Петроний.
(сцены из римской жизни часть II)
Сцена 1.
Место действия – один из приморских императорских дворцов.
Появляется император Нерон. Это очень молодой, вертлявый человечек, он бегает по сцене с табличкой, на которой время от времени что-то записывает. Так неумелые актеры пытаются сымитировать поэтическое вдохновение. Вообще, актерство это первое что бросается в глаза, когда смотришь на Нерона, оно очень яркое, оно основывается на постоянном переигрывании, фарсовом понимании действительности, на бросании из одной крайности в другую. Но все эти метания трезво и хорошо продуманы. Он вообще очень и очень умен. Обычно собеседники понимают это слишком поздно.
Нерону уже под тридцать и нарочитая моложавость дается нелегко. Странно видеть на его подвижном лице такие одновременно грустные и злые глаза.
Он подходит к краю сцены, настраивает лиру и начинает негромко петь, голос у него приятен, во всяком случае, не так плох, как утверждают знатоки.
Нерон.
Я, глядя на огонь,
превозмогая стыд,
пишу – моих кругов,
листов не тронешь ты.
Решается судьба,
свои под нос суёт
расчеты, как труба
гудит огонь ее.
Не смогший отстранить,
что твой Лаокоон,
назначенного – нить
треплю, терплю урон.
Позорной ролью горд,
печальной строчкой пьян,
средь голосящих орд,
поджегших христиан
стою – великий муж –
повластвовавший всласть,
стою один, им чужд,
как может только власть,
чужда быть…
Нерон опускает лиру, нехорошо усмехается и продолжает в другом, немузыкальном тоне.
Вот это бы им взять, да прочитать;
с арены неостывшей от убийств
душе, что не остыла (крови пар
нам души размягчает) дать отведать
запретного и подлинного, чтоб
полюбовавшись собственным уродством,
(все души одинаковы) постигли
грядущее.
«Как жалок цезарь ваш,
и как умен. Опасно жить в стране,
где правят так свободно, не считаясь
с историей, обычаем, законом».
Дыханье Рока чувствуете – это
мое дыханье. Испытую Рим
собою, невозможность никакую
не понимаю, все доступно мне –
война и мир, судьбою царств играю
и их людей.
Ты умерла, Поппея, ты меня
оставила так долго доживать
затем, чтоб очи выплакав, сошел
в аидовы владенья за тобою,
как тот певец фракийский, оглянуться
не думая, не смея –
где ты? –
эй…
Я понимаю так, что власть моя
не просто власть, масштаб ее и мощь
не объяснить простым сложеньем воль
обычных, человеческих – нельзя
предположить такое обаянье
без некой высшей санкции – я бог –
храню, гублю и жертвы принимаю,
как должное; вся мне обречена
держава.
Когда я бог, вернись ко мне, жена,
когда я бог, то пусть подвластна мне
не только эта горькая земля
навеки будет, есть другая область
где надо мне. Границы расширяю
существованья и своих желаний.
Увидите, – вот я скажу воде –
теки – она течет, скажу огню
ввысь взвейся – вьётся, мертвому скажу –
вернись – очнется. Я тут естество
меняю человека, правлю плоть.
Свою природу знаю, строен, слаб,
кровь горяча моя, боюсь коснутся
ее – чистейший яд, огнем пылает;
благоухает тело, жар вокруг
распространяя – долго ль драгоценный
состав летучий сможет источать
желанным быть; дух проницает тело,
препоны рушит к звездному огню
стремясь, чтоб снова слиться, я в худом
сосуде проношу горячий свет…
Я бог Протей, текучая вода –
вот вещество мое, я предсказать,
за жабры взятый, многое могу –
что, например, прекрасный город Рим,
погибнет, как предшествовавший город
царя Приама, копьеносца, под
враждебной властью, по своим делам
наказанный. Мелькает тень Марона
на площади, огонь ее влечет,
и кто отсюда в долгий путь пенаты
утащит. И я нового Энея
прикидываю, сочиняю роль.
По смерти не сойду к тебе, лети
ко мне живой, стремись ко мне живому,
ведь после смерти что? – я стану богом,
ты с манами останешься – нельзя
быть рядом – наказанья нет богам,
омоюсь Стиксом, как водой весенней,
взбодрюсь, очнусь и захочу других
богинь – иди скорей ко мне, Поппея.
Нерон снова берет лиру и продолжает на тот же немудреный мотивчик.
Играя на виду,
толпы, играя на
кифаре – звука жду
живого, чтоб струна
затрепетала, выть
как зверь чтоб начала.
Любимая, ты выйдь
ко мне, какой была,
выйдь, эту песню петь,
сотри тоску с лица
посмертную, терпеть
придется до конца
меня – и в ад сойду
второй Орфей – о не
тревожься – я в аду
всем свой – не надо мне
оглядываться – ад
во мне самом – жила
ты в нем, где год назад
Нерона предала,
но все равно моя –
взгляд устремленный ввысь
меня увидит – я
твоя любая мысль,
любая память, век
с которой вековать,
родня семи кровей
и ближе! Чем жива
по смерти будешь ты –
моим стремленьем взять;
ты частью пустоты
решишься может стать,
чтоб только ускользнуть –
услышу тихий всплеск,
один продолжу путь
к мерцающей земле.
