На мрамор брошенной плиты,
Дышали нежно, и была
Плита горячая бела.

И ящер средь зелёных трав,
Как страшный и большой цветок,
К лазури голову подняв,
Смотрел и двинуться не мог.

Ах, если б умер я в тот миг,
Я твёрдо знаю, я б проник
К богам, в Элизиум святой,
И пил бы нектар золотой.

А рай оставил бы для тех,
Кто помнит ночь и верит в грех,
Кто тайно каждому стеблю
Не говорит свое «люблю».

<До мая 1913 года>

Тразименское озеро

Зелёное, всё в пенистых буграх,
Как горсть воды, из океана взятой,
Но пригоршней гиганта чуть разжатой,
Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,
И медлен буйвол грузный и рогатый,
Здесь тёмной думой удручён вожатый,
Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах,

Лишь иногда, наскучивши покоем,
С кипеньем, гулом, гиканьем и воем
Оно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью Ганнибала
Вздохнули скалы, слышен визг шакала
И трубный голос бешеных слонов.

<Не позднее апреля 1913 года>


Неаполь

Как эмаль, сверкает море,
И багряные закаты
На готическом соборе,
Словно гарпии, крылаты;
Но какой античной грязью
Полон город, и не вдруг
К золотому безобразью
Нас приучит буйный юг.

Пахнет рыбой и лимоном,
И духами парижанки,
Что под зонтиком зелёным
И несёт креветок в банке;
А за кучею навоза
Два косматых старика
Режут хлеб… Сальватор Роза
Их провидел сквозь века.

Здесь не жарко, с моря веют
Белобрысые туманы,
Всё хотят и всё не смеют
Выйти в полночь на поляны,
Где седые, грозовые
Скалы высятся венцом,
Где засела малярия
С жёлтым бешеным лицом.

И, как птица с трубкой в клюве,
Поднимает острый гребень,
Сладко нежится Везувий,
Расплескавшись в сонном небе.
Бьются облачные кони,
Поднимаясь на зенит,
Но, как истый лаццарони,
Всё дымит он и храпит.




Голенищев-Кутузов А.
На лагунах Венеции

Нас волшебница даль в свой чертог позвала.
Мы услышали зов, мы пришли – и ввела
Нас она в сказку волн и сияний;
С неба месяца тихие льются лучи;
Тихо плещет волна, и несутся в ночи
Песни сбывшихся, тихих желаний.

Милый друг, предадимся певучим мечтам!
Предадимся сребристым лучам и волнам!
Пусть летит за мгновеньем мгновенье;
Пусть гондола плывет при луне и звездах.
В этих светлых водах, в этих вечных лучах
Нашей вечной любви отраженье!
1912

Сергей Городецкий

Canti d'Italia

Вечер на чужбине

От моря к пиниям - в них все невероятно:

И густохвойный взлет торжественных увей,

И мхов ползучих на стволах седые пятна,

И немота глухих клубящихся ветвей;

И смена ароматных ветра дуновений,

И у корней кусты колючие; цветы,

Горящие, как искры жертвоприношений,

И вьюн невиданной, могучей высоты;

Полеты птиц каких-то легких, пестрокрылых

И крики их в смятении любви. Стремглав

Бросающихся ящериц, мне древле милых,

Таинственная жизнь под кровом мхов и трав.

От моря синего, как в сказках незабвенных,

Последнюю волну прибоя на песок

Лениво бросившего и в узорах пенных

Застывшего на новый, долгий лунный срок;

От моря к пиниям пришел я, путник. Посох

Сложил и в созерцанье странной красоты

Поник под вскрикиванья птиц многоголосых,

Под оком солнца, мчащегося с высоты, -

Земли рождающей причуды и затеи,

Стараясь разгадать и каждый малый цвет,

И каждый ствол огромный взорами лелея,

И о тебе ликуя, предвечерний свет.

Но только в тишине неведомого лета

Я духом вечным всезабвенно потонул,

На небо потянулась темная завеса,

И ночи я услышал над собою гул.

Увы! Без вечера, без зарнего сиянья

Упало солнце в густоту окрайных хвой,

И тотчас канул лес из тишины в молчанье.

Я на земле лежал, как в келье гробовой.

Я тосковал о вечере томительно-счастливом,

О ласковой, по девьи трепетной заре,

О лучиках, скользящих по росистым нивам,

По лесу дальнему, по небольшой горе.

Не назову тебя, страна зари багряной,

Но о тебе я тосковал. И чуждый лес, -

Как порожденье полночного тумана, -

Меня скрывал, сгибаясь от бремени небес.

VII 1912 Марина-ди-Пиза

Ночь на чужбине

Море с небом в мутный хаос,



В мглу недобрую слилось,



От земли, воздетой на ось,



Унеслось, оторвалось.







Сбился вниз звезды Полярной



Еле видимый маяк.



Ковш черпнул воды коварной



И упал в бездонный мрак.







Между морем и песками,



Между небом и землей



Колет облако рогами



Месяц, тоненький и злой.







В глубине, где — неизвестно —



Воздух реет иль вода,



Полыхает перекрестно



Жутких молний череда.







Бешено вскипает пена



На беспомощных валах.



Море мчит из бездны плена



В диких воплях старый страх.







Воет темнота: «К победе!»



И песок береговой,


Осыпаясь, бредит, бредит



Маетою вековой.

1912, Марина ди Пиза

День

На знойный мох прилечь лениво,

В лазурь прозрачную взглянуть,

Где облак за лесною гривой

Полдневный начинает путь,

Послушать ветер с моря, хвое

Нашептывающий про то,

Что все земное, все живое

В воздушной келье заперто.

Чуть опечалясь, покориться

И медленно поцеловать

Цветок, которому не снится,

Что можно бегать и летать.

Иголки длинной хрупкий циркуль

Поднять и начертить кружок,

Чтоб муравей дивился цирку,

Я муравью дивиться мог.

Забыть про все, про все пределы,

Про все круги. Тихонько взять

Иголкой каплю смолки белой

И дикий фимиам вдыхать.

И в полудрему, в полунегу

Уйти без времени, без дней,

Едва приглядываясь к бегу

В лесу затейливых теней.

12-VII 1912

 

Джинестри

Джинестри, джинестри,

Невестин иль сестрин,

Но дивный цветок,

У пиний огромных,

На веточках скромных,

Свой жжет огонек.

Те веточки-иглы,

Как будто погибли

Все листья на них,

Чтоб жарче и жгучей

С иголки колючей

Вдруг цветик возник.

Он солнца желтее,

Огня золотее,

Светлее, чем мед.

И чьей-то забавы

В мгновение славы

Он искры несет.

И томный и тонкий

Он с нежной коронки

Струит аромат.

Так только кадила

Пред горнею силой

В часовнях кадят.

О, сестры, признайтесь,

Невесты, покайтесь,

Ужель не ему

Несли вы зароки,

Мольбы свои, вздохи,

В зеленую тьму?

О, южные девы!

Любовны напевы

Запеть в новый срок

Ужели не дивный

Учил вас призывный

Джинестри - цветок?

3-VII 1912

Марина-ди-Пиза

 

Флорентийский рассвет

На Фьезоланские холмы

Предутренний поник туман.

Из северных далеких стран

С тобой тут одиноки мы.

Зеленомлечную струю

Проносит Арно в берегах

Высоких. В легких небесах

Последнюю звезду ловлю.

Ты спишь по-детски. Простыня

Родное тело облекла,

Как будто в мрамор ты легла,

Чтобы к скульптуре звать меня.

Серебряных колоколов

Донесся с колокольни звон.

В нем слышен неустанный стон

Неотвратимых голосов.

Внезапный луч во мглу упал

И "Верую" кричит заре.

Савонарола на костре

С такой же верою пылал.

Гремит телега под окном, -

Возница щелкает бичом.

Стал сам себе я палачом,

Покинув свой далекий дом.

О, маленькая дева - дочь!

О, замыслов любимых хор!..

За цепи невысоких гор

Бескрылая сбегает ночь.

И бег ее напомнил мне

Твой девичий, скользящий бег,

Ломавший звонко-белый снег

В каком-то невозвратном дне.

4-VII Флоренция

7-VII 1912 Марина-ди-Пиза

 

Флоренция

Бессмертные в тени Уфиций,

В недвижных мраморных телах

Обстали светлой вереницей

Мой движущийся светлый прах,

Когда я с Арно, в вечер темный,

Вошел под арки и взлетел

Палаццо Веккио огромный

Вдали прямей полета стрел.

Вам сердце севера! Что знали

Вы про далекую страну,

Где мы безудержно слагали

Свою глухую старину?

Вам отворилось сердце наше

В начале новой жизни дней,

И мраморный Давид стал краше,

И Боттичелли стал юней.

Мы с голубиными глазами

Паломниками к вам бредем

И пред чужими образами

Заветные лампадки жжем.

В язык певучий и старинный

Бессмертных Дантовых терцин

Вникаем мы душой невинной,

Не подряхлевшей от кручин.

И в битвах с тьмою очумелой

С Боккаччио смеемся мы,

Читая вольные новеллы,

Спасающие от чумы.

Над профилем Савонаролы

Мы поникаем головой,

И слышим вечные глаголы

Из колыбели огневой.

И легче птиц в простор и воздух

Мы с Боттичелли молодым,

Стряхая с крыльев мир, как воду,

Чуть опечаленно летим.

О, Микельанджело! Тобою

Мы, дикари, примирены

С своей гигантскою судьбою:

Безмерным меры найдены.

Как ты, неодолимый мрамор,

Могучим молотом своим,

Мы вдохновенно и упрямо

Все глыбы жизни победим.

Бессмертные! Из дальней дали

Вам светят новые века...

Торжественно они молчали,

Взволнованно текла река.

Марина-ди-Пиза

16-21-VII-1912

 

Микельанджело

Когда Матвей безумным оком

Из глыбы мрамора взглянул,

Я в строе космоса высоком

Заслышал сил дремучих гул.

Мне показалось, что колонны

Не сдержат здания: такой

Был этот взор неутоленный,

Так жил он гневом и тоской.

И показалось мне: трепещут

Несотворенные сердца,

И ангелы крылами плещут

От мук безвыходных творца.

Вокруг Матвея горы, глыбы,

Едва начатые стоят.

Они быть радостью могли бы,

Но затаили вечный яд.

Четыре пленника, четыре

Вдруг взбунтовавшихся раба,

Почуявших, что в дальнем мире

Нечеловечья есть судьба.

Они заламывают руки

И рвутся из земного сна,

Смертельные приемля муки

На мраморные рамена.

Один почти освободился -

И на Зевеса он похож.

Другой спиною в мрамор впился

И в мускулах почуял дрожь.

Ногами третий и руками

Уперся, чтоб свободу взять,

Но неразрывными цепями

Умела жизнь его сковать.

А женщина вся изогнулась

Невероятно - и в локте

Бессильная рука согнулась,

Скривились губы в маете.

Из плена рвущуюся силу

Я вижу, вечный вижу спор.

Так Папе римскому могилу

Украсить замышлял скульптор.

1-VIII 1912 Марина-ди-Пиза


Савонарола

Ты исказитель Боттичелли,



Монах, мне страшный, и аскет.



Но отчего всю ночь без цели



Брожу я в горе и тоске







По площади темнопустынной



И к круглой бронзовой плите



Склоняюсь с тяжкою повинной



В неудержимой прямоте?







Как будто я костер багровый



Своей рукою разводил



Под тем, кто с яростью суровой



Любимой правде жизнь дарил.







Как будто я был с той; старухой,



Которой темные уста.



Из пламени кричали глухо



Слова: «Святая простота!»







Ог если б мог поднять десницу



Огромный мраморный. Давид



И вырвать жуткую, страницу,



Что Книгу Бытия чернит!







Брожу в тревоге. Ум двоится.



Безумие из темноты



Грозит крылом своим склониться



И подхватить… Пусты, пусты







Полночных улиц перспективы.



И с круга бронзового в ночь



Вещает профиль горделивый:



«Гори, безумствуй и пророчь!»

1912


Фонтан

Четыре прекрасных наяды

За полные груди свои

Схватились, и держат, и рады

Приливу жемчужной струи.



Над ними Нептун величавый

Стоит, молчалив и красив,

О девах любви и забавы,

О них навсегда позабыв.



Он бог. Что же помнить о девах?

Им — счастье. Ему — не беда,

Коль в бронзовых трепетных чревах

Четыре он зачал плода.

1912, Болонья





Рим

Был день тот задумчиво-хмурым,



И в облако кутался Рим,



Когда вознеслись Диоскуры



Пред медленным взором моим.







Я легкой стопой в Капитолий,



Гробницу истории, шел.



Волчица металась в неволе,



И крыльями двигал орел.







В блаженном раздумье Аврелий



Скакал на могучем коне,



И кудри его зеленели,



Как матерь-земля по весне.







Привет тебе, Рим! Величав ты



В руинах свершенной мечты!



К тебе всех веков аргонавты

Плывут за руном красоты.




И я, издалёка паломник,

Внимая полету времен,

Стою здесь, как будто припомнив

Какой-то счастливейший сон.

 1912, Рим

Фра Беато Анжелико

Ты хочешь знать, кого я ненавижу?

Анжелико. И ненавижу дико.

Я в нем не гения блаженства вижу,

А мертвеца гробницы невеликой.

Нет, он не в рост Адаму - акмеисту,

Он только карлик кукольных комедий,

Составленных из вечной и пречистой

Мистерии, из жертвенных трагедий.

Ужель он рассказал тебе хоть мало

Из пламенной легенды христианской,

Когда в свой сурик и в свое сусало

Все красил с простотою негритянской.

Ты только посмотри на ту фигуру,

Что в Deposizione dellа Croce

Разводит ручками! Ужель натуру

Ты видывал тупее и короче?

Иль в Страшный Суд вглядись.

В картине этой

Постыдней, чем во всех других Беато,

Коль рай - не сценка пошлого балета,

А Вельзевул - не дурень смешноватый.

О, неужель художество такое,

Виденья плотоядного монаха

Ответ на все, к чему рвались с тоскою

Мы, акмеисты, вставшие из праха.

Нет, ты не прав, взалкавший откровенья!

Не от Беато ждать явления Адама.

Мне жалко строгих строф стихотворенья,

В которых славил ты его упрямо.

6-VII 1912

 

Пиза

На Арно каменная риза

Надета вновь. Река дугой

Течет. И призрачная Пиза

Лежит красавицей нагой.

Пускай под лоджией толпятся

Взволнованно биржевики:

Дремучим, давним сном томятся

Седые берега реки.

Там, под стеной, в конце аллеи

Уютный домик тихо спит.

В нем Галилео Галилеи

Родился - мрамор так гласит.

Там в церкви небольшой знамена,

В боях изорванные, спят.

И о свободе немудреной

Усмешку мудрую хранят.

С загадочной стоит улыбкой

Статуя на колонне там,

Как будто милого ошибкой

Все было, данное векам.

Там поросла травою площадь,

Где мраморные чудеса

Глядят доверчивей и проще,

Чем сами Божьи небеса.

Там молчаливый баптистерий,

Девятый начиная век,

Все тем же эхом голос мерил,

Когда поет в нем человек.

И простодушно повествуют

Тому, кто сбоку в Дом войдет,

Историю любви живую

Две створки бронзовых ворот.

Там колокольня наклонилась,

Чтоб поглядеть за край земли

Как будто ей планета снилась,

Где виснуть тяжести могли.

Но видны только Апуаны,

Поляны, взморье, виноград,

Лениво дремлющей Тосканы

Все тот же безмятежный сад.

5-VIII 1912

 

Усть-Арно

В тихих горах медлит Арно

Воду, валкую ко сну,

Влить струей зеленоглазой

В средиземную волну.

Во Флоренции цветущей

Пеной радостных веков,

Светлой, легкой и зовущей,

Чуть вскипает у мостов.

