Когда французский генерал
в столицу русскую въезжал,
он даже не подозревал,
какую здесь оставит память
и что придется не кутить,
не пить, а скорый суд вершить
над нежелающими жить
по чужеземному уставу.
Но вскоре полыхнул пожар
и превратил триумф в кошмар.
Казалось, что и млад, и стар -
из тех, кто в городе остался, -
Москву, нисколько не шутя,
спалить решил ко всем чертям
и целью не давать житья
гостям непрошенным задался.
Терпел французский комендант
недолго: прав ли, виноват, -
велел хватать он всех подряд,
кто показался не по нраву.
И во дворе монастыря,
пустых речей не говоря
и времени не тратя зря,
отдал приказ чинить расправу.
Набатом зазвучал расстрел:
француз патронов не жалел.
Росла в размерах груда тел,
но зарево не унималось.
Казалось, что сама Земля,
спокойной жизни не суля,
как подожженная петля
на шее вражеской сжималась.
Не сумасшедший и не трус,
но скоро побежал француз.
А на плечах понес он груз
позорных, гнусных злодеяний.
Бежал он, а в его ушах
гремели выстрелы, и страх
преследовал его во снах,
все новых требуя признаний.
Он славы доброй не снискал
и только пятками сверкал:
домой, в Париж, в родной квартал! -
И поскорей с толпою слиться...
Париж никто не поджигал,
и наш российский генерал
приказов тех не отдавал,
что стоило бы нам стыдиться.
Он кары избежал тогда.
Но время Страшного Суда
еще никто и никогда
отсрочить не придумал способ.
Тому, кто людям нес беду,
их лики явятся в бреду.
И палачу - гореть в аду,
не избежать за это спроса.
Кто в роковой родился час
и покорить задумал нас,
в ком пламень злобный не погас,
напрасно легкой славы ищет.
Кто с умыслом придет сюда,
тому не избежать суда.
А мы отстроим города
на самом страшном пепелище.
***
В иных владениях и ныне
дивятся нашей простоте.
Кто ратует за дружбу с ними
и кто считает их "другими",
кому не впрок уроки те,
пусть вспомнит Трибунал Мортье!...