Как же страшно, братцы,
Не получить письма из дома.
И лицом, залитым кровью,
Испугавшись мига боли,
Треугольничек заветный
Больше не держать в руках.
Мы давно уже не те,
Что были раньше,
На всего лишь двадцать,
Но мы ни капли не похожи на детей,
Мы за день стали лет на десять старше,
Но опять становимся детьми,
Когда из дома ждем вестей.
Мы читаем эти письма,
Днем и ночью, напролет,
А когда идем в атаку,
Эти строки, как молитвы,
Повторяем громко-громко,
И от этого не страшно,
И немного веселей.
Когда рядом падает граната,
Или пуля просвистит у уха,
Ты сильней к земле прижмешься,
Испугаешься, но вновь воспрянешь духом,
Когда вспомнишь дом,
И маму с папой,
Вспомнишь школу и мечты об институте,
И любовь свою, и как сильно ты по ней скучаешь,
Вспомнишь ее смех, ее тепло и руки.
Я однажды ранен был, ребята,
В сорок третьем, под Курском, на Дуге,
Но мне не было так больно,
От немецкого снаряда,
Как от того письма,
Что в госпиталь пришло ко мне.
Соседка пишет:
Мамы с папой больше нету,
И ты уехала, сказав, не дождалась.
Я помню, братцы, это лето,
И то как смерть по нам по всем прошлась.
Я помню день, когда держали высоту,
И как убиты были мы тогда же,
Как кончились патроны,
Как нечем было нам стрелять,
Как не пришло письмо,
И то, как страшно было умирать.
Как страшно, смерть,
Не получить письма из дома.
И лицом, залитым кровью,
Испугавшись мига боли,
Треугольничек заветный
Больше не держать в руках.