Но за Пизою дремотной,

Наплывая на луга,

Нерадиво, неохотно

Омывает берега.

Будто сказочные клены

Вдоль теченья не растут.

Виноград темно-зеленый

Не завился буйно тут.

И как Северная Дева

К нам выходит на любовь,

Без восторга и без гнева

В море пресную льет кровь.

Далеко еще струится

Зелень в темной синеве,

Будто в поле след ложится

По росистой мураве.

Но в тиши, где красный парус

Распускают рыбаки

Ничего уж не осталось

От растаявшей реки.

Марина-ди-Пиза

8-VII 1912

 

Джотто

Блаженно-мудрый, вечно синий,

О, Джотто, севера дитя,

Под сень твоих певучих линий

Пришел паломник нищий, я.

Ты стены маленькой капеллы

Сам расчертил и разделил,

Иль ангел простодушный, белый

Твоей рукою здесь водил, -

Пусть будет скрыто: мне не надо

Тебя, доверчивый, пытать.

Ведь знаю: верная услада

С тобою небом подышать.

Мне жить не страшно и не скучно,

Когда расцвел твой нежный цвет,

Как в римский домик к Анне тучной

В окошко Ангел прилетел.

Я жестким сердцем изменился,

Прочтя умильный твой рассказ,

О том, как Иисус родился,

Как человечество он спас.

И Страшный Суд твой созерцая

В каком-то дивном забытьи,

Я верил в тихий воздух рая

И всепрощение Судьбы.

Далекий север, север темный,

Веков рассеивая дым,

Тебя неотвратимо вспомнит,

Когда захочет быть живым.

VIII 1912 Падуя

Сорренто

В небо дымчатые пинии



Мощным взлетом вгнетены.



Ты скажи мне, море синее,



Что прекрасней тишины?







За примолкшими вулканами



Спит безбурная лазурь.



Я зову устами пьяными



Дни смятения и бурь.







Я на миг душой взволнованной



К тишине морской приник,



Но, плененный, но, окованный,



Только в бурях я велик.







Не для нас покой таинственный,



Созерцанье не для нас.



Извержений дым воинственный



Наш окутывает час.








   

<1913>





Девушка из Помпеи

Душою северной и снежной,



Уставшей в горестях святых,



Я полюбил тебя так нежно,



Как не любил я дев земных.







Прекрасных ног твоих движенье,



Невинный контур легких ног,



Я без волшебного волненья



Ни разу созерцать не мог.







А жест, каким ты защищалась



От изумительной судьбы, —



Мне это сразу показалось —



Был жестом царственной мольбы.







В последний раз взметнулись косы,



Последний раз стеснило грудь,



И пепла жгучего заносы



Всё скрыли в темноту и жуть.







Двух тысяч лет полет спокойный



Твоей не тронул красоты,


И в сером камне стан твой стройный



Навеки обнажила ты.







Так странен этот гроб музейный,



Витрина лучшего стекла,



Когда жива ты — от лилейной



Ноги до чистого чела!

<1913>

Триумф смерти и триумф любви[63 - К фрескам на стенах Кампо Санто в Сиене.]

С сокольничими кавалькада



С охоты мчалась. Легкий путь



Ей колесница преградила



На черно-матовых быках.



Косою Смерть, поживе рада,



Уж собирается взмахнуть,



И скошенное взять могила



Спешит, и к праху никнет прах.







На четырех на белоснежных,



Красиво впряженных конях



Амур везет влюбленных пленных,



В огне танцуя, поднял лук.



О, сладко падать смертью нежных,



Томиться в золотых цепях



И тосковать, в чертах надменных



Утаивая ярость мук!








   

27 июля 1912, Сиена


Мучения Св. Юстины

У негра в красном колпаке



Меч в размахнувшейся руке —



Ждет только знака господина.



Пред ним блаженная Юстина.







Она покорна, и ясна,



И воле божьей отдана.



Без гнева, без единой пени



Она упала на колени.







Уж полотно сорвали с плеч.



Неотвратим жестокий меч:



Он отсечет грудь молодую,



Нагую, нежную такую.







Так, крепче пут, тесней желез,



Навеял чары Веронез.



Я долго зрителем единым



Стоял пред муками Юстины.







Хотел уйти — и все не мог,



Мне стыд тяжелый сердце жег.



И вдруг почуял я, что учит



Меня чему-то тот, кто мучит.







Чем грудь казалась мне бледнее,



Тем меч острей сверкал над нею.



Я слышал с уст молитвы лепет



И чуял в теле жуткий трепет,







Но превозмог себя. И вдруг



Я оглянулся: жарких двух



Глаз изможденных за собою



Увидел я сверканье злое.







Высокий, темный и худой,



За мной стоял монах седой,



И, взором палача в картину



Впиваясь, мучил он Юстину.

1912, Флоренция



Море

Нахлынули силы

Гремучим прибоем,

С восторженным воем

Несутся, летят,


Пред сонным покоем

Чащобы унылой

О вечном смятенье

Гудят и шумят.


Я в уединенье

Лесов не спасаюсь,

Стою без движенья

Пред пеною сил

И сам себе каюсь,

Что тихо я жил.



Волна за волною,

Кипящие жизнью,

Летят предо мною

На смерть роковую,



И волю живую

Я чую в просторах,

В безудержных горах,

Друг другу на смену

Летящих стеною.


О волны! Я воин!

Мне враг, кто спокоен.

О море родное,

Крести меня пеной,

Смятеньем обрызни!

1912



Дума
 
Я был бесчувственным, как камень,



От горя, муки и кручин.



Но солнце вновь блаженный пламень



Во мне зажгло: я — солнца сын.







Я вновь Италией прекрасной



Средь виноградников лечу



И знаю: в жизни не напрасно



Любви и света я хочу.







Не узам темным, не веригам



Людская жизнь обречена,



А вечным взлетам, буйным мигам,



Причастью алого вина.







Весной безлиственные лозы



По осень гроздья понесут.



Безостановочные слезы



Над миром сети не сплетут.







Ведь в струях слезных многоцветней



Восстанут радуги круги,



Лишь вверься солнцу безответней,



Пред светом в темный день не лги!

<1913>



Василий Комаровский

ИТАЛЬЯНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

    I

                La dove io t'amai primo...
                Michel-Angelo*


    Утром проснулся рано.
    Поезд в горной стране.
    Солнце. Клочья тумана.
    Воздух свежий в окне.
    Эхо грохотом горным
    Множит резкий свисток.
    Снег по деревьям черным.
    Пенный мелькнет поток.

    Знаю – увижу скоро
    Древних церквей виссон.
    Кружевом Casa d'oro**
    Встанет солнечный сон.
    Вечером пенье. Длится
    Радости краткий хмель.
    Море. Сердце боится:
    Поздний страшен апрель.

    В прошлом – тяжкие веки,
    Сонные дни, года;
    Скованы русские реки
    Серой корою льда.
    Люди солнца не помнят;
    Курят, снуют, грустят;
    В мороке мутных комнат
    Северный горький чад...

                1912
    _____________________

    * Там, где я любил тебя прежде...
                Микельанджело (итал.).

    ** Золотой Дом (ит.) - дворец в Венеции

II

            Je montai l'escalier d'un pas
                Th;ophile Gautier*


Пылают лестницы и мраморы нагреты,
Но в церковь и дворец иди, где Тинторетты
С багровым золотом мешают желтый лак,
И сизым ладаном напитан полумрак.
Там в нише расцвела хрустальная долина
И с книгой, на скале, Мария Магдалина.
Лучи Спасителя и стол стеклянных блюд.
Несут белеющее тело, ждет верблюд:
Разрушила гроза последнюю преграду,
Язычники бегут от бури в колоннаду
И блеск магический небесного огня
Зияет в воздухе насыщенного дня.

                1912
* Взойду по лестнице медлительно и грузно.
                Теофиль Готье (фр.).

    III

                ...Squilla di lontano
                Dante*


    Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне
    Трепещет солнце. Легкий кругозор,
    И перелески невысоких гор,
    Как их божественный писал Джорджоне.

    Из райских тучек сладостный кагор
    Струится в золотистом небосклоне,
    И лодочник встает в неясном звоне,
    И шевелится медленно багор.

    Дохнула ночь болотом, лихорадкой.
    Перегорев, как уголь, вспышкой краткой,
    Упало солнце в марево лагун.

    Ночь синяя – и в самом восхищеньи
    (Я с севера пришел, жестокий гунн)
    Мне тяжело внезапное смущенье.

                1913
    _____________________

    * Дальний звон внимая, / Подобный плачу над умершим днем...
                Данте (итал.). Перевод М. Лозинского

IV

            В стране, где гиппогриф веселый льва
            Крылатого зовет играть в лазури...
                Н. Гумилев


Гляжу в окно вагона-ресторана:
Сквозь перья шляп и золото погон
Горит закат. Спускается фургон,
Классической толпой бегут бараны.

По виноградникам летит вагон,
Вокруг кудрявая цветет Тоскана,
Но кофеем плеснуло из стакана,
С окурками смешался эстрагон...

Доносятся слова: Барджелло, Джотто,
Названья улиц, книжные остроты,
О форуме беседует педант.

Вот Фьезоле. Cuique* – свой талант:
И я уже заметил профиль тонкий
Цветочки предлагающей девчонки.

                1913
_____________________

* Каждому - часть латинского выражения cuique suum - каждому свое.

V
И ты предстала мне, Флоренция,
   Как многогрешная вдова,
Сжимающая индульгенцию,
   Закутанная в кружева.
               
Его костер как будто курится!
   Как будто серая зола
Все эти своды, эти улицы,
   Все эти камни обмела.
               
Звеня узорными уздечками
   По ним спускался и сверкал,
Дразня бесстыдными словечками,
   Неугомонный карнавал.
               
И будто здесь Саванаролою
   Навеки радость проклята...
Над мертвою Прокридой голою
   Дрожат молитвенно уста!


1913

VI

            Как Цезарь жителям Алезии
            К полям все доступы закрыл,
            Так дух забот от стран поэзии
            Всех в век железный оградил.

                Валерий Брюсов

Как древле - к селам Анатолии
   Слетались предки-казаки,
Так и теперь - на Капитолии
   Шаги кощунственно-тяжки.

Там, где идти ногами босыми,
   Благословляя час и день,
Затягиваюсь папиросою
   И всюду выбираю тень.

Бреду ленивою походкою
   И камешек кладу в карман,
Где над редчайшею находкою,
   Счастливый, плакал Винкельман!

Ногами мучаясь натертыми,
   Накидки подстилая край,
Сажусь - а здесь прошел в когортами
   Сенат перехитривший Кай...

Минуя серые пакгаузы,
   Вздохну всей полнотою фибр.
И с мутною водою Яузы
   Сравню миродержавный Тибр!
1913
VII

            O sol beato!*


В гостинице (увы – в Неаполе!)
          Сижу один, нетерпелив.
Дробинки горестно закапали
          И ощетинился залив.

Над жерлом хмурого Везувия,
          Уснувшего холостяка,
Как своды тяжкие Витрувия –
          Гроза склубилась в облака.

Раскрою книгу – не читается;
          Хочу писать – выходит вздор;
А занавеска раздвигается,
          Стучит дверями коридор.

А рядом едкими укорами
          Супруга потчует жена,
Несдержанными разговорами
          Моя печаль раздражена.

Минуты длятся бесталанные,
          Как серый пепел серых лав;
Вдруг – и лучи обетованные
          Вторгаются, затрепетав!

Опять смеется солнце южное,
          Мгновенье – высохнет балкон;
А переулок блещет лужами,
          На vetturino* – балахон.

Опять, размахивая косами,
          В окне – и прямо против нас,
Она проветривает простыни
          И полосатый свой матрас.

И всюду воздух опьяняющий,
          Пестро-раскрашенный Восток.
А я – веселый, обоняющий
          Ее мелькающий цветок!

1913


Игорь Северянин


Кара Дон-Жуана. Рассказ в Сицилианах


1
Да, фейерверком из Пуччини
Был начат праздник. Весь Милан
Тонул в восторженной пучине
Веселья. Выполняя план
Забав, когда, забыв о чине,
И безголосый стал горлан…
Однако по какой причине
Над городом аэроплан?
2
Не делегаты ль авиаций
Готовят к празднику салют?
Не перемену ль декораций
Увидит падкий к трюкам люд?
Остолбились в тени акаций
Лакеи при разносе блюд.
Уж то не классик ли Гораций
Встает из гроба, к нови лют?…
3
Как странно вздрогнула синьора!
Как странно побледнел синьор! —
Что на террасе у собора
Тянули розовый ликер!
И вот уж им не до ликера,
И в небеса за взором взор —
Туда, где стрекотня мотора
Таит нещадный приговор…
4
На людной площади Милана
Смятенье, давка, крик и шум:
Какого-то аэроплана
Сниженье прямо наобум —
Мертва испанская гитана
И чей-то обезглавлен грум,
И чья-то вся в крови сутана,
И у толпы за разум ум!
5
Умолк оркестр на полуноте, —
Трещит фарфор, звенит стакан,
И вы, бутылки, вина льете!
Тела! вы льете кровь из ран…
В испуге женщины в капоте
Спешат из дома в ресторан.
Аэроплан опять в полете,
Таинственный аэроплан…
6
И в ресторане у собора,
Упавши в пролитый ликер,
«Держите дерзостного вора!» —
Кричит в отчаяньи синьор:
«Жена моя, Элеонора, —
Ее похитил тот мотор!..»
Да, если вникнуть в крик синьора,
Жену вознес крылатый вор.
7
Но — миг минут, и в ресторане,
Как и на площади на всей,
Опять веселое гулянье, —
Быть может, даже веселей…
Взамен Пуччини из Масканьи
Несутся взрывы трубачей,
И снова жизнь кипит в Милане
Во всей стихийности своей.
8
А результат недавней драмы —
Вполне понятный результат:
Во все концы радиограммы
О происшествии летят.
Портреты увезенной дамы
Тут выставлены в яркий ряд
И в целом мире этот самый
Аэроплан искать велят…
9
Одни в безумьи, муж без цели
Смотря на небо, скрежетал
Зубами, и гитаны пели,
Печально озаряя зал,
Как бы над мертвыми в капелле
Прелат служенье совершал,
Вдруг неожиданно пропеллер
Над площадью заскрежетал.
10
И вот, почти совсем откосно,
Убив с десяток горожан,
Летит с небес молниеносно
В толпу другой аэроплан.
Пока гудел многовопросно
В толпе угрозный ураган, —
Похитив мужа, гость несносный
Вспорхнул, и вот — под ним Милан!..
11
Летели в небе два мотора, —
 Один на Тихий океан,
На ширь и гладь его простора,
На дальний остров из лиан.
Другой на север, за озера
Норвегии, где воздух льдян.
И на одном — Элеонора,
И на другом — ее Жуан.
12
На островках, собой несхожих,
Машины скинули их двух.
На двух совсем различных ложах
С тех пор тиранили свой дух
Супруги: муж лежал на кожах
Тюленьих, под женой был пух
Тропичных птиц. И глаз прохожих
Не жег их: каждый остров глух.
13
Ласкал серебряные косы
Проникнутый мимозой бриз.
Что на траве сверкало: росы
Иль слезы женские? Кто вниз
Сбегал к воде? Кому откосы
Казались кочками? «Вернись!» —
Стонало эхо. Ноги босы…
От безнадежья стан повис…
14
Хрустел седыми волосами
Хрустальный ветер ледяной.
Жуан стоял у моря днями,
В оцепенении, больном,
С глубоко впавшими глазами,
С ума сводящею мечтой,
Что, разделен с женой морями,
Он не увидится с женой.
15
Хохочут злобно два пилота,
Что их поступок — без следа,
Что ими уничтожен кто-то,
Что тайну бережет вода,
Что вот возникло отчего-то
Тому, кто юн, кто молода,
«Всегда» любившим без отчета
Карающее «Никогда!»

