Зрелый человек не печалится об уходящем. Все когда-нибудь заканчивается, даже человеческая жизнь. Уходящее можно тоже рассматривать, отмечать штрихи, наблюдать. Эстетика ухода. Вот оно улыбнулось тебе, оглянулось в последний раз и исчезло за поворотом. И ты знаешь, что его не вернуть.
Лето уходит, шелестя листвой и плача дождями. Поезд уходит, издавая протяжный гудок. Время уходит, никогда не говоря «прощай». Кажется, что все ещё впереди.
Люди уходят по- разному. Кто-то навсегда. Кто-то с обещанием вернуться. Нет смысла грустить об уходящих. Они были в жизни, и за это можно только благодарить. Все рано или поздно превратится в серебряный песок в песочных часах воспоминаний.
Память - избирательный инструмент. Никогда не поймёшь, почему помнишь то или это. Какую-нибудь пуговицу, закатившуюся в детстве под паркетину. И саму эту паркетину с выщербинкой. И урок географии. И форточку открытую. Запах весны. Чей-то жест. Чей-то взгляд. Только богу известно, что и кого мы запомним все-таки навсегда, а кто и что удалится безвозвратно.
Наш бакинский двор, вполне современный, потому что его образовывали относительно новые жилые дома, соседствовал с другим, маленьким, в котором господствовала архаика старых восточных дворов. Неровный асфальт, большие деревья, затенявшие все пространство, старые дома. С одной стороны трехэтажный, к которому примостились самовольные постройки, с другой - одноэтажный, мазаный белой штукатуркой дом, растянувшийся вагонным составом. В нем жили несколько семей.
Самые интересные игры случались именно в этом старом дворе. Да и атмосфера в нем была совсем другая.
Жители домов часто проводили время внизу, на открытом воздухе. Выносили стулья, потому что разбитых и покривившихся скамеек не хватало. Здесь можно было наблюдать лютые ссоры между соседями, когда стоял такой ор и мат, выдержанный на добротном русском языке и приправленный специями из азербайджанского, армянского и бог весть каких ещё говоров и наречий, что мы, дети, замирали, как будто исполняется цирковой туш, после которого на арену выйдут львы, тигры и клоуны.
В одной из квартир вагонного дома жила тетя Роза, корпулентная дама, с белой, почти фарфоровой кожей и крашеными темными волосами, схвачеными шестимесячной завивкой. Она ярко красила губы, курила, легко перебрасывая сигарету губами, морщась и выдыхая дым. Обычно тетя Роза сидела на старом стуле около двери своей квартиры, расставив ноги и оголив белые полные колени. Мальчишки несколько раз пробегали туда-сюда, потому что уверяли, что у неё видны трусы. Трусы, а вернее, белые или розовые бамазеевые панталоны и вправду были видны. Не знаю, сколько ей тогда было лет. Мы ее, конечно, держали за старую.
Два раза в неделю к тёте Розе приходили ее же возраста товарки и редкие мужчины, и вся компания садилась играть в карты или лото .Окна гостиной распахивались настежь, и мы припадали к ним, чтобы смотреть представление, по накалу страстей напоминающее фильмы про Фантомаса.
Играли на деньги. В течение игры смеялись, бранились, подшучивали друг над другом. И сплетничать умудрялись тоже.
- Вай, Аня ты опять осталась дурой? - картинно, с наигранной жалостью вопрошали две подруги, сидящие близко к открытому окну.
- Ничего-эээ, сейчас отыграюсь!- ответствовала им Аня с другого конца большого овального стола.
А они хихикали, и, наклоняясь, одна другой говорила тихим голосом:
- Ара, она не только здесь дура! Она и по жизни дура! Посмотри на ее платье! Я в свои двадцать-э такое не носила.
Потом разговор двух сплетниц пропадал, заглушаемый громким смехом всей компании.
Когда играли в лото, раздавались непонятные нам команды ведущего:
- Стульчики! Дед - 99 лет! Туда-сюда! В первый раз!
- Ара! Я кончила! - вскрикивала вдруг одна из гостей.
И все разочарованно откидывались на спинки стульев, а к выигравшей подвигалась куча из смятых рублей, трёшек и мелочи. Потом круг начинался снова, и снова разгорались страсти.
А в это время недалеко от своего подъезда сидел больной Дэвид. Не знаю, как его правильно звали. Может, Давид. Он был слабоумным, и сколько ему лет не было понятно.
Обычно Дэви,( как он себя называл), сидел на расшатанном венском стуле, покачивался вперёд-назад, грыз семечки и вёл сам с собой постоянную беседу. Он был толст, всегда сидел с голым торсом и в старых штанах, демонстрируя дремучую растительность по всему телу.
Мы, дети, его, конечно, дразнили, пробегая мимо.
- Дэви!- кричали мальчишки,-ты опять в штаны написил? - и показывали на его мокрые штаны.
- Суки вы! Суки! - захлебываясь придурочным смехом, кричал в ответ Дэви гнусавым голосом какой-нибудь тетки-революционерки, и на его толстых губах болталась застрявшая шелуха от семечек. - Дэви хороший, Дэви хороший... Дэви кушать хочет, - тихо и жалобно потом бубнил он.
И мальчишки срывали тутовую ветку, полную спелых чёрных ягод, и давали ему. Дэви хватал ее и начинал жадно есть, проглатывая иногда с листочками. Мы опять смеялись.
А над всем над этим шумели деревья, и солнечные лучи, пробиваясь через листочки и ветки, рисовали замысловатые орнаменты на неровном, проваливающемся в ямы асфальте...
Есть время, когда слова легче человека. Время молодости. Их много, они легко просятся наружу, трепетно отдаются, множатся и говорят, говорят, говорят.., стремясь всему дать свое название и определение. И есть время, когда человек тяжелее слов. Потому что он уже соткан из них, наполнен ими. И слова молчат внутри человека. Безмолвие копится в нем . Время, когда молчать легко.
Когда-нибудь серебряный песок воспоминаний просыплется в эту пелену молчания и, просеявшись там, оставит только то, что было действительно важно.