(предыдущая глава из романа «Миледи и все, все, все»
«Афродита на болоте»
http://www.stihi.ru/2018/08/15/1982)
...Болотный газ падь делал «лупоглазой».
Неслаженной команде хоть умри!
Пугливо не минует взвод... дыры:
дно пАди не сродни лечебным грязям…
…Старик и дама, как поводыри,
недолго в паре шли – расстались разом:
– Ты немощь прочь свою спровадил ли?
Ты – проводник в болоте непролазном,
путь должен прогрызать нам к новым базам.
Но чёрт тебя, беззубого дери!
– Как гном, я низковат. Недугом связан.
И немощью, сударыня, наказан.
Друг другу с вами как поводыри
не рОвня мы. Тьма встала крепким стражем.
– Удрать, дед, ищешь хитрый повод – ври!
– Любуюсь вами. Всматриваюсь в лик…
Таких нимф ни из топей, ни из скважин
не взять! А я – болотный дед со стажем…
– Не вовремя занялся эпатажем,
со мною нарываясь на конфликт.
К наивным прибегая выкрутасам,
во мне не Белоснежку ль ищешь часом? –
«обломщица» раскрылась в роковых
для деда выражениях. – Не мешкай!
Но… тут на флирт идти противно. Мерзко!
Разжалобить не прочь кого-то вмиг?
Облом, во-первых, ну а во-вторых,
уж коль непроходная ты, гном, пешка,
разжалобить ты мог бы поварих.
Вот к ним и прибивайся к ночи, Плешка.
Получишь жалость и любовь от них.
– Да ни к чему мне. Я ведь малоежка…
Средь ночи понабрали лбов одних,
а я для этой ходки стар малешка, –
глубь начиналась – дряхлый проводник
упрямился идти, бодался плешкой. –
Внучок внушал: «Вертайся, дед, не мешкай!
Нога хромая – это ж не плавник»!
Да как тебя оставить, Белоснежка?!
– А я к тебе присматривалась, Плешка.
Глядела, кто ты? Ветошь? Баловник?
– Да кабы я в сердечко вам проник…
– Ну, связь не затянулась бы. – А брешь как?
Согреюсь уж домашней я ночлежкой…
Пройдёте без меня тут напрямик.
Словить рискуя опосля отслежки
картечь от осаждённых горемык,
намедни навтыкал не зря внук вешки.
Их сыщете, сударыня, без спешки,
хоть вы и не из местных коренных.
– Не жду я и сама, что вскоре, вмиг
освоюсь без подсветок огневых.
Топь – это не канава. Без разбежки,
степенно одолеем все издержки…
На выход из болот, иль к сатане,
шагают молодцы, как по стерне.
– А я вот замерзать стал что-то зверски,
что для моих годков впрямь повод веский.
Не дай в ночь сгинуть Божья Матерь мне!
Из тёплого жилья, где так уютно,
я влез сюда в злой холод безрассудно!
Задерживаться в вашей кутерьме?!
Не то чтобы бросаю вас в дерьме,
а просто сами справитесь вы чудно…
Нам, господа, не злиться б обоюдно.
Сударыню хвалил наедине –
за вешки похвалю я и прилюдно:
уж очень зорко видит всё во тьме,
когда тут и вблизи узреть что трудно.
Луну всю скроет – станет вам темней.
– Меня и в ночь попробуй отымей!
А вот твоя позиция беспутна.
Решил, что нам хана? Всем Божий суд нам?
А ты – пусть даже сам и не агент –
британцев раскрутил на уикенд
как тайный друг мятежной Ла-Рошели?
От этого ты станешь не тощей ли?
Ну, что с хрыча мне взять! Лови момент!
Снимаю для тебя вот это с шеи, –
в награду за уместный комплимент,
мадам вошла в хрычово положенье. –
Возьми как пропуск, а не как презент.
Тебя я отпущу без сожаленья,
коль стар ты для болот как интервент.
– Мерси. Не ожидал. Аж ошалел я!
– Используй медальон мой как конверт.
Когда к тебе, сбежавшему барбосу,
рискующему явно головой,
возникнут неизбежные вопросы –
спасаясь от ошибки роковой,
озвучь моё решение Атосу,
– А вдруг ко мне приставит он конвой?