1924

Владислав Ходасевич

 УСПОКОЕНИЕ
 
 
Сладко жить в твоей, царевна, власти,
В круге пальм, и вишен, и причуд.
Ты как пена над бокалом Асти,
Ты – небес прозрачный изумруд.

День пройдет, сокроет в дымке знойной
Смуглые, ленивые черты, –
Тихий вечер мирно и спокойно
Сыплет в море синие цветы.

Там, внизу, звезда дробится в пене,
Там, вверху, темнеет сонный куст.
От морских прозрачных испарений
Солоны края румяных уст…

И душе не страшно расставанье –
 Мудрый дар играющих богов.
Мир тебе, священное сиянье
Лигурийских звездных вечеров.

Июнь 1911
Генуя

«Вот в этом палаццо жила Дездемона…»
Всё это неправда, но стыдно смеяться.
Смотри, как стоят за колонной колонна
Вот в этом палаццо.
Вдали затихает вечерняя Пьяцца,
Беззвучно вращается свод небосклона,
Расшитый звездами, как шапка паяца.
Минувшее — мальчик, упавший с балкона…
Того, что настанет, не нужно касаться…
Быть может, и правда — жила Дездемона
Вот в этом палаццо?..

5 мая 1914


БРЕНТА

Адриатические

волны!

О, Брента…

«Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.
1920

Анна Ахматова

Венеция

 Золотая голубятня у воды,

Ласковой и млеюще-зеленой;

Заметает ветерок соленый

Черных лодок узкие следы.

 

Сколько нежных, странных лиц в толпе.

В каждой лавке яркие игрушки:

С книгой лев на вышитой подушке,

С книгой лев на мраморном столбе.

 

Как на древнем, выцветшем холсте,

Стынет небо тускло-голубое...

Но не тесно в этой тесноте

И не душно в сырости и зное.

Август 1912

София Парнок

Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.

Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней,—
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.

Собор Миланский! Мне чужая
Краса!— Дивлюсь ему и я.—
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.

Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он — как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.

Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены!

И вот другой собор... Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
Ложился, как налет загара,
На мрамор твой — закатный свет...
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть? —
Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
Пять куполов твоих — как волны...
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
1914

Оскар Лещинский


По каналам
Бледно-алым
Я движением усталым
Направляю лодку в море
К лиловатым островам…

Замок Дожей
Непохожий
На дворцы, что знал прохожий,
Промелькнул подобный тонким
И воздушным кружевам.

Желто-синий
Город линий –
Храм Джиовани Беллини,
Храм великого Беллини
Серебристого творца.

По каналам
Бледно-алым
Я с желанием усталым,
Наслаждаясь ровным бегом,
Плыл и плыл бы без конца.

               1914 г.

Марина Цветаева

Ricordo di Tivoli*

Мальчик к губам приложил осторожно свирель,
Девочка, плача, головку на грудь уронила...
— Грустно и мило! —
Скорбно склоняется к детям столетняя ель.

Темная ель в этой жизни видала так много
Слишком красивых, с большими глазами, детей
Нет путей
Им в нашей жизни. Их счастье, их радость — у Бога

Море синет вдали, как огромный сапфир,
Детские крики доносятся с дальней лужайки,
В воздухе — чайки...
Мальчик играет, а девочке в друге весь мир...

Ясно читая в грядущем, их ель осенила,
Мощная, мудрая, много видавшая ель!
Плачет свирель...
Девочка, плача, головку на грудь уронила.

Берлин
Лето 1910

* Воспоминание о Тиволи (итал.).

Расщелина

Чем окончился этот случай,
Не узнать ни любви, ни дружбе.
С каждым днём отвечаешь глуше,
С каждым днём пропадаешь глубже.
Так, ничем уже не волнуем,
— Только дерево ветви зыблет —
Как в расщелину ледяную —
В грудь, что так о тебя расшиблась!
Из сокровищницы подобий
Вот тебе — наугад — гаданье:
Ты во мне как в хрустальном гробе
Спишь, — во мне как в глубокой ране
Спишь, — тесна ледяная прорезь!
Льды к своим мертвецам ревнивы:
Перстень — панцирь — печать — и пояс…
Без возврата и без отзыва.
Зря Елену клянёте, вдовы!
Не Елениной красной Трои
Огнь! Расщелины ледниковой
Синь, на дне опочиешь коей…
Сочетавшись с тобой, как Этна
С Эмпедоклом… Усни, сновидец!
А домашним скажи, что тщетно:
Грудь своих мертвецов не выдаст.

1923 г.

Валентин Парнах

Неаполитанская набережная

Разбег вдоль моря, стройный мол,
О лет и плеск, и пальм победный ствол!
 
Пред вечером открылась дверь балкона.
Соль напитала пирный ток прохлад.
Обманчивый, на миг блаженный лад
Лелеял здесь береговое лоно.
Морские камни были горячи.
И лошади, пьянея, буйно ржали,
И шарфы развевались и дрожали.
И бешеные щелкали бичи!
Плавно катились нежные коляски…
Краб, оранжад, кокосовый орех
Цвели в возке, желтевшем пышно. Пляски
Готовил заводной рояль. И смех —
На крейсере, на бале — дальней донны
Венчал тот вечер странный и лимонный!

1918 г.

Палермо

Наталии Гончаровой.

Под сводами огромного собора,
В темнице драгоценного органа,
Хор голосов протяжно пел хвалы.
И бури полнозвучного напора
Приподнимали гулкие валы.
И разверзались недра океана.
 
Пять суток огневых вихрь от Сахар
Вторгался, опалял песчаной сушью
И оглушал, и предавал удушью,
Внезапным холодом сменяя жар!
Колючих скал и кактусов громада,
Блистательных Семитов падший трон,
Суровый, крайний Юг!.. Но ты, отрада,
Провеяла! Благоухал лимон.
И ехали в колясках, полулежа,
Из улиц к морю, медленно, в закат,
Графини истомлённые, тревожа
Бред меланхолии. Восточный лад,
Глаз сарацинский! Древние загары
На пире смугло-матовом цвели.
 
И море им открылось после кары,
И величаво стыли корабли…
Но горько преданный одной химере,
Я нес себе безжалостный закон.
И было здесь отчаянье потери
Прав на гармонию. Тюремный сон!
 
Благоуханий и крушений слава,
Великолепья древняя основа,
Павлины мозаик и пальм сады!
Я весь был ярость грозного устава,
Я дал обет молчанья и вражды.
И жгло, душило, как сирокко, Слово!

1918

Пальма и павлины

(К византийско-арабской мозаике дворца Zisa, близ Палермо)
Павлины распустили веера.
Из рыжей тьмы мерцали два павлина,
Лиловороссыпи, медь, вечера.
Пальмы меж них вознесся ствол. Вершина
 
Открылась им. Зеленая звезда,
Цвел семилистник матово-усталый.
Мерцания бряцали, как цимбалы,
Но, Тахозэр, ты не сошла сюда!

1918

Палермо

Сицилианцы в бархатных костюмах,
Сицилианки в мусульманских шалях,
Монахи-греки в тенях риз угрюмых,
Корабль на парусах в закатных далях!
 
Сменяясь, все молились здесь в мечети,
Арабы и отцы-иеремиты,
В горячем воздухе, в надменном свете
Боролись племена и были слиты.
 
Да, я родной Тирренским славным водам
И фиолетовым палящим скалам,
Владыкам пальм, арабам-мореходам
И этим старцам гордым и усталым!

1919


Георгий Шенгели

ВАТИКАН

            Из мягкого белого шелка
            На мне шелестит сутана.
            Шапочкой белого бархата
            Прикрыта моя седина.
            Лиловые яхонты четок,
            Хмуро мерцая и рдея,
            Виноградной гроздью повисли
            На белой тонкой руке.
            Тетрадь из плотной бумаги
            Цвета слоновой кости
            Кордуанской узорной кожей
            Драгоценно переплетена.
            Сухой изящной латынью
            Пишу короткие фразы –
            Чеканенные медали
            Из металлов прошедших веков.
            В гулкой тиши Ватикана
            Слышно смутные шумы:
            В мире и в Городе — знаю –
            Юные орды встают.
            Подымаюсь на белую башню
            И, старчески медля, с балкона
            Новым urbi et orbi
            Благословенно шлю.
         
      
      
          1917

Владислав Ходасевич

 Нет ничего прекрасней и привольней, 

Чем навсегда с возлюбленной расстаться 

И выйти из вокзала одному. 

По-новому тогда перед тобою 

Дворцы венецианские предстанут. 

Помедли на ступенях, а потом 

Сядь в гондолу. К Риальто подплывая, 

Вдохни свободно запах рыбы, масла 

Прогорклого и овощей лежалых 

И вспомни без раскаянья, что поезд 

Уж Мэстре, вероятно, миновал. 

Потом зайди в лавчонку banco lotto, 

Поставь на семь, четырнадцать и сорок, 

Пройдись по Мерчерии, пообедай 

С бутылкою "Вальполичелла". В девять 

Переоденься, и явись на Пьяцце, 

И под финал волшебной увертюры 

"Тангейзера" - подумай: "Уж теперь 

Она проехала Понтеббу". Как привольно! 

На сердце и свежо и горьковато.

<1918-1919>

Иван Бунин

Капри

Проносились над островом зимние шквалы и бури
То во мгле и дожде, то в сиянии влажной лазури,
И качались, качались цветы за стеклом,
За окном мастерской, в красных глиняных вазах, -
От дождя на стекле загорались рубины и алмазах
И свежее цветы расцветали на лоне морском.
Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине,
Градом сек по стеклу - и опить были ярки и сини
Средиземные зыби, глядевшие в дом,
А за тонким блестящим стеклом,
То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне,
И золотой пустоте голубой высоты,
Все качались, качались дышавшие морем цветы.
Проносились февральские шквалы. Светлее и жарче сияли

Африканские дали,
И утихли ветры, зацвели
В каменистых садах миндали,
Появились туристы в панамах и белых ботинках
На обрывах, на козьих тропинках -
И к Сицилии, к Греции, к лилиям божьей земли.
К Палестине
Потянуло меня... И остался лини, пепел в камине
И опустевшей моей мастерской,
Где всю зиму качались цветы на синевшей пустыне мирской.
1916

В Сицилии

Монастыри в предгориях глухих,
Наследие разбойников морских,
Обители забытые, пустые -
Моя душа жила когда-то в них:
Люблю, люблю вас, келии простые,
Дворы в стенах тяжёлых и нагих,
Валы и рвы, от плесени седые,
Под башнями кустарники густые
И глыбы скользких пепельных камней,
Загромоздивших скаты побережий,
Где сквозь маслины кажется синей
Вода у скал, где крепко треплет свежий,
Солёный ветер листьями маслин
И на ветру благоухает тмин!
1912


Венеция

 Восемь лет в Венеции я не был...

Всякий раз, когда вокзал минуешь

И на пристань выйдешь, удивляет

Тишина Венеции, пьянеешь,

От морского воздуха каналов.

Эти лодки, барки, маслянистый

Блеск воды, огнями озаренной,

А за нею низкий ряд фасадов

Как бы из слоновой грязной кости,

А над ними синий южный вечер,

Мокрый и ненастный, но налитый

Синевою мягкою, лиловой, -

Радостно все это было видеть!

Восемь лет... Я спал в давно знакомой

Низкой, старой комнате, под белым

Потолком, расписанным цветами.

Утром слышу - колокол: и звонко

И певуче, но не к нам взывает

Этот чистый одинокий голос,-

Голос давней жизни, от которой

Только красота одна осталась!

Утром косо розовое солнце

Заглянуло в узкий переулок,

Озаряя отблеском от дома,

От стены напротив - и опять я

Радостную близость моря, воли

Ощутил, увидевши над крышей.

Над бельем, что по ветру трепалось,

Облако" сиреневые клочья

В жидком, влажно-бирюзовом небе.

А потом на крышу прибежала

И белье снимала, напевая,

Девушка с раскрытой головою,

Стройная и тонкая... Я вспомнил

Капри, Грациэллу Ламартина...

Восемь Лет назад я был моложе,

Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!

В полдень, возле Марка, что казался

Патриархом Сирии и Смирны,

Солнце, улыбаясь в светлой дымке,

Перламутром розовым слепило.

Солнце пригревало стены Дожей,

Площадь и воркующих, кипящих

Сизых голубей, клевавших зерна

Под ногами щедрых форестьеров.

Все блестело - шляпы, обувь, трости,

Щурились глаза, сверкали зубы,

Женщины, весну напоминая

Светлыми нарядами, раскрыли

Шелковые зонтики, чтоб шелком

Озаряло лица... В галерее

Я сидел, спросил газету, кофе

И о чем-то думал... Тот, кто молод,

Знает, что он любит. Мы не знаем -

Целый мир мы любим... И далеко,

За каналы, за лежавший плоско

И сиявший в тусклом блеске город,

За лагуны Адрии зеленой,

В голубой простор глядел крылатый

Лев с колонны. В ясную погоду

Он на юге видит Апеннины, .

А на сизом севере - тройные

Волны Альп, мерцающих над синью

Платиной горбов своих ледяных...

Вечером - туман, молочно-серый,

Дымный, непроглядный. И пушисто

Зеленеют в нем огни, столбами

Фонари отбрасывают тени.

Траурно Большой канал чернеет

В россыпи огней, туманно-красных,

Мрак тяжел и древен. В переулках -

Слякоть, грязь. Идут посередине, -

В опере как будто. Сладко пахнут

Крепкие сигары. И уютно

В светлых галереях - ярко блещут

Их кафе, витрины. Англичане

Покупают кружево и книжки

С толстыми шершавыми листами,

В переплетах с золоченой вязью,

С грубыми застежками... За мною

Девочка пристряла - все касалась

До плеча рукою, улыбаясь

Жалостно и робко: "Mi d'un soldo!"

Долго я сидел потом в таверне.

Долго вспоминал ее прелестный

Жаркий взгляд, лучистые ресницы

И лохмотья... Может быть, арабка?

Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,

Но тепло и мягко. На пьяцетте

Камни мокры. Нежно пахнет морем,

Холодно и сыро вонью скользких

Темных переулков, от канала -

Свежестью арбуза. В светлом небе

Над пьяцеттой, против папских статуй

На фасаде церкви - бледный месяц:

То сияет, то за дымом тает,

За осенней мглой, бегущей с моря.

"Не заснул, Энрицо?" - Он беззвучно,

Медленно на лунный свет выводит

Длинный черный катафалк гондолы,

Чуть склоняет, стан - и вырастает,

Стоя на корме ее... Мы долго

Плыли в узких коридорах улиц,

Между стен высоких и тяжелых...

В этих коридорах - баржи с лесом,

Барки с солью: стали и ночуют.

Под стенами сваи и ступени,

В плесени и слизи. Сверху - небо,

Лента неба в мелких бледных звездах...

В полночь спит Венеция, - быть может,

Лишь в притонах для воров и пьяниц,

За вокзалом, светят щели в ставнях,

И за ними глухо слышны крики,

Буйный хохот, споры и удары

По столам и столикам, залитым

Марсалой и вермутом... Есть прелесть

В этой поздней,, в этой чадной жизни

Пьяниц, проституток и матросов!

"Но amato, amo, Desdemona", -

Говорит Энрико, напевая,

И, быть может, слышит эту песню

Кто-нибудь вот в этом темном доме -

Та душа, что любит... За оградой

Вижу садик; в чистом небосклоне -

Голые, прозрачные деревья,

И стеклом блестят они, и"пахнет

Сад вином и медом... Этот винный

Запах листьев тоньше, чем весенний!

Молодость груба, жадна, ревнива.

Молодость не знает счастья - видеть

Слезы на ресницах Дездемоны,

Любящей другого...

Вот и светлый

Выход в небо, в лунный блеск и воды!

Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц

Перелив зеркальных вод и тонкий

Голубой туман, в котором сказкой

 Кажутся вдали дома и церкви!

Здравствуйте, полночные просторы

Золотого млеющего взморья

И огни чуть видного экспресса,

Золотой бегущие цепочкой

По лагунам к югу!
1913

У гробницы Виргилия


Дикий лавр, и плюш, и розы.
Дети, тряпки по дворам
И коричневые козы
В сорных травах по буграм,

Без границы и без края
Моря вольные края...
Верю - знал ты, умирая,
Что твоя душа - моя.
Знал поэт: опять весною
Будет смертному дано
Жить отрадою земною,
А кому - не все ль равно!
Запах лавра, запах пыли,
Теплый ветер... Счастлив я,
Что моя душа, Виргилий,
Не моя и не твоя.
31.I.16

Калабрийский пастух


Лохмотья, нож - и цвета черной крови
Недвижные глаза...
Сон давних дней на этой древней нови.
Поют дрозды. Пять-шесть овец, коза.

Кругом, в пустыне каменистой,
Желтеет дрок. Вдали руины, храм.
Вдали полдневных гор хребет лазурно-мглистый
И тени облаков по выжженным буграм.
28.VIII.16

Венеция

Колоколов средневековый
Певучий зов, печаль времен,
И счастье жизни вечно новой,
И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье
И утешенье: все пройдет!
И золотые отраженья
Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,
И солнце, смешанное с ним,
И встречный взор, и опахало,
И ожерелье из коралла
Под катафалком водяным.
1922

Саша Чёрный

В стране Петрарки (Натуралистический романс)

Блоха впилась в спинной хребет,
Луна лобзает переулок.
Мои глаза — пустой шербет,
А щеки — пара бритых булок.
 
;;;;;Трень-брень! Анжелина, оставь свои шутки,
;;;;;Скорее намажь свои губы и бровь,—
;;;;;Сегодня на площади первые сутки
;;;;;Идет мексиканская фильма «Любовь».
 
Над переулком смрад и чад,
Но с детства я привык к навозу…
Щенок скулит гитаре в лад,—
Я стал в классическую позу…
 
;;;;;Трень-брень! Анжелина, в харчевне под пальмой
;;;;;Закажем с тобой мы шпинат с чесноком,
;;;;;Как дьявол, тебя ущипну я под тальмой,
;;;;;А ты под бока меня ткнешь кулаком!

Из пиджака цветной платок
Торчит длиннее щуки,
Я взбил свой войлок вверх и вбок
И отутюжил брюки…
 
;;;;;Трень-брень! Анжелина, мой ангел усатый,
;;;;;Я трех форестьеров на бирже надул,
;;;;;Накинь поскорее платок полосатый,—
;;;;;Я щедр, как аптекарь, я страстен, как мул!..

Римские камеи

          I

На рынке в пестрой суете,
Средь помидорного пожара,
Сидит, подобная мечте,
Пушисто-бронзовая Клара.
Но, ах, из груды помидор
Вдруг рявкнул бас ее матросский:
«Какого дьявола, синьор,
Облокотились вы на доски?!»
 
          II

Под фиговой лапой
В сплошном дезабилье,
Обмахиваюсь шляпой
И жарюсь на скамье,
Но только солнце село,—
Приплыл прохладный мрак:
И с дрожью прячешь тело
В застегнутый пиджак.

          III

Нацедив студеной влаги
В две пузатые баклаги,
Я следил у водоема,
Как, журча, струилась нить.
Потный мул в попоне гладкой
Мордой ткнул меня в лопатки:
Друг! Тебя заждались дома,—
Да и мне мешаешь пить!..
 
          IV

Есть белое и красное киянти.
Какое выпить ночью при луне,
Когда бамбук бормочет в вышине
И тень платанов шире пышных мантий?
Пол-литра белого, — так жребию угодно.
О виноградное густое молоко!
Расширилась душа, и телу так легко.
Пол-литра красного теперь войдет свободно.

          V

Олеандра дух тягучий —
Как из райского окошка,
А над ним в помойной куче
Разложившаяся кошка.
Две струи вплелись друг в друга…
Ах, для сердца не отрада ль:
Олеандр под солнцем юга
Побеждает даже падаль.

Римские офорты

I. Мул

Напружив угловатый костяк
И болтая цветными кистями.
Тянет в гору ушастый чудак
Колесницу-двуколку с камнями…
Ветер северный злее бича,
Мчатся ржавые листья платана,
Но железная тяга плеча,
Как машинный рычаг, неустанна…
За мотором мелькает мотор,
Плащ шуршит над вздремнувшим возницей,
Умный зверь сквозь взметнувшийся сор
Твердо правит своей колесницей.
У постройки копны этажей,
Словно вкопанный, встанет он круто,
С грубым грохотом ржавых ножей
Хлынет наземь холм темного бута…
Пар клубится над блеском спины.
Ветер дует из синих окраин…
Мул покорно стоит у стены,
В траттории продрогший хозяин.
Мерзнут слезы. День скучен и сер.
Отдыхают набухшие жилы.
А напротив незрячий Гомер
Холодеет над выступом виллы.

II. В Кампанье

Со щенком, взлохмаченным бродягой,
       Мы ушли в поля.
Лента гор цвела лиловой сагой.
       Ветер и земля…
Римский мост под пестрой колымагой
       Круче корабля.
Опьянел мой пес от вольной шири —
       Две звезды в зрачках.
Поздний шмель зудит на тихой лире,
       Небо в облаках.
Человек, влача ступни, как гири,
       Пашет на быках.
Овцы склон за башнею покрыли —
       Зелень и руно.
Солнце брызнуло столбом закатной пыли
       ;В синее окно.
Не мираж ли злые наши были,—
       Горькое вино?
В камышах дымится малярия,
       Плащ к воде склоня.
Пес, домой! Молчат поля глухие.
       Дробный стук коня…
Над харчевней кроткая Мария
       И глазок огня.

III. В винной лавке

За прилавком — курчавый синьор.
Над прилавком — фиаски.
А в витрине зеленый ликер
Строит пьяницам глазки.
Приподняв изумленную бровь,
Старушонка смакует
Виноградную темную кровь
И с подручным флиртует…
Господин на собачьем меху —
Весь из синеньких жилок —
И подросток в гагачьем пуху
Ждут покорно бутылок.
Шали томно дрожат бахромой.
Кошка хлопнула крышкой.
Сверху с лестницы мальчик хромой
Лезет с ромом под мышкой.
А с оливковым маслом чаны
Из густой терракоты
По углам, под крылом тишины,
Полны сладкой дремоты…
Если тихо сидеть у окна,
Липкий столик качая,
Наклонясь над бокалом вина
Цвета крепкого чая,
И смотреть на входящих людей,
На палитру ликеров,
Слушать с улицы дробь лошадей
И сирены моторов —
В сердце вспыхнет беспечная ложь
Все, что было, как путь бездорожный…
Эй, синьор! Закрываете? Что ж…
Домечтать и на улице можно.

IV. Папское барокко

Склонив умильно выи
Над кровлею крутой,
Позируют святые,
Раскинув плащ фатой.
А под фронтоном крыши
Средь ровных желобков
Спит в раковинах ниши
Ряд томных стариков.
Волнуясь, стынут складки,
Тела — сплошной потоп,
А руки их так сладки,
Как каменный сироп.
Античные колонны,
Втисненные в фасад,
Напрасно убежденно
О строгости кричат:
Вокруг струится пламя
Волнистых завитков,—
Вот — пояс словно знамя,
Вот — чуб из мотыльков…
Среди любой прогулки,
Вдоль улиц бросив взгляд,
Ты в каждом переулке
Найдешь такой фасад.
Профан! Прищурив око,
Ужель ты скажешь: «гиль!»
Се папского барокко
Наивно-пышный стиль.

Флорентийский день

                I

«Здравствуй, бронзовый кабан,—
                Помнишь сказку Андерсена?»
                Я погладил скользкий стан,
                Преклонив в душе колено…
Ступеньки, — за ними веселенький ад:
Соломенный рынок в тени колоннад.
               

Соблазнительнейший рынок,—
                Даже мутно в голове:
                Вееров, панам, корзинок!
                А в кармане… лиры две.
Дородные донны зовут к ларькам:
«Что, милый синьор, угодно вам?»
 

Мне угодно? Боже мой…
                Ничего. Вот смех, ей-богу,—
                Ведь в России, там, зимой
                Так желаний было много!
Насупились донны. Без четверти час…
Налево иль вправо пойти мне сейчас?
 
                II

Здесь обед торжественней мистерии,
Здесь я принц за два четвертака.
У хозяйки крошечной остерии
От усердия волнуются бока.
 
За окном, как чудо, Ponte Vecchio.
Зеленеет мутное Арно.
Мыслю. Ем. Смотрю. «Эй, человекио,
Отчего сегодня пьяное вино?»
 
Хмель — смычок. Грудь стала легкой скрипкою,
Струны из моих горячих жил…
Не с кем чокнуться… Я вспомнил вдруг с улыбкою
Всех богинь, которым я служил.
 
Если б их сюда, на Ponte Vecchio.
Парами построить и гулять…
Вот бы было счастье!.. «Человекио,
Помоги-ка мне, голубчик, встать».

                III

            Лег на прохладный подоконник.
Над маленькою площадью — луна…
Прошел, шурша сутаною, каноник.
И скрылся. Тишина.
               
           Напротив, под старинною колонной,
Мигают над тележкою рожки:
Белеет мальчик, резко освещенный.
Алеют сочные арбузные кружки…
               
           Как бабочка ночная, замираю…
Смотрю голодными глазами за окно
И радость жизни медленно впиваю,
Как редкое, бесценное вино.


Из Флоренции

В старинном городе, чужом и странно близком,
Успокоение мечтой пленило ум.
Не думая о временном и низком,
По узким улицам плетешься наобум...

В картинных галереях — в вялом теле
Проснулись все мелодии чудес,
И у мадонн чужого Боттичелли,
Не веря, служишь столько тихих месс...

Перед Давидом Микельанджело так жутко
Следить, забыв века, в тревожной вере
За выраженьем сильного лица!

О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,
К растлениям, самоубийствам и холере,
К болотному терпенью без конца?..

* * *

По форуму траяна
Гуляют вяло кошки.
Сквозь тусклые румяна
Дрожит лимонный зной...
Стволом гигантской свечки
Колонна вьется к небу.
Вверху,как на крылечке,
Стоит апостол петр.
Колонна? пусть колонна.
Под пологом харчевни
Шальные мухи сонно
Садятся на ладонь...
Из чрева темной лавки
Чеснок ударил в ноздри.
В бутылке на прилавке
Запрыгал алый луч...
В автомобилях мимо,
Косясь в лорнет на форум,
Плывут с утра вдоль рима
Презрительные мисс.
Плывут от колизея,
По воле сонных гидов,
Вдоль каждого музея
Свершить свой моцион...
А я сижу сегодня
У форума траяна,
И синева господня
Ликует надо мной,
И голуби картавят,
Раскачивая шейки,
И вспышки солнца плавят
Немую высоту...
Нанес я все визиты
Всем римским аполлонам.
У каждой афродиты
Я дважды побывал.
О,старина седая!
Пусть это некультурно,-
Сегодня никуда я,
Ей-богу не пойду...
Так ласково барашек
Ворчит в прованском масле...
А аромат фисташек
В жаровне у стены?
А мерное качанье
Пузатого брезента
И пестрых ног мельканье
За пыльной бахромой?
Смотрю в поднос из жести.
Обломов,брат мой добрый!
Как хорошо бы вместе
С тобой здесь помолчать...
Эй,воробьи,не драться!
Мне триста лет сегодня,
А может быть и двадцать,
А может быть и пять.

Валерий Брюсов

Римини

В твоем, в века вонзенном имени,
Хранимом — клад в лесу — людьми,
Кто с дрожью не расслышит, Римини,
Струн, скрученных из жил любви?
В блеск городов, где Рим с Венецией,
Где столько всех, твоя судьба
Вошла огнем! Венец! Венец и ей!
И в распре слав — весь мир судья!
Вы скупы, стены! Башни, слепы вы!
Что шаг — угрюмей кровли тишь.
Но там есть дверь и портик склеповый,
И к ним мечта, что в храм, летит.
Что было? Двое, страстью вскрылены,
Над тенью дней чело стремя,
Сон счастья жгли, чтоб, обессилены,
Пасть, — слиты лаской острия.
И все! Но ввысь взнеслись, гиганты, вы,
Чтоб в жизни вечно хмелю быть,
И держат вас терцины Дантовы, —
Вовек луч тем, кто смел любить!

1921 г.

Вадим Баян

Истерично забилось паровозово сердце
Приближалась Венеция. Воскресал Веронэз.
К легендарному городу в легендарных инерциях
Лихорадочно ринулся вдохновенный экспресс.

Перепутались в памяти Тинторетты с Лоренцами,
Закружились под музыку кружевные дворцы.
Все обычные кажутся вдохновенными Денцами,
А душа так и мечется в голубые концы.

Гондольеры с гондолами... мандольеры с мандолами...
Базилики с пьяцеттами... Монументы... мосты...
Все звенит канцонеттами, все поет баркаролами,
Все полно изумляющей голубой красоты.

Хорошо после бешеных утомительных Лондонов
Приласкаться к Венеции, заглядеться в простор!
Сколько слышится музыки, когда плещется «гондола»!
Сколько прелести в шелесте шаловливых синьор!

Почему-то все веселы, почему-то все молоды,
Почему-то все ласковы, ничего не тая,
Все синьоры изморфлены, все сердца их исколоты,
Все мошенники – милые, все мальчишки – друзья!

Побывал в академии утонченной поэции,
Зафиксировал кодаком разновидность красот;
Под Риальто красавицу целовал для коллекции
И прощался с Венецией с кампанильских высот.

Истерично забилось паровозово сердце...
Изменил я Венеции. Оскорблен Веронэз.
И с мечтами о будущем в голубую Флоренцию
Уносил меня пламенно вдохновенный экспресс...

 1920

Саша Чёрный

Из Флоренции

 В старинном городе чужом и странно близком

Успокоение мечтой пленило ум.

Не думая о временном и низком,

По узким улицам плетешься наобум...

 

В картинных галереях - в вялом теле

Проснулись все мелодии чудес

И у мадонн чужого Ботичелли,

Не веря, служишь столько тихих месс...

 

Перед Давидом Микельанджело так жутко

Следить, забыв века, в тревожной вере

За выраженьем сильного лица!


О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,

К растлениям, самоубийствам и холере,

К болотному терпенью без конца?..

 

1910

Михаил Кузьмин

Утро во Флоренции

 Or San Michele,

Мимоз гора!

К беспечной цели

Ведет игра.

 

Веточку, только веточку

В петлицу вдень -

Проходишь весело

С ней целый день.

 

В большой столовой

Звенит хрусталь,

Улыбки новой

Сладка печаль!


 Какой-то особенный,

Легкий миг:

Блестят соломенно

Обложки книг.

 

В каком апреле

Проснулись мы?

На самом деле

Нет тюрьмы?

 

Свежо и приторно...

Одеколон?

Тележка подана,

Открой балкон!

1923

Венеция

Обезьяна распростерла
Побрякушку над Ридотто,
Кристалличной сонатиной
Стонет дьявол из Казотта.
Синьорина, что случилось?
Отчего вы так надуты?
Рассмешитесь: словно гуси,
Выступают две бауты.
Надушенные сонеты,
Мадригалы, триолеты,
Как из рога изобилья
Упадут к ногам Нинеты.
А Нинета в треуголке,
С вырезным, лимонным лифом, -
Обещая и лукавя,
Смотрит выдуманным мифом.
Словно Тьеполо расплавил
Теплым облаком атласы...
На террасе Клеопатры
Золотеют ананасы.
Кофей стынет, тонкий месяц
В небе лодочкой ныряет,
Под стрекозьи серенады
Сердце легкое зевает.
Треск цехинов, смех проезжих,
Трепет свечки нагоревшей.
Не бренча стряхает полночь
Блестки с шали надоевшей.
Молоточки бьют часочки...
Нина - розочка, не роза...
И секретно, и любовно
Тараторит Чимароза.