Нерон заканчивает петь и хлопает в ладоши. Тут же, как из под земли, появляется некто на шатких котурнах.
Нерон.
Готовьтесь. Я написал для вас прелестную вещицу, клянусь Юпитером, вам понравится.
Сцена 2.
Место действия не меняется
Актеры выбегают на сцену.
1-й актер.
Он написал,
рви голоса,
ноты.
Лучше б не знать,
не разбирать –
что там.
2-й актер.
Это про нас
здесь и сейчас
сущих
сказано – рок
записан в срок
бьющий.
3-й актер.
Наша игра,
вся на ура –
завтра
круче загнет
пегасов лет
автор.
4-й актер.
Ковы куют,
смертью убьют
что ли?
Сами ль в упор
друг друга по
роли?
5-й актер.
Быстро, легко
действия ход
все мы
распространим
на город Рим
Рема.
6-й актер.
Время пришло
возвернуть зло
брату,
с Рима собрать
на нашу рать
плату.
7-й актер.
Жертва и кат
в чудо-театр
вхожи,
мы мастерим
сцену и Рим
ложный.
8-й актер.
Тот на холмах
рушится в прах,
этот
будет стоять,
вечно сиять
светом.
9-й актер.
Трезв – хорошо,
выпьешь – еще
лучше;
пьяный играй,
да примечай
случай.
10-й актер.
Денег стянуть
и в дальний путь.
Бурно
в зале пока,
хохот, скинь ка-
турны.
11-й актер.
Лучший эксод
в темный народ,
прямо –
выйди артист
под гвалт и свист
в яму.
12-й актер
Кукиш судьбе,
деньги себе –
волен,
жив беглый шут
и не возьмут
в поле.
Хор вместе.
Маску вертим взад вперед –
кто из нас способней врет,
кто из нас смешит сильней,
кто убьется побольней?
Наш в ходу обманный дар,
слезы – трагика товар,
комик гибок, громок смех,
а успех один на всех.
Корифей.
Дело не женское – эта игра,
пляска –
в длинных ногах, видных жирах
тряска.
Подозреваю в новшестве толк
будет,
легкая ткань туник и стол
студит.
Это смотреть надо в упор,
ноги
в пляске лихой вскидывай хор
многи.
Милый, поэт, пишешь кому,
ищешь
слово сказать, что есть уму
пища.
Публики нет, умственной – рост
пошлой,
смотрят глаза, нужен вид рос-
кошный.
Ритм будет сбит, сорван размер
похоть
движет сюжет, нудит партер
охать.
Что человек? труп коли не
хочет,
зритель, со всей сохни по мне
мочи.
Тело не врет, тело трясет
ляжкой
стук четок у-даришь, да с от-
тяжкой.
Боги глядят, смотрят на нас
мерой
был Аполлон, там, где сейчас
Эрос.
Нерон.
Как извиваются в танце тела
вижу. О, как ты близка и бела,
как мне тоскливо доигрывать роль,
к нежной груди прикоснуться позволь.
Это одно будет искренне – вид
ног оголенных – с волненьем в крови
я созерцаю, без мыслей без слов,
я за тобой хоть куда, я готов,
даже играть в этой пьесе – талант
свой унижая за нищий квадрант.
Корифей.
Жарь для народа, его удиви,
бурные аплодисменты сорви,
плачь, измывайся над блудной толпой,
также – день будет – она над тобой.
Нерон. .
Слажен, набрали в узилищах хор
сводник и раб, побродяжка и вор,
вместе попались и вместе поют,
плохо сыграют, так вместе убьют.
Корифей.
Знаю, кого буду играть –
эту
мертвую, нет, чтоб ее гнать
в Лету.
Что ж ты ловушку сам на себя
ставишь,
припоминаешь; доски скребя,
правишь.
К смерти родной гонишь сюжет –
тот, что
летом играл – вёз на барже
прочно
сбитой – театр действия ход
сгладит,
входит легко в сердце и под
гладий.
Текстом своим – что мне сулишь? –
гибель.
Не доиграть, не пощадишь
ибо.
Лучше самой, лучше не ждать
парку
раниться в грудь, вон кровь руда
жарко.
Тянет ко дну вниз глубина
жути
так меня и этак волна
крутит.
Трепет ко мне со всех сторон
ближе,
бело моё тело огонь
лижет.
Всю ее знал – роль мне отдал
я же
дева стою не целовал
даже.
Или не мил, я не мила
судишь
тень мертвой – я как не была
в людях.
Чистая блажь чистой игры
все мы
тени теней, призраки при
сцене.