– Атосу, коль он дик и неотёсан,
вручи мой медальон – там локон мой…
Атос поймёт, что мною ты отослан.
– Надеюсь, верно служит он, как пёс, вам…
Как спёртый над водой без срока гной,
вис воздух – обонянием опознан.
Впрямь пахло неизбежною «ханой».
Двуногим человеческим обозом,
причисленным тут силой зла к отбросам,
играл сам дьявол и никто иной.
(Поверья навевались стариной.)
…В ночи скрывая колер свой зелёный
и в сговоре с твердыней отдалённой,
сильней давил на психику пустырь…
Атос лишь хмыкнул, деда пропустив.
Мужской портрет в раскрытом медальоне
узнал он даже в тусклом свете звёзд:
«Бесспорно, д‘Артаньян. Мой одарённый,
удачливый в любви, мой друг-прохвост.
Намедни мы с тобой столкнулись стрёмно.
К нам пламя подступало неуёмно.
Надеюсь я, что спас тебя норд-ост,
когда сражался ты в крови по локоть,
а рядом заходился луг в огне.
Себя сам не ловлю я на вранье.
Надеюсь я, что смыв с себя всю копоть,
проветриться успел ты в стороне.
Ещё не слышу я гасконский топот,
что мог бы возвестить о шалуне,
но всех опередил твой длинный хобот!
Меня бьёшь, хоть и косвенно, за что, Брут?!
Ты, сам того не зная при луне,
опять перебежал дорогу мне»!
Болезненною ревностью подстёгнут,
Атос, что был пока на скакуне
и сам хрипел, как могут только кони,
в досаде гнал конягу вдоль колонны…
Во взоре – ратный блеск. Тоска – в уме
(сквозь ревность что Любовь искала в ней?).
Способна Ревность зло и непреклонно
будить в нас незнакомого нам клона.
Граф, в ревности бесясь слегка вольней,
но с разумом дружить не только склонный,
опомнился, вернулся, раскалённый
желаньем превзойти дружка в уме,
в удаче и в любви, но оскорблённый
намёками мадам – держаться вне
души её, а стало быть, и тела –
к ней мчать он порывался то и дело.
Навязчивой была мысль до предела,
оставшись таковым, а вслед за ней
пришло решенье через четверть часа.
В сердцах он с авантюрой повенчался.
«…Гримо, шаль – Афродите. Не красней.
Как только купишь шаль, вернись к нам с ней.
Тут много чересчур холодной влаги, –
учил граф. – Маркитантки все – кривляки?
Ночной тариф? А ты плати скромней»…
Последнего в колонне из коней
с Гримо Атос услал обратно в лагерь,
а сам, допив вино тайком из фляги,
рискнул пробиться к даме поскорей.
Кляня всех Водяных при каждом шаге,
Атос вести не мог себя скромней.
Должно быть, топи чудом избегал он –
отвратен Водяному перегаром.
Крестился вслед Атосу весь отряд –
страх лип аж к мушкетёрам и рейтарам,
но нервных не считал никто затрат.
Зато был, наконец, увидеть рад
герой свою желанную – недаром
мужчинам он (и всем болотным тварям)
единственную даму предпочёл.
И пусть его мышленье не прочесть нам,
но всякий по глазам бы и по жестам
волнение любви легко прочёл.
Пиявки предавались прежним зверствам.
Висело комарьё плотней, чем днём.
Прикидывалось дно дном не из лести,
и бездна открывалась подо дном.
«Ни планов не касаясь, ни известий
о том, пред кем крутила подолом,
всё выскажу сейчас ей честь по чести, –
граф крепче сжал в ладони медальон. –
От клятвы отрекусь едва ль – хоть режьте –
что стану говорить с ней твёрже, резче,
тем более что я не мудозвон!..
Но… если не лишусь я дара речи,
то буду сам собою удивлён.
Коль клятву мне сдержать, Иуде, в лом
и я в мир откровений не проклюнусь,
то пусть умчится страсть прочь, словно юность!
И будет мне, растяпе, поделом.
Свиданье на болоте? На гнилом.
Романтика с поправкой на безлунность»…
Когда всё дело в даме, а не в нём
прогонит ли сейчас она, волнуясь,
его без лишних церемоний вон?