1920

Родина Вергилия

Медлительного Минчо к Мантуе
Зеленые завидя заводи,
Влюбленное замедлим странствие,
Магически вздохнув: "Веди!"

Молочный пар ползет болотисто,
Волы лежат на влажных пастбищах,
В густые травы сладко броситься,
Иного счастья не ища!

Голубок рокоты унылые,
Жужжанье запоздалых пчельников,
И проплывает тень Вергилия,
Как белый облак вдалеке.

Лети, лети! Другим водителем
Ведемся, набожные странники:
Ведь ад воочию мы видели,
И нам геенна не страшна.

Мы миновали и чистилище -
Венера в небе верно светится,
И воздух розами очистился
К веселой утренней весне.

Апрель 1921

Равенна

Меж сосен сонная Равенна,
О, черный, золоченый сон!
Ты и блаженна, и нетленна,
Как византийский небосклон.
С вечерних гор далекий звон
Благовестит: "Благословенна!"

Зарница отшумевшей мощи,
Еле колеблемая медь,
Ты бережешь святые мощи,
Чтоб дольше, дольше не мертветь,
И ветер медлит прошуметь
В раздолиях прибрежной рощи.

Изгнанница, открыла двери,
Дала изгнанникам приют,
И строфы Данте Алигьери
О славном времени поют,
Когда вились поверх кают
Аллегорические звери.

Восторженного патриота
Загробная вернет ли тень?
Забыта пестрая забота,
Лениво проплывает день,
На побледневшую ступень
Легла прозрачная дремота.

Не умерли, но жить устали,
И ждет умолкнувший амвон,
Что пробудившихся Италии
Завеет вещий аквилон,
И строго ступят из икон
Аполлинарий и Виталий.

Мою любовь, мои томленья
В тебе мне легче вспоминать,
Пусть глубже, глуше, что ни день я
В пучине должен утопать, -
К тебе, о золотая мать,
Прильну в минуту воскресенья!

1920

Борис Пастернак

Венеция

 Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

 

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

 

Он вис трезубцем Скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

 

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

 

Туда, голодные, противясь,

Шли волны, шлендая с тоски,

И гондолы* рубили привязь,

Точа о пристань тесаки.

 

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь. 

 
1928

Владислав Ходасевич

Нет ничего прекрасней и привольней,
Чем навсегда с возлюбленной расстаться
И выйти из вокзала одному.
По-новому тогда перед тобою
Дворцы венецианские предстанут.
Помедли на ступенях, а потом
Сядь в гОндолу. К Риальто подплывая,
Вдохни свободно запах рыбы, масла
Прогорклого и овощей лежалых
И вспомни без раскаянья, что поезд
Уж Мэстре, вероятно, миновал.
Потом зайди в лавчонку banco lotto,
Поставь на семь, четырнадцать и сорок,
Пройдись по Мерчерии, пообедай
С бутылкою "Вальполичелла". В девять
Переоденься, и явись на Пьяцце,
И под финал волшебной увертюры
"Тангейзера" - подумай: "Уж теперь
Она проехала Понтеббу". Как привольно!
На сердце и свежо и горьковато.

 1925-1926

Сергей Заяицкий

Рим

1.

Рим Фабия и Рим Нерона
И ты, столица наших дней,
Под той же сенью небосклона,
Ты сколько видела людей?

Ты сколько видела страданий,
Ненужных войн, забытых ссор —
Судьба к Teбе простёрла длани
И изрекла свой приговор.

Она сказала: Рим сената,
Ты был велик ещё вчера,
Умри теперь, пришла пора,
Пусть ныне крест в лучах заката
Горит на куполе Петра.

И умер Рим и умер форум,
И в прахе пали алтари
И вспыхнул крест в лучах зари,
Воздетый царственным собором.

2.

Люблю бродить среди могил
Былого форума и Рима,
Здесь кто-то верил и любил,
В руках судьбы неумолимой.

В пахучей высохшей траве
С шуршаньем ящерица мчится,
А в беспредельной синеве
Парят и утопают птицы.

И вьётся узкая тропа,
Здесь Цезарь проходил когда-то,
Здесь с кликом двигалась толпа
К дверям гранитного сената.

Ты спишь, о славных днях скорбя,
Могучий Рим, могучий форум,
Лишь путник ныне на тебя
Посмотрит любопытным взором.

А римлянин пройдёт кругом,
Не остановится, не взглянет —
Что рыться в прахе вековом?
Ведь Цезарь спит могильным сном
И легион его не встанет.

3.

Под синей мглою небосклона
В зоологическом саду,
Сидишь ты, русская ворона,
Среди роскошных какаду.

О, ты должна собой гордиться,
Чем стала ты и чем была,
Не ты ль оборванною птицей
Отбросы в булочных крала?

Не за тобой ли гнались кошки,
По переулкам и дворам,
Не ты ли мёрзла на окошке
В крещенский холод по ночам.

Не ты ли при лучах заката
Справляла свадьбу в небесах,
Когда на дремлющих лугах
Туман стелился синеватый.

Nul n’est prоfect dans sons pays
Ты это ясно доказала,
Чем ты была и чем ты стала
И где теперь друзья твои?

Они, как прежде, по заборам
Кричат и скачут без забот.
И разве только сонный кот
Их провожает злобным взором.

Осип Мандельштам

Веницейская жизнь

Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
Для меня значение светло.
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое дряхлое стекло.

Тонкий воздух кожи, синие прожилки,
Белый снег, зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, теплых вынимают из плаща.

И горят, горят в корзинах свечи,
Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек.

Ибо нет спасенья от любви и страха,
Тяжелее платины Сатурново кольцо,
Черным бархатом завешенная плаха
И прекрасное лицо.

Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальнях тают горы
Голубого дряхлого стекла.

Только в пальцах — роза или склянка,
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?

Черный Веспер в зеркале мерцает,
Все проходит, истина темна.
Человек родится, жемчуг умирает,
И Сусанна старцев ждать должна.

1920

Рим

Поговорим о Риме — дивный град!
Он утвердился купола победой.
Послушаем апостольское credo:
Несется пыль, и радуги висят.

На Авентине вечно ждут царя —
Двунадесятых праздников кануны,—
И строго-канонические луны —
Двенадцать слуг его календаря.

На дольний мир глядит сквозь облак хмурый
Над Форумом огромная луна,
И голова моя обнажена —
О, холод католической тонзуры!

1914


Рим

 Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят,—

 

Древность легкая, летняя, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступье над желтой водой,—

 

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов,

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков,—

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки...

 

Все твои, Микель Анджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд,—

Ночь, сырая от слез, и невинный

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит,—

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и в рабстве молчит.

 

И морщинистых лестниц уступки —

В площадь льющихся лестничных рек,—

Чтоб звучали шаги, как поступки,

Поднял медленный Рим-человек,

 А не для искалеченных нег,

Как морские ленивые губки.

 

Ямы Форума заново вырыты

И открыты ворота для Ирода,

И над Римом диктатора-выродка

Подбородок тяжелый висит.
16 марта 1937

Сергей Маковский

Рим

      Saget, Steine, mir an, o sprecht
                ihr hohen Palaste!       Goethe

                Ольге Александровне Шор


          И з д а л е к а


Как ярок - ослепительно! Но странно:
он издалека светит весь туманно,
и кажется, что с неба эта мгла
сияющая на него сошла.
Дома, дома и, островами, парки,
а выше - звонницы, столпы и арки.
Присмотришься: монастыри, дворцы
и стен полуразрушенных зубцы,
Сан-Пьетро, и - похожие на скалы
изглоданные - термы Каракаллы.
О, дивное покоище миров,
богохранимый вертоград Христов!
Заворожён прошедшим вечносущим,
каким векам внимаешь ты грядущим?




          S a n   P i e t r o


Когда метёт по Риму трамонтана,
выплёскивая в небо непогоду,
и клонит кипарис и морщит воду
бормочущих на площади фонтанов -
прозрачнее от света и от ветра
вкруг обелиска мрамор чудотворный,
таинственнее в заводи соборной
колончатые неводы Сан-Пьетро.
Плывём, воистину, в ладье рыбачей
у берегов обещанного рая,
откуда мы когда-нибудь, взирая
на этот мир, увидим всё иначе...
Да будет! Не повергнуть, не увлечь нас
теченью к гибельным водоворотам!
В тиши, страстям далёкой и заботам,
уносит к ослепительным высотам
река земных времён, впадая в Вечность.


            

          С а д   К о р с и н и


Уж были сумерки, когда привратник
впустил меня в пустынный сад Корсини, -
темнели призрачные кущи пиний
       и пахли ароматней.

Куда-то в гору повела аллея:
всё лавр, дубы, магнолии, каштаны.
На перекрёстках смолкшие фонтаны,
       обломки мавзолея.

Крапивной грустью поросли боскеты,
заброшенные клумбы одичали,
по-прежнему одни ручьи журчали
       журчаньем вечной Леты.

Как в царстве мёртвых, я бродил по саду, -
с площадок лестницы монументальной
безлюдию аллей внимал печально
       и  шуму водопада.

И всё казалось мне таким знакомым -
гигантских пальм стволы с корой косматой,
и в заросли увечный мрамор статуй,
       и с тиной водоёмы.




          Т и в о л и


По-разному здесь воды плещут:
то серебристым говорком,
то льются песней, то, кругом
глуша все звуки, буйно хлещут.

Вода, вода! На горный склон
спешат потоки отовсюду,
и внемлет их живому гуду
молчание былых времён.

Ключом, сверкая, струи бьют,
плюются сказочные гады,
грохочут, пенясь, водопады
и дымной влагой обдают.

Из зевов мраморных фонтаны
взлетают дугами везде,
и отражаются в воде,
двоясь, и кедры и платаны...

Но есть аллеи: глухо в них.
Там кипарисы вековые
о смерти думают, чужие
тревогам и словам живых.

 -----

Я влюблен в очертанья прибрежий холмистых,
оттеняющих синий залив,
я влюблен в отраженья лучей золотистых,
в этот пышный, могучий разлив
ослепительных красок и зноя, и света,
и прозрачных теней. Я влюблен
в этот праздник безоблачный южного лета,
в этот блеск, в этот солнечный звон.
 
Что за радуга жизни! Как в воздухе чистом
кипарисная зелень темна!
Отливает опалом, сквозит аметистом
на песке серебристом волна;
спят дубовые рощи в тени ароматной;
на холмах — молодой виноград.
И в объятьях лазури весь мир необъятный
утопает как сказочный сад.
 
Даже в кладбище старом, и там все ликует,
даже там нет конца бытию —
каждый отблеск горит, каждый сумрак чарует,
словно манит в прохладу свою;
каждый отзвук звенит и умолкнуть не хочет…
Даже там лучезарная твердь
о блаженстве земного бессмертья пророчит,
и в гробах улыбается смерть.

Иския. 1903.

Ленивый плеск, серебряная тишь,
дома – как сны. И отражают воды
повисшие над ними переходы
и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы...
То мгла, то свет, - блеснет железо крыш,
и где-то песнь. И водяная мышь
шмыгнет в нору под мраморные своды.

У пристани заветной, не спеша,
в кольцо я продеваю цепь. Гондола,
покачиваясь, дремлет, - чуть дыша
прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,
прошелестит ко мне ее виола....
И в ожиданье падает душа.

1926

Сергей Шервинский

Стихи об Италии

Язык Венеции

Не часто радует нас голос человечий.

В однообразии шумливых наших дней

Мы в четырёх стенах людские слышим речи –

То фразы лектора, то диалог друзей.

Но в странном городе на заводях лагуны,

Где лучезарны дни и благосклонны луны,

Где в лодках нежится благоуханный май,

Там говору людей на воле ты внимай.

Где тихие мосты, где до морских окраин

Доносится удар гигантовых часов,

Где каждый стройный миг из тишины изваян,

Услышишь пенье, крик, брань, ропот голосов –

Их гулко отдают зелёные глубины.

Язык Венеции — что рокот голубиный, –

Тех смирных голубей, чей лёгкий трепет мил

Плечу бывалому. Давно ли их кормил

И я на площади у Марковых подножий,

Где, виден издали, исконный Вены враг,

На мачте треплется красно-зелёный флаг

Турина гордого над ветхим градом дожей.



Отъезд

Ты, море тайное, ты, чаша из лазури,

Которую сам Дий украсил по краям,

Где играет дельфин, и чайки, жёны бури,

Прикрепляют полёт к трепетным кораблям!..

Когда уходят вдаль, бледнея, гор уклоны, –

Генуэзский залив, — и дрожит пароход,

Тех индийских морей предчувствуя циклоны,

Взгляды любви скользят долго по лону вод…

И тихая душа, привыкшая к безлюдью,

Тоскует и живёт жизнью чаек и туч.

Простясь с лучом зари, вольной вздыхаю грудью,

Не зная, что сулит утра нового луч…

Но будет, будет миг: вдруг божества морские

Лазурный горизонт позволят разгадать,

Вдруг розами пахнёт земная благодать

И скажет капитан седой: «Александрия!»

ГОСТИНИЦА
В моей Италии встречается досель
На тихих площадях особый род гостиниц.
Хозяин там седой проворный флорентинец,
И вывеска гласит «ашегдо»*, не «отель».
Такой «а1ье^о» полн привычек и традиций,
Но вытерты ковры, углы запылены,
И аромат гарибальдийской старины
Задохся в комнатах. Перебирая спицей,
Служанка старая приветствует гостей.
Есть в каждом номере с громадным балдахином
Двуспальная кровать, где пуховым перинам
Мы рады в сырости нетопленых ночей.
Во всей гостинице не видно жизни новой,
И переписаны с полвека потолки
Румяные цветы, венки и мотыльки
Всего ж сохраннее былая жизнь в столовой:
Ореховый сервант и люстры из стекла,
Пустеют столики с меню в приличном тоне,
И нас перенося к Миньоне и Гольдони,
Венецианские тускнеют зеркала.
Тут молча пей вино в бокале ограненном
И впечатленья дня припоминай в тот миг,
Когда уж подан сыр и, глядя по сезонам,
Янтарность «нэсполи» иль пресный пурпур фиг.

1 Гостиница (итал.)

 ДИТЯ ВЕНЕЦИИ
Мать родила тебя на плесени подвала.
С тех пор слоняешься по лужам древних плит,
От зноя прячешься за мрамор пьедестала,
Где чудился и мне звон вычурный копыт
Коня роскошного, на коем рыцарь бритый
С лицом Нечистого и панцирем покрытый
Жезл в бронзовой руке налево повернул.
Здесь у кирпичных стен ты вслушивалась в гул
Невразумительных, но сладостных служений
С их причтом золотым у дожеских гробниц.
В день исповеди здесь ты припадала ниц,
Молясь: боялась ты соседских осуждений
За мимолетный грех, приплывший на корме
С веслом сверкающим, свершенный в полутьме
Апрельской полночи за храмовой апсидой.
Ты из объятий тех гроша не унесла,
Лишь беззаботный плеск поспешного весла
Да сердце, полное младенческой обидой.
Худая, бледная, еще чего-то ждешь.
Недолго прожила, недолго проживешь,
И вскоре в некий день, как правило, нежданный,
Ты будешь схвачена предсмертною тоской
И повезут твой труп в гондоле безуханной
Под алым рубищем на общий упокой.
Дитя Венеции, тебя я знаю ныне,
Когда с Бедекером исписанным к картине,
Не всеми виденной, дорогу я ищу,
Среди убожества о славе не грущу,
Хотя и не забыв о юноше Гарольде,
Сгибаясь, подхожу под влажное белье,
Из закоулка вдруг мне личико твое
Мелькнет и слышу я привычный возглас «Сольди!»,
И детская в упор уж тянется рука.
Но помня издавна предупрежденья гидов,
Пристрастья к нищенке улыбкою не выдав,
В прохладный храм вхожу, взволнованный слегка,
И прямо к алтарю иду без колебанья,
Где Фра-Антонио уж обещает стать
Мне на день поводом научного гаданья,
Так изумительно умел он птиц писать!