Сам берегись – в этих делах
разве
в пьесе есть кто не готов для
казни.
Кончится роль, музыка, зал
заперт,
где после всех мертвый упал
автор.
Хор.
ЭПОД.
Так, как мы играли рань-ше
сдержано на этой сце-не,
как Эсхила, Эврипи –да
скукоту несли по тек-сту,
так играть теперь – осви-щут,
грубо, мол несовремен-но.
В греках помер старый ав-тор,
пусть своих и давит гре-ков,
мы свободны, мы подчис-тим
действие, добавим жа-ру,
так что мертвым станет тош-но,
а живым смешно, занят-но.
Не поэт владыка сцены,
но актер в своих гримасах,
поднимающий завесу,
чувств и действий бессловесных
Сцена 3.
Действие происходит на вилле, неподалеку от Кум. Петроний путешествовавший к морю, намереваясь присоединиться к императорской свите, остановился здесь, чтобы переночевать.
На сцене находятся Петроний и вестник, принесший ему послание императора.
Петроний.
Нет, я умру не шуточно, я вдрызг
напьюсь со страху, буду верещать,
как поросенок резанный, никто
из гибели Петрония не сможет
мораль и развлечение извлечь
бесплатное.
Вестник.
Я так понимаю, что ответного письма ему не будет.
Петроний.
Ты глуп. Конечно, письма не будет.
Вестник уходит.
Петроний.
Ну вот и всё.
Нерон любил меня, Нерон и теперь любит меня, но завтра утром это будет уже не важно, это даже сейчас неважно. Дайте мне поговорить с ним хоть минуту, и он первый станет утверждать, что смертный приговор, вынесенный Петронию – это совершенно нелепая и ужасно несмешная шутка.
Но я опоздаю.
Поэтому он и дал палачу письменный приказ. О моем помиловании будет объявлено, как только это потеряет смысл. Нерон будет в гневе и начнет искать виноватых. Он уже сейчас готов отдать любую половину своей римской империи, чтобы отменить начатое, но это невозможно. Всё расписано до мелочей и особенно аккуратно в том месте, где моя гибель должна оказаться несчастной случайностью.
Выпивает вина и немного придя в себя.
Конечно, я еще поговорю с моим императором.
Начинает декламировать.
Недошедший до синя моря
с неприязненною не спорю
я судьбою – она была
простовата нарочно, слишком –
я ее изучал по книжкам,
а она за мои дела
как взялась – не давала спуску,
напрягается каждый мускул
на полях, на нее в трудах,
запыхался, не разогнуться,
сил хватает еще ругнуться,
нет со мной у нее стыда.
Брежу здесь на манер сивиллы,
распугав со случайной виллы
сов угрюмых, сижу, мне нет
ни туда пути, ни обратно,
что была как-то вероятна
очевидно явилась мне.
Только вечер один – не ждать же,
чтоб солдаты пришли – я даже
сам смогу, а дрожит рука
не от страха, от вдохновенья,
с общей цепи снимали звенья,
начиная издалека.
Потому привыкаешь – много
впереди – не спеша, полого
вниз идти в ледяную жуть,
нет мне смерти, не будет кроме
той, что в сердце, в самой утробе,
в естестве – жизнь к ней долгий путь.
Не из тех я, кто меч подъемлет,
не из тех чья глава на землю –
бух седая с покатых плеч,
я живу, до сих пор уверен,
что Плутон охраняет двери
не желая случайных встреч.
Снова берет чашу и отпивает вина.
Несчастный старик, полуимпотент, меня задергали, не давая мне ни минуты покоя – давай Петроний, выкинь чего-нибудь эдакое, а у меня усталая, обрюзгшая душа, для которой деятельная жизнь – непосильная ноша, а у меня сердцебиения бывают только от ступенек и переедания, а не от какой-то там любви. Мелькнуло что-то перед мысленным взором, какие-то алебастровой белизны ноги, может это и была любовь.
Мой дар располагал меня писать сентиментальные элегии и чуть равнодушные, аккуратные в выражении своих чувств буколики. Как приятно, как свято быть классическим, второстепенным поэтом.
Но от меня ждали другого… Он от меня ждал другого.
В тоге римской с душой иною
слишком нежной для зла и боя
я пою – это для него.
Дух мой холоден, тело хило,
забирай свою снедь, могила,
раз не хочется ничего,
ни в поэзии, ни в разврате,
ты в них, сердце, невиновато,
нет в них подлинно твоего.
Нерон, друг мой Нерон, где же ты?
Как же надо было глупо прожить жизнь, чтобы единственным человеком, с которым хочется поговорить перед смертью оказался твой убийца.
Сцена 4.
На плохо освещенной сцене сидят полукругом двенадцать человек.
Председатель собрания.