Граф видел, как красотка оглянулась,
узнав его быстрей, чем он её.
В болоте ни бульваров нет, ни улиц.
Есть труднопроходимое гнильё…
Граф, ревностью в болоте окрылён,
под грузом крыльев шёл, слегка сутулясь.
В походе ревность – это ли не дурость?!
На стрёме Мудрость – ушлый часовой.
Копил граф, с плаксой в сердце чередуясь,
наружу вырывающийся вой.
(Обид любовных хватит на конвейер.)
Хандре взять волю только лишь дозволь
и в сердце развернётся боль, как веер.
Встать лучше в авангардный бы дозор,
чтоб риск первопроходца дурь развеял.
Когда на Афродиту падал взор,
а в сердце словно вспыхивал костёр,
где связан с искушеньем образ змея,
лицо у графа всякий раз краснело,
а мысли забивал амурный вздор.
Гвардейца пропускали. Шёл он смело,
но время потянулось на измор…
Мгновенно белым можно стать без мела.
Страх рвался из всех пор, как зверь из нор.
Атос, услышав крик, остолбенело
в пространство пред собою вперил взор.
Потом, опередив карабинера
и в сторону спихнув сапёра нервно,
кляня Судьбы-злодейки произвол
и водопромокаемый камзол,
вновь ринулся вперёд, толча трясину
слегой размером с бывшую осину.
Кто б графу то, что сердце просит, дал?!
Сейчас Атос бы чёрта оседлал,
чтоб только не тащиться тихоходом!
От женщины красивой, умной, гордой
мгновенно не осталось и следа!
Как следствие кошмарного исхода,
во тьме вглубь не заглянешь. Проще – вдаль…
Болотный дух – страшнее нет проглота!
Трясина! Проще вытянуть из гроба!
Но граф мысль о спасенье оседлал:
«Трясина жертву держит, как утроба!
Не вытащу – тебе, Атос, петля!
Понять бы, где… Достать, как из котла…
...Ужель такая узкая тут тропка?
Для пробы сделал я в воде вздох робко,
чего б век не желал кому-нибудь.
Для дамы ли болотная похлёбка?!
Что ради Афродиты сделать? Пнуть
трясину, чтоб вернула жертву кротко?
И пусть у бездны хватка есть плюс глотка,
я, в пику гнёту: «Женщину забудь», –
спасу!.. Пусть мне сто раз водЫ хлебнуть
и пусть до тверди бе'рега далёко,
а с нимфами болота выйдет склока»!
Атос не захотел бы, выбрав путь,
оставить всё на усмотренье рока.
Нельзя позволить даме утонуть.
Тем более любимой. Это жуть!
Эх, кабы были опыт, тренировка
у женщины в болотах, хоть чуть-чуть!
Трагедию приносит горесть-путь.
Бедняжка оступилась так неловко –
успела-то руками лишь всплеснуть
да ойкнуть. Но не в этом даже суть.
Топь хуже во сто раз, чем мышеловка!
И где теперь в ночной воде та бровка,
иль зреньем не подмеченная нить,
по коим можно было бы судить
об области трагедии, ведь рядом
никто там не стоял! Чья-либо прыть
уже не состоятельна – преградам
болотным кто, что может предъявить?!
Неважно: родовит, не родовит,
(смирился б или нет с плохим раскладом)
метался со слегой граф. Быдлом, стадом
помощников своих в сердцах назвал,
что дружно в топь ныряли на раз-два.
Луна за цепью туч, казалось, гасла,
сплошную тьму создав Атосу нАзло.
Средь звёзд (доступных взору) шёл раздрай.
Чернела топь, как земляное масло.
Во тьме с людьми сопя к ноздре ноздря,
не видел граф панических гримас на
всех спутниках, но чуял страх нутром.
Никто тут не спешил стать дохлым. Ясно,
что рвение помощников контрастно…
Зачем, мол, мы за нею в омут прём?
«Сброд жалкий, нерадивый! Всё напрасно»! –
сквозь зубы «сброд» ругая несуразно,
грозил Атос ныряльщикам двум-трём
за то, что, мол, ныряли безобразно:
лишь воду баламутили напрасно...
(продолжение в http://www.stihi.ru/2018/08/22/7243)