Как точка на груди. Сейчас порой ночами
Отцовский шрам тот вижу я во сне.
И звёздочкою с рваными краями
Другой. Той пули выход на спине.
И веки дёргались, и голос прерывался.
Контузия. В ушах тревожный гул.
За пятьдесят лишь метров, – жив остался! –
Снарядов полный ЗИС тогда рванул...
В глазах навек следы остались ада,
Дубровки Невской страшное лицо.
Частица стен живых он Ленинграда,
Кто разорвал удавное кольцо.
Когда мы выходили у вокзала,
Блестели странно как его глаза!
При виде города из них стекала
Мужская откровенная слеза.
Что на душе? Тот первый март блокады,
Когда окрепших из госпиталей
На улицах призвали Ленинграда
Погибших трупы убирать людей.
А, может, его память сохранила
Голодную ту обезумевшую мать,
Сыночка что умершего сварила,
Созвав соседей, стала угощать.
Опять текут безудержные слёзы,
Трясёт он в трансе будто головой.
Он вспомнил ледяные те откосы,
Полили немцы невской что водой.
Пехоту в лоб в атаку устремили,
Снежок каток ужасный прикрывал.
Живые и убитые скользили,
И рос у берега из трупов вал.
И как весной, во время ледохода,
Как страшные из мифов корабли,
Тех мёртвых на глазах всего народа
Сквозь город льдины в Балтику несли...
Его уж много лет как нет на свете,
Но в памяти моей всё, не ушло.
Поймём ли мы, как с грузом страшным этим
Жить этим людям было тяжело?