Всем было легче, разве может казнь
изящные такие исторгать
из общества созвучия – а значит,
террора нет и казней нет, ну разве
разбойника, мошенника, вора
удавят, а такого чтоб по Риму
мела метла? – послушайте поэта,
когда бы так – он разве бы о ножках,
о шейках. Тоже скажите…
Закончилась эпоха. Просвещенный
уходит век, пусть он с гнильцой был, но
как мог служил прогрессу, усложнял
картину жизни, раздвигал границы
познания и нравственности, век
Петрония-арбитра, кто мешал
Рим привести к последнему единству,
кто ускользал от всех усилий власти
не замечая их – сомнамбула
так ходит по карнизу, ночь тревожа
невидимой, невиданной свободой.
Уняли ум давно, но оставалось,
шумело остроумие и мысль
не прекращалась – нынче палачи
оставят лицемерие, пройдут
по всем углам, дворам крушить мечами
остатки страха перед ним, арбитром,
невольно признавая суд его
брезгливый, неприязненный, холодный.
1-й сиделец.
А все-таки, хорошо, что завтра его уже не будет с нами. Он кажется таким простодушным и легким в общении человеком, что мне каждый раз удивительно, какое облегчение я испытывал, покинув его общество. Разговор настолько умен и уместен, что так и подмывает ввернуть какую-нибудь заковыристую непристойность, или испустить газы в качестве аргумента и реплики. Только духу никогда не хватало, так и терпел до дома…
2-й сиделец.
Весьма остроумные стихи, ловкие, мускулистые, короткие. Такие и надо писать в нашу непростую быстротекущую эпоху, времени у нас мало, а поэзии иногда хочется, вот тут и уместен Петроний. Как будто глоток чего-то освежающего. Поистине, мастер изящного. Было бы совершенно не по-римски относиться к стихам серьезно.
3-й сиделец.
Вообще, наша римская культура в большом долгу перед Петронием. Он смог ее ввести в дома приличных людей, в дома деловых людей. Оказывается, хорошо воспитанный и очень богатый человек может быть писателем. Неполитическим писателем. Это всем нам урок. Меценат прикармливал поэтическую братию и, по всей видимости, искренне любил Вергилия с Горацием. Но относился он к ним немного свысока, как мужчина относится к любимой женщине. К Петронию такое отношение совершенно невозможно. Он сам кого хочешь прикормит и к кому хочешь отнесется свысока.
4-й сиделец.
Куда же я задевал бумагу… А, вот она. Римская поэзия знала много замечательных имен, но была ли это действительно римская поэзия. Даже от самых лучших ее образцов отчаянно било в нос чесночным греческим духом.
И многие радовались, считая именно это признаком подлинности, ценности. Петроний окончательно извел элемент дикости, присутствовавший в нашем стихосложении. Взять хотя бы Катулла…
5-й сиделец.
Ходят слухи о каком-то большом романе, который он пишет. Роман обо всем, что происходит в Риме, эдакая новая эпопея, «энциклопедия римской жизни», каталог всех наших сексуальных извращений, стихотворных размеров и мнений о мироздании. Анабазис современного щёголя. Прозаическая Энеида. В книготорговых лавках уже предлагают купить отрывки.
6-й сиделец.
Говорят, что император не простил ему слишком правдивого изображения некоторых интимных подробностей великосветской жизни, этого развратного служения, к которому Петроний приохотил Нерона.
Ну не забавно ли – всю жизнь трудиться на ниве чистого искусства, хвастаться своей возвышенностью, да мраморностью и пропасть из-за вульгарного реализма.
Прорвало-таки в конце концов.
Свет становится ярче и теперь видно, что место действия это большой римский нужник, украшенный соответствующей живописью. Крыша покоится на колоннах коринфского ордера. Время от времени слышен осторожный, приглушенный течением воды «бульк».
7-й сиделец.
Ирония, не больше, остается
от всех этих страстей, что подгоняли
поэзию. Надолго не хватает
негодованья, чувственности – наши
умнее тексты, им сниженье тона
удобно. Окропив водою мертвой
сквозные темы эпосов и гимнов,
элегий, од, заимствуем у них
размеры, лексикон, и произносим
с легчайшим пришепетываньем так,
чтоб более никто всерьез не взялся
за эти жанры. Кончено. Петроний
все завершил, всему явил переделы.
Но дальше развивается словесность.
Ведь кто-то же с серьезностью угрюмой
берется за перо, и не боится,
и прет как по непаханому садом
поэзии. Смешон, уныл и глуп,
он держится на выспренних путях,
где неподсуден нашему арбитру.
8-й сиделец.
Он не стал пророчить, остался трезвым,
да и кто не видит, не чует гибель –
надо ли поэту об очевидном
выспренним слогом.
Как, он равнодушен к делам насущным
(к) гибели страны, и война – не тема!
Не унизился, чтобы дать народу
слово для песни.
9-й сиделец.
Нам остается смех,
тишайший холодок
искусства не для всех
нечист его урок.
На драгоценный вес
измерено – ему
случиться было две
возможности: одна
от суеты в уму,
от многого вина,
другая от жилой
тоски, страстей, утрат,
от смерти обложной –
льет с самого утра.