ГОНДОЛА
Когда по Сухоне я плыл и по Двине,
Где лиственниц леса и рек разливных дюны,
Пузатые баржи там понравились мне,
Но более люблю я гондолу лагуны...
Моей Венеции бесшумная ладья!
И тихая стрела! Словно скорбью, одета
Черной ты бахромой. Люблю твой траур я.
Нарочно создана, чтоб баюкать поэта
Немая гондола, под арками мостов
Скользящая своим серебрящимся носом.
С нее внимать легко звукам многоголосым,
Житейской музыке каналов и домов,
Где сопрани звучат под певучую скрипку.
Как мило с гондолы в вечерний миг улыбку
Красавице дарить!.. В поворотах, где сор
И мшист нагих дворцов угол заплесневелый,
Мой гондольер, слегка склонясь к рубахе белой,
Гулкий крик подает, и встречный гондольер
Ему ответствует, и, рядом проплывая,
Проходят гондолы, не задевая края...
Май благодатный был, когда я одиноко
Томился от лучей венецианских звезд.
В воду текли цветы из-за стены высокой,
И тени с говором скользили через мост,
Одеты в белое... Сомненьями не мучим,
В накрененной ладье, южной ночью дыша,
Я мира пил красу, и в городе певучем
Цвела так сладостно влюбленная душа!

К СТОРОЖУ ЦЕРКВИ САН-ДЖОРДЖО дэи СКЬЯВОНИ
Еще ты жив ли, мой единственный приятель
В Венеции? Ужель безумная война
Тебя оторвала от твоего окна
Не для того, чтобы пополнить мой создатель!
Беспечные ряды, что Альп нагую грудь
Дробят, предведены седеющим Кадорной.
Ты был уж слишком ста р, но смерть могла спугнуть
Тебя и, может быть, уж на гондоле черной
Твой прах перевезли в святую тишину
Морского кладбища твои внучата, дети
И все семейные. В ту милую весну
Любил я посмотреть, как ты рыбачьи сети
Латаешь сморщенной, узлистою рукой,
По подоконнику протягивая ногу,
Которую томят артриты в отставной,
Но славной церкви, здесь давно не служат Богу.
Весь день сидишь один... Рассказывал ты мне,
Что знал художника из Руссии далекой,
Что часто чай он пил, что только по весне
Уехал, и что с ним простился ты как с другом.
Я в говоре твоем всего не понимал,
Но счастлив был своим оправданным досугом.
Сан-Джорджо! Утлый храм и сумрачен, и мал,
Мерцает дерево смиренной позолотой.
Карпаччо по стенам с прилежною заботой
По фризу развернул простой души рассказ:
Там братья прах несут почившего в восторге,
А здесь, копьем грозя, проносится Георгий
На фоне города в передвечерний час.

У «МОСТА ВЗДОХОВ»
На мост, соседящий с мостом «Дэи соспири»,
Облокотился я прохладный парапет
Зеркальным стал от рук за триста с лишним лет,
И за спиной моей лазурь лагунной шири
Стелилась ласково. Тот миг запомнил я.
В Венеции, где мы так редко брови хмурим,
Все совершилось вдруг: зеленая ладья
Бесшумно подплыла ко своду древних тюрем.
А на ладье сидел меж сабель наголо
Преступник в кандалах, гигант красноволосый,
В разодранном холсте. Конвульсией свело
Изборожденный лоб и нос его курносый.
Кого прирезал он? На чей прельстился скарб?
Кому в десятый раз освободил он место?
Иль с моря негодяй, босой агенобарб,
Пират наследственный, бежавший из Триеста,
Чтоб по Венеции звон разнести оков?
Прочитан был приказ, слова звучали четко.
И глухо звякнула тюремная решетка,
И каменную пасть приотворил засов.
И зверь вдруг заревел, и мускулы надули
Белесые бугры: кусал он цепь свою;
Забился, захрипел и бросился в ладью.
Но тут три пары рук солдатских протолкнули
Его в колодец тьмы. И некий общий вздох
Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе
Изящного моста. Гранит, одетый в мох,
Зловещим призраком возник из темной зыби
Веков и вод. Тюрьмой из века в век стоит
Любимица любви и темных дилетантов,
И явью кажется согревший мрамор плит
Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов.

ВЕНЕЦИАНСКАЯ ДЕВА
С. С. Заяицкому
Я знаю, позы ты не примешь езуитской,
Рукой небрежною не станешь отводить
Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,
Где лишь фантазии хочу я угодить.
Ты помнишь ли девиц Венеции любезной?
Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной
Невольно юношу заезжего влечет
Под арку грешную Гигантовых ворот,
Где извивается шумливо Мерчериа.
В ней движется толпа, а в окнах связки бус,
Мозаик пестрота пленяет чуждый вкус,
Со львом апостольским тисненья дорогие
И слава поздняя муранского стекла.
Там и она, таясь, глядит из-за угла,
Прислужница лицом, а станом королева,
Венецианская двусмысленная дева,
Которая меж нас своей добычи ждет.
Иль страстью на тебя уста их не дышали?
Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали,
И в переулок вдруг нежданный поворот,
И смех зазывчивый, и томное контральто,
И здесь, у Сан Джульян иль около Риальто,
Подходит к ней юнец и приглашает сесть
В немую «гондолу», чтоб вместе час провесть.
Вот нити отданы случайной Ариадне.
Нет города нежней, но нет и беспощадней
Венеции, ее причудливая сеть,
Где триста мостиков не устают висеть
Над бездной роковой канальца иль канала,
Таит до наших дней и Шейл оков немало,
И всяких нор, куда полночная краса
Завозит юнош ей, храни их небеса!
Привычная ладья не медлит; вот уж скоро
Пройден и Вендрамин, и золотой Ка д Оро.
Однако, черт возьми, куда ж он нас везет?..
Проулок. Темнота. Веслом обратный ход.
И вот уже свечу выносит им трущоба.
Здесь не постель любви найдешь, а крышку гроба,
Бесславно, как Атрид, сведешь ты с жизнью счет.
И бедный юноша из лодки не встает...
Отелло, Джессика, «ридотти», Казанова
Проклятый романтизм! О нет, на Пьяццу снова,
Где плавная толпа, где яркие кафе,
Где ночь ясна, как стих в Торкватовой строфе,
Где возле ступеней гондолы присмирели,
Где чопорно царит роскошный Даниэли,
И, с лошади следя беспечные часы,
Взмывают короля крученые усы!
Так, Заяицкий мой, ты жив и я доволен,
Ты участью своей распорядиться волен
И ныне легкий нрав исправить собрался
Ура! проглочен крюк, натянута леса.
Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном, 
Предвижу, станешь ты почтенным и семейным,
И скоро, скоро уж на свадебных пирах
Наверно у тебя я буду в шаферах.
Но верится, тебя семейные обузы
Не вовсе отвлекут от дружественных уз,
И доброю Москвой взлелеянный союз
Правдолюбивые еще упрочат музы.

ЛИК ФЛОРЕНЦИИ
Из дорогих мне лиц знакомых городов,
Где часто я влачил мечтательность былую,
Особливо в себе лелею и милую
Я лик Флоренции... В пять или в шесть часов
В коляске поезжай к вершине Сан Миниато,
Где выхолено все, благодушно и свято,
Где к кипарису льнет молодой кипарис,
Где дремлют мертвые под мрамором Каррары,
И оттуда смотри на Флоренцию, вниз...
О душистый сентябрь!.. О Тосканские чары!
Так ее увидав, захочешь шляпу снять,
Как пред знакомою, не в знак благоговенья,
Но, поздоровавшись с улыбкой, приподнять
Жесткий край канотье... Привычное виденье!
Как лента узкая, пропущен под мосты
Лазурный издали, вблизи же мутный Арно.
За городом во мгле осенней теплоты
Предгорья плавные синеют лучезарно,
И над пурпуром крыш в отливе золотом,
Алея гранями в предзакатном блеске,
Как полог, осенил Мадонны строгий дом
Купол, взлелеянный мечтою Брунеллески...
И раз еще впитав в себя знакомый лик,
Спускайся медленно, и можешь на пьяццале
Вновь стоять, где наш век Пращеносца воздвиг,
Чтоб суетные дни у ног его оряцали.

БАЙРОН В ВЕНЕЦИИ
Любимый из певцов, и ты пронесся здесь!
В сих переулках ты бродил, как демон, весь
Истерзан грозами весенними... Приметил
Лишь чистый глаз детей, как взор поэта светел...
Через Италию должны вести певцов
Камены. Ты прошел среди ее сынов,
Как луч из мрака туч, с улыбкой сладострастья,
Любовник пламени и дольнего несчастья!
Меж тем как там вдали тебя уже звала
Эллада, милая для гениев... Свобода
Сама у плеч твоих взрастила два крыла
И сына лучшего, как жертву отдала
Воспоминанию мятежному народа!..
И здесь в Венеции, меж гондол и гитар
Ты юность жег. Богов завистливая кара
Ж дала тебя, а ты лелеял путь Икара,
Когда мелькал в плаще во мраке звездных чар
И призраком смутил безумие Эдгара...

ПЕРЕВАЛ
Нет, вечно юная, не изменилась ты!
Ах! едва промелькнут Альпийские хребты,
Спустясь в Ломбардию своим дождливым скатом,
Пеленами снегов и утесов агатом,,
Поросшим бородой неразвеянных туч,
Вдруг над деревней гор с незвонкой колокольней,
Над ущельною мглой и над речкою дольней
Разорвет облака первый солнечный луч...
То луч Италии. Италия приветом
Своим встречает нас, драгоценнейшим светом,
Который нежит взор и обещает нам
Рай чудесный, для душ и для легких бальзам,
Целящий и теплом и веяньем свободы.
И первый солнца луч!.. Дребезжит наш вагон,
И окна звонкие от дыма потускнели...
Вот мелькают, гремят клубящие туннели,
Еще один, еще... И чистый небосклон
Уже сияет нам. На последнем предгорье
Зацепились клоки последних облаков,
А здесь безбрежный свет и счастливое взморье,
Страна мечтателей, больных и рыбаков...
Открывайте окно! О воздух благодатный!
Морем веет в вагон и розой ароматной.
Из-за оград у вилл улыбаются нам
Мимоза, олеандр и лавр, красавец юга,
И мирта тихая, поэзии подруга...
Подступает уже дробящаяся пена
От Средиземных волн... Речей, лиц, звуков смена,
Сигар дешевых дым и запах чеснока,
У соседа в руках «Corriere della Sera»1,
Там мачты Генуи, приюта моряка...
Привет тебе, привет, счастливая Ривьера!

ГЕНУЯ
Льву Заку

Всегда я, Генуя, к тебе был равнодушен.
Есть и в Италии сухие города,
С сердцами жесткими: Милан шумлив и скучен,
Нескладна Падуя, и Генуя всегда
Мне казалась чужой, но сколько раз тоскливо
Я несся к парусам всемирного залива...
От юности влечешь, приморская, земля,
Земля, грустящая о дальних горизонтах,
И кипучая жизнь на стальных мастодонтах,
И зеленая дрожь под килем корабля...
В морском порту ты брат и чуждому народу,
И вселенная вся для сердца хороша,
И в одиночестве великую свободу
У моря чуешь ты, скитальная душа.

1 Название газеты ( итал.).

Невольно твой язык готов для всех наречий,
И в руке твоей мешок готов для всех путей...
Вот китаец идет, тяжесть взвалив на плечи,
Вот турок окружен грязной толпой детей,
Даже смуглый индус, жемчугами востока
Унизавший и грудь, и покатости плеч,
В отеле утром пьет по-европейски мокка,
Променяв свой санскрит на британский ти-эч...
И все же ты царишь в толпе международной,
Язык Италии! Вот наступает час,
Когда с моря несет струею нехолодной,
И на кровлях домов луч еще не погас,
Тогда Италия встает и чарованьем
Тревожит душу нам. Бессильны паруса;
Их сферой огненной покрыли небеса...
Вот первая звезда распустилась сияньем,
И певшая весь день у глухого дворца,
Беж авшая с рукой в пыли кабриолета,
 плеча гитару сняв, босая Фиамметта
Грустно кормит из рук ослепшего отца...

1 Оливковая роща (лат.).

От смутных дней совсем я уношусь порой
К морской Лигурии, на плавные заливы.
Серебряные вновь, мне помнятся оливы,
Их рощи сизые над дымною горой.
К тем рощам масличным, где так тепло и немо,
Меж каменных оград и садиков скользя,
Ведет ступеньками кремнистая стезя.
Внизу, скала домов, раскинулось Сан-Рэмо,
И белая над ним, как призрак, Тринита...
А дальше, возле волн, где поезд мчится длинный,
Балконы протянув над сенью апельсинной,
Отдохновенная отелей суета
На солнце нежится... К горам лишь ропот милый
Плывет от города. В горах весна и труд
Земли. Копытами удерживаясь, тут
Осел взъерошенный везет крестьянку с вилой.
Верхом сидит она. Румянится слегка
Загар девический. Платок упал на плечи...
Смех, говор слышится простого языка,
Да с моря пароход вдруг загудит далече...
Оливы мирные! Ужель когда-нибудь
Я вновь задумаюсь под серебристой прядью
Ветвей евангельских, над Средиземной гладью,
Тем воздухом морским переполняя грудь?..

И СНОВА О ТЕБЕ...
И снова о тебе тоскую, как о милой,
О несравненная и мудрая моя!..
Все вижу я во сне тосканские края
И золотой залив с пурпурным кампанилэ.
Я приходить к тебе умел, и ты была
Наставницей души. Над склонами Тосканы,
Где, падая с оград, глициния цвела,
И с сельской простотой мы полнили стаканы
У меловых дорог, когда к вечерне звон
Звал путника с горы вновь в город благовонный,
Я ведал счастья дни, задумчиво влюбленный,
И мне не различить теперь, где явь, где сон...
Но благодати снов будь, смертный, благодарен.
Твой сон живет в тебе, еще он лучезарен...
Блуждай в своих мечтах... Не узнаешь ли ты
Вновь католический на поворотах запах
Благочестивых роз, сельчан в огромных шляпах
И Данта страстный стих на мраморе плиты?..

СВИДАНИЕ
Я приморское прервал скитанье,
От ливийских улетел кочевий:
Вечный Рим назначил мне свиданье
Поздней ночью у фонтана Треви.
Внука жарким обнял он объятьем
И мгновенье на груди у деда
И забвеньем стало, и зачатьем
От слиянья радости и бреда.
В дерзновеньи световых потоков
Замирали, гордо-сиротливы,
Мраморные бороды пророков
И коней неукрощенных гривы.
Звуки Рима, как во сне, бездонны,
Полнили, спокон веков знакомо,
Улочку с улыбкою Мадонны
На углу облупленного дома.
И еще мне помнится иль снится,
Как, ища случайного причала,
Шелковая чертова черница
Бросила мне ласковое «Чао!»

РИМ
Умный пастырь со своей отарой,
Перебредший всей земли края,
Как же ты залюбовался, старый,
Ломаным фронтоном бытия?
Не твоей ли волею из тлена
Всех грехов, похороненных тут,
Заметалась каменная пена
Портиков, порталов и волют?
И не ты ль, апостол полуголый,
Мраморов иссекши тонны тонн,
Взволновал над городом подолы
Мучениц блаженных и Мадонн?
Ты устал, о Рим. В печальном звоне
Несмолкаемых колоколов
Ты несешь тоску своих агоний
В пышное безбожье облаков.

