Авелю П. от Моди Ш.
Над щетиной антенн и печною трубой подзабытой
в полнолуние ночь, покачнувшись, дрожит, словно ус
у кота, обрамившего выгнутым телом, как рамой,
лунный блин — ноздреватый на масляной сковороде.
Что же может желаннее быть для скучающей крыши:
ночь, труба и антенны, луна да зевающий кот?
Вот ещё к ним торопятся блики от церкви Покровской
и «Газон», заезжающий в арку ворот не спеша.
Вдруг (тот ракурс случается если не раз за столетье!)
фары луч преломился в зрачке у кота, отскочил от луны
и пошёл кувыркаться по крышам, фасадам, карнизам
тех старинных домов, обрамляющих издавна двор.
Тут же занавес тени поплыл от кондитерской к липе,
открывая престранное действо, в котором уже
проступает толпа, окружившая плотно воришку
с полицейским, пронзительно дующим в штатный свисток.
Но ни свиста, ни гула толпы почему-то не слышно,
как в кино чарличаплинском, грустно-смешном; а вон там
по губам господина в кибитке понятно, что «Трогай!»
он орёт, набалдашником трости рихтуя вознице хребет.
Вот в строю кумачовом оркестр духовой марширует,
барабанными палочками отбивая беззвучную дробь.
Профиль Фридриха трётся по профилю главного Карла,
(не того ли, что свистнул однажды у Клары коралл?)
Из подъезда и я, семилетний, бегу за Володькой вприпрыжку,
точно мяч непослушный, что вечно уходит с ноги,
вновь попасть норовя на проезжую часть непременно,
если не повезло в створ оконный с размаху влететь.
Этот двор невесом, виртуален и метаморфозен,
в нём минута не меньше столетья и наоборот.
Сколько действо продлится – вопрос, но вот только внезапно
кот закончил зевок и луну невзначай проглотил.
И опять — никого. Я. Река. Понемногу светает.
Мишка Рыморов спит. Кот его, чёрно-белый Мусёк,
о мои сапоги потеревшись, с лукавой улыбкой
тембром Мишкиным молвит: «Хвались! Неужели клюёт?»