Оно насквозь мертво,
что чистый адамант,
утешимся его
сиянием – сама
в нем уступает смерть
бессмертию, течет
кровь холодна – поверь
и холод в свой черед,
отступит – сам в себе
уравновешен слог,
забвение скорбей
его прямой итог.
10-й сиделец.
Что расчеты твои – политик хмурый,
все, как есть, не сбылись, не оправдались,
их развеяло, в пыль-прах разметало,
умирать станешь, ловкий царедворец
пересиленный злобой беспредельной,
безрасчетною силой – зло и сила –
вот что нами, что миром управляет,
что опасно, и что неоспоримо.
Кто хитрит, полагает тот о мире
много лучше, чем есть на самом деле.
11-й сиделец.
Что стишата твои, поэт опрятный,
все ли здесь, те которые писались
так свободно, легко, как будто масло
из амфоры обильною струею
проливалось по блюдам, да по чашам,
куда хлеб обмакни вино благое
закусить – опьяненье будет легким
и не буйным – такой же легкой смертью
и умрешь над строкою, да при деле.
Кто в стихах понимает всё о мире
так как есть, не надеясь на пощаду
получает что можно снисхожденья
от богов он.
12- й сиделец.
А потому что гений…
Всё изъела в усталом, дряблом, зимнем сердце гениальность,
простая и нелегкая.
Любое слово, взятое отдельно, ловко
сияло светом синим, сокровенным, тихим,
заемными играло бликами,
тем собственную славу увеличивая.
А потому что гений…
Так вот почем вся эта царственная немощь
в труде земном,
высокомерный вид при самых незавидных обстоятельствах,
очаровательная небрежность
в грамматике, политике, любви,
в событиях быстротекущей жизни,
Председатель собрания.
Все радости уймитесь, сколько есть в Риме,
все прелести рассыпьтесь в блески слез чистых,
в прах участи решитесь, лейся мед скорби,
в ночь плачи прозвучите, слышно чтоб мертвым.
Умри, Петроний Гай, арбитр искусств легких,
умри, Петроний Гай, свободно без-больно,
умри, Петроний Гай – печален лик музы
умри, Петроний Гай, Рим, шей платок вдовий.
Податель Аполлон твоей пустой жизни,
участник Аполлон твоих судов едких,
читатель Аполлон твоих стихов быстрых,
свидетель Аполлон твоей святой смерти.
Печалится Нерон, блажит тебя помня,
готовится Нерон казнить, являть милость,
останется Нерон один поэт в Риме.
измучится Нерон за краткий срок с нами.
Напряженная пауза, потом с облегчением
Готово.
СЦЕНА 5.
Место действия этой сцены, как и всех последующих – та же кумская вилла, что и в Сцене 3.
Свита Петрония готовится к предстоящему пиршеству.
Раб 1.
Это даже оскорбительно для богов, предполагать, что у них есть какая-то действительная роль в управлении нашей несчастной земной жизнью. Неужели ты думаешь, что это они все так глупо и подло устроили. Вот взять хоть меня – какой бессмертный идиот мог придумать человеческую жизнь, всё назначение которой – смешивание вина с водой в нужных пропорциях. Приносить вино из подвалов – слишком низкая для меня работа, для этого у нашего хозяина есть рабы подешевле, но и подавать вино гостям меня тоже не допускают. Только смешивать, только разбавлять, о боги, и это действительно ваша затея? Вы прямо так и замысливали мою жизнь, когда создавали мир…
Раб 2.
А чем лучше моя роль запоминающего, номенклатора. Да я просто живой свиток со сведениями обо всех хороших знакомых и случайных прохожих.
Это Прокул, ты с ним знаком, господин, он еще третьего дня свалился в бассейн у тебя на вилле, конечно, он был пьян. Конечно, вы оба были пьяные.
А это Паллант, вольноотпущенник и страшно богат, он состоял в непозволительной связи, ну ты помнишь с кем, это даже ты помнишь, об этом тогда говорили все бездельники, поклонись же Палланту, он может быть тебе полезен.
А это наша маленькая Ливия. Ты посвящал ей стихи самого разнузданного содержания, а потом подхватил от нее дурную болезнь. Не надо к ней подходить.
Завидую, господин, твоей короткой памяти, а вот я, кого ни увижу, запоминаю раз и навсегда. Такова профессия. Есть масса приемов для запоминания, но что-то я не знаю ни одного верного способа забывать.
Вот такое мое странное предназначение, которое я бы с радостью променял на ремесло виночерпия. Уж я бы запомнил, что и с чем смешивать…
Раб 1.
А что будет завтра? Сейчас я лью вино, а в свободное время проклинаю свой несчастный удел. Такова моя двоякая участь, я уже не человек, я орудие для смешиванья и проклятий. А завтра нас отпускают на волю. Нет, свобода это конечно хорошо, уж во всяком случае, лучше, чем попасть к его наследникам.