ОЛИВКОВОЕ ДЕРЕВО
Старая ты, старая олива!
Меж сестер, серебряных олив,
Поневоле стала сиротлива,
Их на триста лет опередив.
Приподняв твои печали вдовьи
На пустынный ветра произвол,
Расщепился в две ноги слоновьи
Пепельный, в сухих морщинах ствол.
Но еще, забывшись, ливней просят
И цветут как бы исподтишка,
И в усердьи крайнем плодоносят
Три твоих еще живых сучка.
И не видно, как за ливнем следом,
И таясь, и млея, и спеша,
Закипает юношеским бредом
Древняя древесная душа.

АГАВА
Возле моря помню я агаву,
Что, созрев, устала не цвести
И, устав, надумала по праву
В высоту впервые прорасти.
Над заливом в пенистых зализах
С изумленьем созерцая даль,
Из своих загибов сребросизых
Устремила в небо вертикаль.
Ствол одела в гроздья белых лилий
И, напившись дождевой воды,
Из беспамятства своих усилий
Голубые вынесла плоды.
Год еще стояла величаво.
Отвечая звездным голосам,
И засохла на ветру агава,
Странный ствол, не нужный небесам.

ФОНТАН ТРЕВИ
Плески, выплески, блестки и блески,
Через камни, в камнях, из камней,
Брызги, дребезги, всплески и плески
В ноги женщин, в ноздри коней.
Днем и ночью трепещут, блещут
Водопады пленной струи,
Белый мрамор полощут, плещут
В скопы раковин и чешуи.
В бурном гоне, в хмеле агоний
Мчатся в бездну, из бездны скача,
Водяные безумные кони
Под трезубцем Бородача.

БАРОККО
Сквозь развернутый свод в небосвод
Взмыть воздушною ангельской трассой
И амвоном, и звоном зовет
Чернь всемирную Рим седовласый.
В купол неба забросил шелка
К голоногим проветренным стаям,
Чтобы облачный храм Рыбака
Стал восторгом земным обитаем.
Рим, сжимая конвульсией крест
И хрипя в роковой конъюнктуре,
Истерических Божьих невест
Изваял в беломраморной буре.
Свой лелея апостольский штаб,
Приказал он завалам цехинов
Над экстазами бронзовых пап
Каменеть бахромой балдахинов.
А смиренная тень красоты,
Промелькнув по церковному входу,
Между тем окунула персты,
В береженую мрамором воду.
И, сжимая ладонь малыша,
Средь изломов пурпурного плена
Просияла простая душа,
Мимолетно припав на колена.

В ПАНТЕОНЕ
В храме, открытом для звезд, в освещенной пещерке, у пола
Есть погребенье одно. Остановись, помолчи.
Сбоку из бронзы венок перед скромным стоит саркофагом.
Камень неровен и желт. Надпись гласит: Рафаэль.

РЫБАЧКА
Меня прозвали в гавани загадкой.
Я нищая, кормлю свою семью,
Зеленых рыб приезжим продаю
И косолапых крабов с плотью сладкой.
Чего заглядываешься украдкой
На босоту рыбацкую мою?
Давай монету я тебе спою,
И затомишься здешней лихорадкой.
Была бы я Мадонною Ветров,
Когда бы не оранжевая кожа,
Не прядь на лбу, приманка моряков.
Но будто я и на сирен похожа,
Их у восточных ловят островов,
И быть могла б наложницею дожа.

СИМОНЕТТА
О четкий очерк девочки невзрачной!
Приковывают помыслы мои
Две разноцветных маленьких змеи
Вкруг шеи, слишком хрупкой и прозрачной.
В долине той, не пышной и не злачной,
Стеклянные следят глаза твои
Изысканные, на конях, бои
Ревнителей твоей постели брачной.
Нагие ветки жалобной весны
На синеве без солнца, без тумана.
Вокруг тебя предметы все полны
Предчувствием кончающихся рано,
И на стигийский мрак обречены
Опущенные веки Джулиано.

ТИНТОРЕТТО
Верьте небу в зрачке человека.
Чудный миг из груди молодой
Брызжет ввысь олимпийское млеко,
Порождая звезду за звездой.
Непорочная дева Диана
Родила в золотых облаках.
Крепко тельце ее мальчугана
У служанки на мощных руках.
Раздались облака-исполины
И земная сквозит синева.
Вьется шелк, и и пестреют павлины
У девических ног Божества. 

СИЛЬВЕСТР ЩЕДРИН
Когда еще в пыли тротуаров немощеных,
Линейками треща, процветала Москва,
А гордая Нева в Ботнических затонах
Гранитом берега облачала едва,
Наши деды тогда в широкополых шляпах,
Полупричесаны, отвернув воротник,
От имений своих и от изб косолапых
И от тощих полей, где жатву жал мужик,
Косясь на прихоти скучающего бара,
Уезжали туда, где воздух для певца
Так мягок, где «синьор», гитара и Феррара,
Где Торкватов напев слетает с уст гребца.
И нес их дилижанс на берега Сорренто:
Их прельщала семья певучих рыбаков,
«Ладзарони» нагих и черных стариков,
Макарон бахрома и желтая полента,
Обгрызанный арбуз, золотой апельсин,
Небрежно брошенный рукою загорелой,
И средиземных волн простор с каемкой белой,
И народный театр, где рваный арлекин
Горланит, где гремит смех неаполитанца,
Горячий, словно день, легкий, как плеск весла;
И в горах девушка, ведущая осла,
Белый сложив платок над загаром румянца.
Там ты расцвел, Щедрин. Виноградные сени,
Куда с моря ведут скалистые ступени,
И прохладу любил ты сельских галерей,
Где солнца теплый луч пронизывает кисти,
В сладких соках таящие «Lacrimae Christi»1,
Где курчавы ребята, где грудь матерей
Солнцем опалена. В любом певце ты друга
Умел себе найти, и душу он твою
Пленял беспечнейшей любовью к бытию
И гортанным акцентом болтливого юга.
А вечером, мольберт осторожно сложив,
Ты молча наблюдал, как ловят крабов дети,
Как, влажные еще, усевшись, чинят сети
Старухи, старики. Зеленеет залив.
На шарфы красные струится ветер тонкий,
От Капри веющий. Наполнен речью звонкой
Весь берег. Скал меж тем приморская стена
Темнеет. В мирный сон уходит, умолкая,
Сорренто. Но еще мерцает даль морская
Как будто серебром прозрачным зажжена.

Слезы Христовы (лат.): сорт винограда ( итал.).





М.Анисимова
Венеция

Не знаю – во сне ли то было:
Над нами светила луна,
Гондола бесшумно скользила
По спящим каналам темна.

И где-то играли и пели
И звуки росли в тишине.
Дворцы на нас строго глядели.
Не знаю – то было ль во сне.

1920

Александр Вержбицкий
 Фальеро – дож Венеции

Томится в своем заключеньи
Фальеро Венеции дож.
Заутро над гордой главою
Сверкнет правосудия нож.
Спасения нет. Ему судьи
Уж вынесли свой приговор.
Предстанет он дож пред народом
Как клятвопреступник и вор.
Хотел у республики дерзко
Похитить священную власть.
Попрал дерзновенно присягу
И должен позорно он пасть.
Одиннадцать славных вельможей
Вчера поутру казнены,
Спасения нет для Фальеро.
Минуты его сочтены.
Вся жизнь перед взором проходит
И юности светлой пора,
И слава, и звание дожа
И приговор страшный вчера.
И вот он, могучий и гордый
Не может тоски превозмочь.
Меж тем на Венецию мирно
Спустилась волшебная ночь.
Все смолкло; безмолвна Пьяцетта.
Луной серебрится волна.
А ночь вся полна обаянья
И сказочной неги полна.
Серебряным светом залита
Вся площадь и башня и храм
И мост – этот вечный свидетель
Житейских страданий и драм.
      «О ночь, приходи же скорее.
      Я жду тебя, страшный конец
      Скорей пусть главу увенчает
      Последний терновый венец»
И раннее утро настало
Уж тени ночные бегут.
Венецья от сна пробудилась.
Ладья и гондолы плывут.
Пьяцетта - что бурное море
Шум, говор, волненье кругом.
И только лишь дож в заключеньи
Забылся предутренним сном.
И вдруг ему снится победа.
Он слышит восторженный крик,
Народ ему скипетр вручает.
О славный, о радостный миг!...
Оковы разбиты... свобода!
      «Я твой дорогой мой народ»...
Сейчас на ступени он выйдет
И хлынет толпа из ворот...
Проснулся Фальеро – оковы
И мрачная сырость кругом.
Зловещие слышит он крики
Под узким тюремным окном.
И говор вдруг смолк на Пьяцетте.
Объяла всех жуткая дрожь.
Раскрылася дверь – на ступенях
Предстал пред толпой ее дож.
Весь бледный, с тоскою во взоре,
Но с поднятым гордо челом
Стоял пред народом Фальеро,
И дрогнула площадь кругом.
Все жадным окинул он взором
Главу пред распятьем склонил.
И ловко привычной рукою
Палач свой топор опустил.
Глава по ступенькам скатилась.
Палач ее в полог поймал.
И полог кровавый высоко
Для взоров толпы он поднял.

* * *

Года протекли... и поныне
В Венеции, в дожей дворце
Среди их портретов найдете
Вы надпись на черном столбце:
«Здесь место Фальеро. Мятежный
Чтоб заговор сразу пресечь,
Над дерзкой главой опустился
Святой правосудия меч».

Венеция, 1913

Варвара Вольтман

МУССОЛИНИ И ШУТ

На площади святого Марка,
Где мажордомом птицевод,
Всплывает прошлое, как барка,
На золотых ладонях вод.

Плюясь, как ведьма, черной кровью,
По лишаям священных плит
Еще Италия влачит
Тяжелый шлейф средневековья.

Парит сегодня, как вчера,
Над адом Данте диадема,
Но не от нашего эдема
Ключи апостола Петра!

О, до чего ж, старик, ты дожил, -
Мы оборванцы! Мы не чтим
Серебряных камзолов дожей
И папе верить не хотим!

Пусть лобызает Муссолини
Христу кровавое ребро,
Парламентарной Мессалине
Даря любовь и серебро.

Пусть под фиалковою тканью,
Как сенью распростертых крыл,
Останки Борджиа сокрыл
Небесный шулер в Ватикане —

Но Пульчинелло - тут как тут,
Он не заботится о троне,
И перст полиции не тронет
Шутом задуманный маршрут.

Какой вельможа устрашится,
Что горб лукавый невзначай
По ходу пьесы облачится
В традиционный горностай?

И, внемля пафосу спектакля,
Какой премьер сожмет висок,
Когда брызгучей клюквы сок
Подмочит ореол из пакли?

Министров тешит этот бум
На улице и на гитаре,
А между тем - седой горбун
Речист, как юный карбонари!

О папа, Лютер и левит,
Из моды вышли ваши платья
И гриф гитары, как распятье,
Толпу на бунт благословит !

                29 марта 1928 г.

Григорий Гнесин 
Венеция

                М. В. Гнесиной

Крылатый лев святого Марка,
Отверзши пасть, глядит вперед.
Здесь солнце ласково, не ярко,
Не слепит глаз, души не жжет.
      Над паутиною каналов
      Вспорхнули легкие мосты.
      Лишь здесь душа моя узнала
      Про непробудный сон мечты.
В часы вечерние я слышу
Лишь только плеск весла гондол;
Но вот и он все дальше... тише...
Молчанье... Жуть... Куда зашел?
      Куда проник я? Запах влажный
      В мой мозг впивается как бич...
      Нет! Мне – Венеции миражной
      Великой тайны не постичь!
Боюсь тебя! В твоем молчаньи
Мне зрится скрытым страшный маг!..
Вот шаг ступил... И вдруг все зданья
Громовым эхом вторят шаг...
      Еще шагнул... И вновь сердито
      Родятся тысячи шагов...
      Ступив на каменные плиты,
      Я разбудил толпу врагов...
Бегу, бегу... А грохот, хохот,
За мной в погоню мчат войска.
И силы нет для крика, вздоха!..
И я бегу, бегу пока.
      Вдруг, среди тьмы, в одном оконце
      Мелькнула тень... Она, она!...
      И вновь из сердца льется солнце,
      И песен требует струна...
И я пою, пою для тени,
Пою для призрака – мечты...
И на подводные ступени
Из окон падают цветы...
1924

Сергей Заяицкий
Легенда о венецианском дворце. В стихах (отрывок)

При блеске солнечных лучей
В лазури неба голубого
Ты дремлешь, правнук славных дней,
И молчаливо и сурово.

Исполнен несказанных грез,
В душе порвав былые струны,
Как мертвый каменный утес,
Ты стал над волнами Лагуны.

Укрыв за мраморной стеной
Все то, что видел ты на свете,
Ты мирно дремлешь над волной,
Любимец пасмурных столетий.

Кругом тебя сверкает день,
Кругом шумит толпа людская
И блещет влажная ступень,
Весенним солнцем залитая.

Но лишь ночная тишина
Сойдет на темные каналы,
Ты пробуждаешься от сна,
В своем величьи небывалый.

Ты полон вновь волшебных дум,
Былые грезы прилетели
И слышен леденящий шум
Цепей во мраке подземелий.

Убийца тайный вновь плывет
Во мгле извилистых каналов,
И вновь Венеция встает
И баркарол, и карнавалов.

И небо дышит тишиной,
Горя весенними звездами,
И страшный Шейлок в мгле ночной
Томим кровавыми мечтами.

Сияет белая луна,
Блестя на мраморе балкона,
И чудится, что у окна,
Любовью девственной полна,
Спокойно дремлет Дездемона.
1914

Владимир Злобин

 Венеция

Уже длинней и легче стали тени,
Мосты упруго изогнули спины,
Прошел мошенник с шапкой на бекрени,
И чудаки одели пелерины.

И все сильней античные дурманы,
Холодный мрак безжалостно расколот,
На мертвой башне быстрые Вулканы
Приподняли и опустили молот.

И ты так строго, так неуловимо
Хранишь на всем старинные печати,
А помнишь, как ты отняла у Рима
Литых коней монументальной рати,

И как потом благословив стихию,
Во времена крестового разгула,
Твои купцы уплыли в Византию,
Где их хранила золотая булла.

Когда же пальцы тонкого Беллини
Сжимали кисти бережно и плотно, -
Какой восторг рождающихся линий
Узнали обнаженные полотна.

И сколько муз непознанных и граций
Открыли чьи-то бешеные пытки –
Теперь под колоннадой прокураций
Не верят в ядовитые напитки.

Но я люблю сквозь старые атласы
И сквозь давно неношенные цепи
Смотреть на искривленные гримасы
И на разврат твоих великолепий

И опускать в исчерпанные бездны
Своих корней извилистые ткани,
Пока дракон, ревущий и железный,
Не оборвет моих очарований...
1915

Венецианский узор

Не дослушав плачущей виолы
и забыв, что продолжалась месса
из собора выйдя догоресса,
опустилась на скамью гондолы.
Праздник был томительно хвалебен,
ей хотелось зарева заката
свежаго, как зрелая граната,
яркого, как петушиный гребень.
И в порыве дикого каприза,
потеряв трех герцогов из свиты,
отдавала шею и ланиты
поцелуям женственного бриза…
Вдалеке раскинулись лагуны,
а до слез влюбленные поэты
сочиняли скучные сонеты,
ударяя яростью о струны.
А потом, вернувшись слишком рано
во дворец извивами канала,
принести велела два бокала
тонко отшлифованных в Мурано.
И под звук далекой серенады,
запретив улыбки и вопросы,
распустила вьющиеся косы,
темные, как ночь Шахерезады.
И смеялась, жемчугом играя,
в хрустале отравленная пена…
Было тихо, лишь у гобелена
раздавался шепот попугая.
И с неясной сказкою во взоре
Говорила, чувствуя румянец:
«Не придешь, о гордый иностранец,
Любоваться мною, как в соборе?»