Раб 2.
Знаю я этих нищебродов.
Раб 1.
Но что я буду делать на свободе со своими единственными навыками? Что?
Раб 2.
А я рад свободе. Уверен, что не пропаду. За эти годы я столько всего интересного запомнил из жизни высшего общества, что думаю стать писателем. Я знаю, писать надо не так, как наш господин по строчке в неделю, и то если есть настроение. Надо работать, садиться и тупо работать, пока спина не устанет, и пальцы не начнут неметь. Вообще весь секрет литературного успеха в крепкой спине и цепких пальцах.
Я знаю, у меня будет много читателей. Все наши товарищи вольноотпущенники, они страсть как хотят походить на знать. Все то, что здесь считалось скукой, глупостью, пошлостью, дурным тоном, все воспримется ими с самой искренней самоотверженностью. А уж я сумею зашибить на этом деньгу.
Пожалуй я возьму тебя к себе, ты снова будешь смешивать вино и жаловаться на жизнь.
Раб 1.
Ну спасибо, дружище. Я привык служить настоящим господам. С тем и останусь.
К ним, занятым беседой и не замечающим ничего вокруг осторожно подходит Петроний. Послушать о чем говорят твои рабы всегда поучительно. Но вскоре ему надоедает прятаться.
Петроний.
Эй, дармоеды, даже в последний день только и можете, что бездельничать? Было бы кому оставить вас – не получили бы вы никакой вольной. Радуйтесь, что у настоящего поэта не может быть наследников.
Раб 2.
Мой господин забыл своих ближайших родственников? У тебя есть Секст – старший сын двоюродной сестры и сама эта сестра.
Петроний.
Пошел прочь, дурак.
Раб 1.
Выпей, господин. Никто из богов, кроме Вакха, уже не может помочь тебе.
(протягивает Петронию чашу с вином).
Петроний.
Всегда хотел тебя спросить, а откуда в рабском сословии берутся такие остроумные богословы и богохульники.
Раб 1.
Тот, кто боится бранить своих хозяев, тот изощряется насчет богов. Ничего, скоро моя брань станет честнее.
Петроний.
То есть завтра ты начнешь ругать не богов, а меня. Начнешь петронохульствовать?
Раб 1.
Понимай как хочешь, старая жирная свинья. Мерзкий блудодей. Ополоумевший скряга. Говноед античный. Неронова нянька. Блевотина ослиная. Евнух каплунский.
Петроний.
несколько оторопевший от такого напора.
Нет, ну я еще успею тебя распять.
Раб 1.
Ты не станешь этого делать. Это не соответствует тому образу смерти, который ты для себя приготовил.
Петроний.
Врешь. Эй, люди!
(никто не появляется и Петроний кричит еще громче).
Эй, кто-нибудь, оглохли вы там что-ли? (обращается ко второму рабу) как там их имена… все эти варварские… Зови их…
Раб 2.
вжимает голову в плечи и, трясясь от страха, начинает успокаивать Петрония.
Мой господин, ну зачем это все, не надо гневаться, он надышался винными парами наш добрый…
Раб 1.
поспешно перебивая собрата.
Ради чёртовой Мнемозины никаких имен. Подумай сам, кто может откликнуться на его вопли. Я – Никто, как представлялся некогда Одиссей циклопу.
Петроний.
Ну надо же… Они уже и Гомера знают… Всё вокруг захватали грязные рабские руки.
Раб 1.
Да пошел ты…
Петроний.
Нет ну кто-то уймет этого мерзавца?! (обращается к рабу 2.) Вот ты почему стоишь и спокойно слушаешь, как поносят твоего хозяина. Ударь его сейчас же.
Раб 2.
Но господин ты же помнишь историю, приключившуюся на альбанской вилле…
Петроний.
Какую историю, на какой вилле. Бей, кому говорят.
Раб 2.
Не буду.
Петроний.
Что?
Раб 2.
Не буду.
Раб 1.
А ты что думал, мы станем избивать друг друга, потому что тебе угодно посмотреть. Выпей лучше вина, господин, и давай забудем нашу размолвку.
(Петроний принимает из рук раба вторую чашу, и пьет с трудом сдерживая рыдания).
Раб 2.
Мы, наверное пойдем, господин.
Раб 1.
Ты не удивляйся, мы слишком сильно год за годом ненавидели тебя, мы копили, мы замечали каждую мелочь, каждый твой шаг, каждый вздох был запомнен кропотливой ненавистью. Тут даже его (кивает на второго раба) умений не надо, тут всё само собой получается. Как же мы могли спокойно уйти, как же мы могли молча отпустить тебя…
Петроний.
(обращается ко второму рабу).
Ты тоже так думаешь?
Раб 2.
Мой, господин… Да.
Петроний.
Надо было вас распять…
Оба раба потихоньку начинают подступать к Петронию, сначала они его вполне деликатно толкают, но потом распаляются и начинают по-настоящему колошматить. Под конец они сталкивают его в бассейн и озираясь по сторонам быстро покидают сцену.