Январь 1915

Юрий Кос
Венеция

                М. И. Травчетову

Как сладко вспоминать в безжизненных стенах,
В объятьях скучного, немого заключенья,
Венеция, твой пышный, твой волшебный прах,
Твои дворцы, напевы и волненья;
Вновь унестись к тебе скорбящею мечтой,
Вновь чувствовать тебя так близко пред собою,
Быть полоненным вновь твоею красотой
И с нею слиться грустною душою.
Вот ночь, благая ночь так тихо низошла;
Дворцы загадочны; как призраки гондолы;
Безмолвен легкий всплеск послушного весла;
Волшебны звуки дальней баркаролы...
И замолчала песнь... и снова тишина...
На безграничном небе звездное свеченье;
В водах струящихся колеблется луна
И фонарей змеятся отраженья...
Прекрасный, чудный миг! Загадочен, как сон,
Его живой восторг, святой и углубленный,
И кажется, что я случайно занесен
В надзвездный мир, в эфире затаенный.
Ни злобы, ни вражды. На сердце, как весной
Проснулись и цветут мечтательные розы, -
И тает, как мираж неволя предо мной
В живых волнах зовущей душу грезы.
1914

Оскар Лещинский
Венеция

По каналам
Бледно-алым
Я движением усталым
Направляю лодку в море
К лиловатым островам…
Замок Дожей
Непохожий
На дворцы, что знал прохожий,
Промелькнул подобный тонким
И воздушным кружевам.
Желто-синий
Город линий –
Храм Джиовани Беллини,
Храм великого Беллини
Серебристого творца.
По каналам
Бледно-алым
Я с желанием усталым,
Наслаждаясь ровным бегом,
Плыл и плыл бы без конца.
1914

Сергей Маковский 
Венецианские ночи (сонеты)

I

Всю ночь – о, бред! – в серебролунных залах
Венеции я ворожу, колдун.
И дышит мгла отравленных лагун,
и спят дворцы в решетчатых забралах.

Всю ночь внимаю звук шагов усталых, -
в колодцах улиц камни – как чугун,
и головы отрубленные лун
всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,
упорной страстью растравляю рану
и заклинаю бедную Диану.

А по стенам, подобен великану,
плащом крылатым закрывая лик,
за мною следом лунный мой двойник.

II

Ленивый плеск, серебряная тишь,
дома – как сны. И отражают воды
повисшие над ними переходы
и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы...
То мгла, то свет, - блеснет железо крыш,
и где-то песнь. И водяная мышь
шмыгнет в нору под мраморные своды.

У пристани заветной, не спеша,
в кольцо я продеваю цепь. Гондола,
покачиваясь, дремлет, - чуть дыша

прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,
прошелестит ко мне ее виола....
И в ожиданье падает душа.

III

Ленивый плеск, серебряная гладь,
дурманы отцветающих магнолий...
Кто перескажет – ночь! – твоих раздолий
и лунных ароматов благодать?

Ночь! Я безумствую, не в силах боле
изнемогающей души унять,
и все, что звуки могут передать,
вверяю – ночь! – разбуженной виоле.

И все, что не сказала б никому, -
ночь! – я досказываю в полутьму,
в мерцающую тишину лагуны,

и трепещу, перебирая струны:
вон там, у пристани, любовник юный
взывает – ночь! – к безумью моему.
1926

Одинокий Василий (Лехно В.)
Венеция

Кто ж не писал о Марке дивном
И о таинственных дворцах Дожей?
Возможно-ль передать словами,
Что будет вечно жить в душе моей!..

Стоял в немом я созерцаньи,
Подавленный всей древней красотой...
Прискорбно видеть храм священный
Соседом с инквизиторской тюрьмой.

Склеп человеческих страданий,
Как прошлое, забыт уж навсегда;
А над измученной страною
Взошла свободы яркая звезда!

Иду по площади широкой.
Вот стая голубей летит ко мне:
Уселись на руки, воркуя. –
Свободу сознают они вполне!..

Скользит гондола по каналу;
В ней «он», «она» и черный гондольер...
Она прекрасна, как Венера;
Он словно – Аполлон из Бельведер...

Уста порою их сливались;
Но взгляд был у обоих не живой.
Как будто кто мешал их счастью,
В их светской жизни скучной и пустой.

А дальше – узкие каналы;
Над ними арками висят мосты.
Здесь мрачно, сыро и пустынно,
Лишь на балконах яркие цветы.

Под звон гитар и звуки пенья,
Уходит солнце от людских страстей.
Засеребрился диск на небе,
Как спутник всех таинственных ночей.

Кто ж любит красоту природы,
Тот в сумерках, когда спадает зной,
Помчится птицей на гондоле
Искать уединенья и покой.

И на заливе, близ утеса,
Откуда вся Венеция видна,
Слетят, как призрак, чары-грезы,
И будет убаюкивать волна,

И опьянев от чар волшебных,
В немом забытьи я назад плыву,
Обвеянный покоем неги...
Казалось, жил во сне – не на яву!..
1911

Петров-Леонидов <Успенский П. Л.> . Венеция (Из путевых набросков)

Быстро несутся гондолы,
Мягко скользя по волне.
Чудный напев баркаролы
Издали слышится мне.
Там, где уснувший Риальто
Мрачно навис над водой,
Чей-то прелестный контральто
Мягкою льется волной.
Вот под мостом показалась
Барка с оркестром певцов;
Чудное пенье раздалось...
Все это мне рисовалось
Грезой чарующих снов.
Рядом огней разноцветных
Барка кругом убрана;
Массою блесток несметных
В море дробится луна.
Бледным мерцаньем одета,
Площадь Соборная спит;
Дремлет во мраке Piazetta;
Полночь на башне звучит.
Замер Palazzo Ducale –
Памятник злой старины;
Вот, отражаясь в канале,
Окна темницы видны;
Мрачные, темные своды,
Страшно надежная дверь...
Это – могила свободы...
Лучше ль, однако, теперь?!..
Спят боковые каналы,
Мрачно чернея меж стен;
Тайной полны их анналы*,
Пытками, рядом измен...
Кровью полны их страницы!..
Дальше! Теперь нас зовут
Чудные трели певицы –
Там, где гондол вереницы
К барке с оркестром плывут.
Здесь по волнам озаренным
Весело радостно плыть;
Хочется быть здесь влюбленным, -
Да и нельзя им не быть:
Негой любви и отрады
Южная ночь так полна;
Страстно звучат серенады;
В море дробится луна....

Венеция, 1899

Всеволод Рождественский

ВЕНЕЦИЯ

Не счесть в ночи колец ее,
Ласкаемых волной.
Причаль сюда, Венеция,
Под маской кружевной!

В монастырях церковники
С распятием в руках,
На лестницах любовники,
Зеваки на мостах

Поют тебе, красавица,
Канцоны при луне,
Пока лагуна плавится
В серебряном огне.

Не для тебя ль, Венеция,
Затеял карнавал
Читающий Лукреция
Столетний кардинал?


Он не поладил с папою,
Невыбрит и сердит,
Но лев когтистой лапою
Республику хранит.

Пускай над баптистерием
Повис аэроплан,
Пускай назло остериям
Сверкает ресторан,

Пускай пестрят окурками
Проходы темных лож, —
Здесь договоры с турками
Подписывает дож.

За рощею лимонною
У мраморной волны
Отелло с Дездемоною
Рассказывают сны.

И разве бросишь камень ты,
Посмеешь не уйти
В истлевшие пергаменты
«Совета десяти»?

Душа, — какой бы край она
Ни пела в этот час,
Я слышу стансы Байрона
Или Мюссе рассказ.

А где-то — инквизиция
Скрепляет протокол,
В театре репетиция,
Гольдони хмур и зол,

Цветет улыбка девичья
Под лентами баут,
И Павла-цесаревича
«Граф Северный» зовут.

Здесь бьют десяткой заново
Серебряный улов,
Княжною Таракановой
Пленяется Орлов.

Гори, былое зодчество,—
Весь мир на острие.
Уходят в одиночество
Все томики Ренье!

Не повернуть мне руль никак
От шелка ветхих карт.
«Севильского цирульника»
Здесь слушал бы Моцарт.

Скользит гондола длинная
По бархатной гряде,
А корка апельсинная
Качается в воде...

Между 1923 и 1926

Георгий Цагарели
На закате

Венеция горит, изящные палаты
В каналах отразив, как в глубине зеркал.
Вечерний небосклон в рубинах засверкал,
Осыпав золотом старинных стен заплаты.

Спокойно шли века... И Марка лев крылатый,
На книгу наступив, к мечтам надменно звал...
Корабль морских бродяг в лагуну приплывал,
И грабили дворцы веселые пираты.

По зыби алых вод тяжелые гондолы
Скользили, торопясь. Смолкал напев веселый
Влюбленных рыцарей и уличных певцов.

Вставало зарево в густеющем тумане
И доносился стон из дымных окон зданий,
И принимал канал остывших мертвецов.

1914


Н.Цветков
Ночью в Венеции
                Сергею Николаевичу Цветкову

Тихая песнь несется с гондолы,
светлая в небе сияет луна,
тихо – кругом... лишь волна плещет робко,
нежно гондолу качает она...
Думы несутся одна за другою,
но на душе нет печали, тревог:
чудная ночь успокоила сердце, -
нежный ласкает лицо ветерок.
Звезды на небе блистают, играют –
вдруг оборвется одна, упадет,
с неба высокого, темного неба
в море глубокое быстро уйдет.
Вот проплывает другая гондола.
Слышатся тихие звуки на ней:
чудную кто-то поет серенаду,
- звуки все льются нежней...
Ночь безмятежная! ночь восхищенья!
сколько в тебе красоты,
сколько покоя в тебе, упоенья!
Ты – создана для мечты!

Венеция
30 июля 1906 г.

Георгий Чулков
Венеция

Как близко та, чье имя тайна!
Как близок мой последний день…
Но вот, я знаю, неслучайно
Венеции мне снится тень.

То тихий плеск ее лагуны,
То пьяццы блеск и белый свет,
Лепечут, шепчут нежно струны,
И лепет их – любовный бред.

Она, закутанная в шали,
А он? Не я ли этот он?
И в сердце страсти и печали
Смешал венецианский сон.

Так этот мир – как берег Леты –
Очарования и сны:
Любви таинственной обеты,
Дыханье неземной весны.

И тишина – как укоризна
Хмельной душе – во мне поет:
Узнай, поэт, твоя отчизна
У берегов Летейских вод.

8 февраля 1920



 Воспоминание    
      
       Венеция почила в тихом сне,
       И тихий лепет струн--как шёпот сонный,
       И лунный свет подобен пелене,
       Раскинутой над ночью благовонной...
      
       Таинственная! Ты--со мной вдвоём--
       Нам суждено изведать страх забвенья.
       И кажется, что вот сейчас умрём
       От нежного, как сон, прикосновенья...

Василий Сумбатов

СНЕГ (сонет)

Не яблони ли в небе отцвели?
Не мотыльков ли белых мчится стая?
Холодной белизной задумчиво блистая,
Цветы иль крылья на землю легли?..
Я вспомнил вдруг снега родной земли…
Как мне мила их пелена густая!
Покрылась ей вся улица пустая,
И крыши все, и темный сад вдали.
Пусть злой мороз под ледяным забралом
Шагает вдоль по улицам пустым,
Сверкающим в уборе небывалом, –
Моя тоска развеялась, как дым!
Мне чуждый Рим сегодня стал родным –
Под серебристым снежным покрывалом!
1922

София Прейгель

ГЕНУЯ
Здесь  над  трескучей,  бетонною
Площадью  —  облака  лед.
Дерево  вечнозеленое
В  камне  убогом  растет.
Улицы  морем  наперчены.
Вечен  церковный  убор.
Божьим  дыханьем  очерчены
Цепи  сияющих  гор.
Древними  исполинами
Трубы  торчат  вдалеке.
Дети  в  лохмотьях,  с  корзинами
Женщина  в  черном  платке,
Смуглые  и  одноцветные
В  этой  январской  весне,
В  голубизне  незаметные.
Смотрят на  груды  конфетные
В  празднично-сладком  окне.
В  сердитом  водовороте,
Той  улицы  не  забудь,
Голодная  мать  в  лохмотьях
Ребенку  давала  грудь.
Спокойно  и  без  стесненья,
Или,  может  быть,  свысока,
Улыбаясь  от  наслажденья.
И  лежали  косые  тени
У  коричневого  соска.

ВЕНЕЦИЯ
Во дворце, где суровые  дожи
Размышляли  над  сонной  водой,
На  посланника  странно  похожий
Антиквар  поселился  седой.
Сняли  пыль.  Многолетние  щели
Заложили.  Воскресло  стекло,
И  фарфором  столы  запестрели,
И  хрустальные  люстры  запели
Переливчато  и  светло.

И  пришел  покупатель,  неистов,
Безпорядочен,  жаден  и  скор,
И  тяжелая  поступь  туристов
Омрачила  сиреневый  двор.
И,  единственно,  луч  над  камином,
Где  румяный  огонь  не  трещит,
Озаривший  подсвечник  с дельфином,
Кружева,  полумаску,  плащи,  —
Только  луч  показался  старинным,
Бледный  луч  из  небесной пращи.

   ------

Бледный  луч  ложился  подкошенный.
Яркий  свет  на  рассвете  изранили.
Равномерно  капли-горошины
О  слепое  стекло  барабанили.
Было  в  лавках  столпотворение
Красных  вин.  Были  фрукты  окрестные
И морские  плоды  и  соления.
У  старьевщика  в  запахе  тления
Увядали  Мадонны  прелестные.
Голоса  раздавались  многие:
По  утрам  продавцы  лукавили,
И  шумливые,  босоногие
О  подачке  дети  гнусавили,
В  переулке,  где  жили,  стяжали,
Засыпая  в  чаду  фиолетовом.
Где  любили,  пели,  рожали,
Хоронили  в  гробу  глазетовом.

 -----

CAMPO  SANTO
Шоколадные  тощие  плитки
И  в  бокале  густеющий  мед.
Продавали  цветные  открытки
У  кладбищенских  тяжких  ворот.
Там  звенела  зеленая  сдача,
За  подачкой  тянулась  рука.
Привозила  бывалая  кляча
На  последний покой  старика.
В  самом  жалком  и  нищенском  ранге
Был запыленный узенький креп.
Улыбался  коричневый  ангел,
Охраняющий  мраморный  склеп.
И,  как  будто  покрытое  лаком,
Спало  кладбище,  спрятав  лучи,
Но  никто  из  людей  не  заплакал,
И  не  сморщились  в;ки  ничьи,
Когда  дроги  качались  пьяно,
Разгоняя  мучительный  страх,
И  шагали  могильщики  рьяно,
И  у  родственников  оловянных
Леденела  скука  в  глазах.

 -----

Смолистый  воздух  и  тяжелый
Еще  мучительнее  днем.
Скользят  высокие  гондолы
В  старинном  трауре  своем.
Сквозь  водяную  пыль  не  сразу
Проходит  солнца  бахрома.
Дворцы  Венеции  безглазы,
Её  изранены  дома.
По  вечерам  в  каналах  пленный
Фонарный  свет.  Печальный  лавр
Под  колоннадой  неизменной.
Тепло  от  музыки  военной,
От  барабанов  и  литавр
На  белой  площади  атласной,
Где  ходят  важно,  не  спеша,
Где  вижу  в  синеве  неясной
С  венецианкою  прекрасной
Приземистого  торгаша.
      


 Ряд стихотворений взят из материала Марины Аграновской "В Венецию с русскими поэтами" (Сайт "Проект Маранат")и из портала в Интернете "Венеция в русской поэзии конца XIX - середины XX в.в."