СЦЕНА 6.
Петроний.
Кажется ушли… Ушли. Ах, как ты был прав, Нерон, ах как ты был прав. С народом нельзя без насилия, они всегда будут тебя ненавидеть и прибьют, как только представится случай. Нечего слушать стоиков – раб, мол, тоже человек. Мерзкая ложь, разлагающая наше общество. Как здраво рассуждал Катон Цензор, называя раба говорящим орудием труда. Вот взгляд сильного человека, осознающего свое право и свою ответственность перед страной. А мы боимся быть господами для своих рабов. Что скажут в обществе о нашей бесчеловечности, нецивилизованности. Вот эта сволочь и распоясалась.
Если философия идет мне во вред, то как она может быть настоящей. Ум дан человеку для его собственной пользы, а не для пользы его собственности.
И что такое ум, ополчившийся на своего владельца, ум, мешающий ему побеждать, подставляющий подножку, укрывающий и оправдывающий врага. Это жалкая пародия на ум, это нездоровый, рабский ум – раз уж он служит рабам. Это и есть с ума сшествие…
Эх, надо было привязать их к столбам, да поджечь – получился бы из говорящего орудия орущий светильник. (смеётся.) Мне все равно завтра утром умирать, так для кого я играю роль добропорядочного человека. Надо признаться, мне действительно было бы легче и приятнее умирать, если бы они догорали вокруг меня.
Не счесть унижений пока живешь –
сколько на одного.
Любая собака, любая вошь
слышит: «куси его»
в твоем дыханье – ты цель и корм,
добыча, живой предмет
их вожделений, им не в укор
голод от долгих лет
твоих накопленный – верный раб
следит за тобою – что
достаточно ты для того ослаб,
чтоб в спину? – и ждет еще.
Женщины глупо, бесстыдно лгут –
мясо – что с мяса взять,
умрешь и с теми, кто гроб несут,
прыг на твою кровать.
Вот детский лепет – твоё, моё,
делят наследство – им
мало. Чем было твоё житьё
стяжанием – всё родным.
Что дружба? – память еще саднит,
поскольку друзей ты сам
предал, успел и теперь они
ждут тебя в небесах.
Но есть, есть у меня единственный настоящий друг.
А ты придешь за моей душой,
поскольку мертва твоя,
сам не заметишь, как станешь мной,
в превратности бытия.
Легок ты был, успевал летать –
отяжелев моей
кровью, уж больше, не сможешь так –
прижмешься к земле тесней.
Что спряли парки мне – всё возьмёшь,
ни часа не утаю…
На сцене появляется корифей и прерывает ламентации Петрония.
Корифей.
Петроний? Гай? Арбитр?
Петроний.
Угадал три раза подряд. Ни за что бы не стал играть с тобой в морру.
Корифей.
Меня прислал ОН.
Петроний.
Надо же, как торжественно и как безвкусно. ОН. И зачем ОН прислал тебя?
Корифей.
Дать представление.
Твоя смерть это историческое событие и никак нельзя пускать ее на самотек. Сценарий написан и утвержден.
Петроний.
Я могу прочесть?
Корифей.
Нет, там должно быть несколько сюрпризов для тебя.
Петроний.
Какие еще сюрпризы?
Корифей.
Увидишь, нам надо готовиться. Где тут у вас можно переодеться.
Петроний указывает жестом за сцену. Корифей уходит.
Петроний.
А ведь Рим должен очень сильно измениться после моей смерти. Он уже не сможет удержать ход событий.
Нерон – неужто следующий – ты,
и не спасут ни казни, ни опалы,
врагов не счесть. Здесь в этом римском мире
где каждый враг, под каждой тогой меч,
квириты так любимцев приобщают
к числу богов – как Цезарь и как Ромул,
невинноубиенные, ты канешь
в стихию, ей пытавшийся предать
разумное устройство. Это месть
толпы, пространства, времени,
страны.
Я бы посмотрел на твою гибель, Агенобарб, без злорадства и ужаса.
СЦЕНА 7.
На сцене появляется Нерон. Он одет нарочито небрежно в какую-то не первой свежести тогу.
Нерон.
И в такой час ты один.
Петроний.
Все разошлись. Одни от страха, другие от омерзения, но большинство, я предполагаю, от омерзительного страха.
Нерон.
Я скакал к тебе через полстраны, думал, здесь предсмертное веселье так и кипит. Я даже речь приготовил, а теперь что – не произносить же один на один.
Петроний.
Да, глупо бы вышло. А вырядился так зачем? Чтобы не узнали?
Нерон.
Чтобы могли не узнать.
Петроний.
Ага. Тонко…
Нерон.
Ну взбодрись же – один раз умираем.
Петроний.
Да прославленный Петроний Арбитр должен проводить последний день жизни по-другому. В изяществе и легкой музыке. А мне до того тоскливо и страшно, что скорей бы это проклятое утро уже наступило. Ведь это дикость дикая устраивать предсмертный пир, сократовщина какая-то…
Нерон.
Ты путаешь диалоги.
Петроний.
Путаю, я все подряд сейчас путаю. А может, и ты что-то серьезно напутал. Может, ты хотел казнить кого-то другого – остроумного, неутомимого, бесстрашного. Вот и казни его, а меня оставь в покое. Что тебе за дело до обезумевшего от страха старика.
Нерон.
Так ты боишься? Ну это же бессмысленно бояться смерти. Мы сколько раз с тобой об этом говорили.
Петроний.
Бессмысленно? А какое мне сейчас дело до смысла. Я вот тут с рабами со своими сцепился полчаса назад, крепко так сцепился, думал, убьют меня. И чего казалось бы мне бояться, со смертным-то приговором на утро? Но я так перепугался, что даже обгадился со страху. Не фигурально, а самым натуральным и вонючим способом. Как ты там всегда приговаривал, испортив воздух, – никто из нас не родился закупоренным… Вот страх меня и откупорил.
Нет, мне сейчас совсем не до изящества.
Нерон.
Не этому ты меня учил.
Петроний.
Хм, учил… Не так давно побывал я на одном сборище с таким, знаешь, несколько оппозиционным душком. Любопытно было. Так вот, все чуть ли не в крик обвиняли меня, что это я создал тебя, ну такого Нерона, каков ты сейчас – умного, сластолюбивого, опасного. Я смотрел на них и думал – какие же все эти умники непроходимые дураки…
Создал Нерона…
Нет никакого Гая Петрония Арбитра. Нет и не было никогда. Есть старый аристократ с вертлявым языком, дряблым членом и сомнительным остроумием, и вот ты, развлечения ради, вытащил этого старика, этот полутруп на свет божий и придумал ему роль. Все и купились. Я сам первый купился. Поверил, что я существую.
Отпусти меня, а … Ну чем я перед тобой виноват?
Нерон разводит руками.
Как же тебе будет тоскливо без меня. Как же обнищал людьми наш славный город Рим. Убей Петрония и вообще не останется ни одного приличного человека. Не спрашиваю с кем ты будешь разговаривать, но кем ты будешь править? Я хоть как-то годился для твоих упражнений во власти.
Нерон.
Ты не до конца понимаешь происходящее. Актеры, начинайте.
СЦЕНА 8.
На сцену выскакивают актеры.
Хор.
Золото копить, жизнь свою щадить – смех один,
каждый сам себе ростовщик, сам себе должник, сам себе господин,
сам себе враг, сам себе друг, сам предатель себе,
сам плечо подставит, ногу подставит, переможет в борьбе.
Жив сегодня, а завтра мертв, мертв вчера, а сегодня жив,
и сами-то запутались, да не дрожи ты так, жизнью не дорожи,
что она – сон, а смерть тем более сон,
фортуны твоей скрипит, поворачивается колесо,
а к добру ли, худу,
как знать,
на всё что тебе предлагают говори «буду».
Ну, пора не пора, давай на-чи-нать!
Корифей.
Хоронить глубоко не надо
как сказал Диоген к своим
отправляюсь, их стая рядом,
а паломничать станет Рим
к месту казни, могилы – к сукам
пусть отправятся – та, что злей
закусила сердцем – наука
не хватать, что попало ей.
Кровь моя пополам с водою
разольется по полу; грязь
разведут, как меня омоют.
Лик мой светлый обезобразь
смерть скорее, чтоб не узнали,
чтобы охали – он, не он
чьи сойдутся на мне печали?
Есть такие? Один Нерон.
Хор (исполняет на отдельные голоса).
1- й хоревт.
Ктой-то нам приговор произносит, ищет исполнить,
целая нить была, а нынче две по пол-нить.
2 – й хоревт.
Это парки труд – раньше сучила, пряла – теперь режет
оттого и поём, оттого и орём, чтобы не слышать скрежет.
3 – й хоревт.
Пьяны с вечера, до утра наше положение не терпит трез-вос-ти –
страх отделяет нас от живых, плоть от кости.
4 – й хоревт.
Свободнорожденным быть мало – стань свободноумершим,
нет нам препоны, нет нам награды, и сами себя не сдержим.
5– й хоревт.
Играми бы потешить Киприду, да что-то все мысли
не о том, не веселы, да и уды одрябли, уныло повисли.
6– й хоревт.
Идущие на смерть приветствовали тебя, а мы-то
цезарь-батюшка, с рожей заспанной, облеванной, неумытой,
пьяной, заспанной, тупой, заурядной, глумли-и-вой,
и попытались бы, да выйдет насмешка одна – и вой.
Вступает второе полухорие.
7 – й хоревт.
Подчеркивая уродство смерти умираем страшно,
не по нам это питье, не по нам это спанье, не по нам это брашно.
8 – й хоревт.
Если бы смерть, как говорил поэт, была добычей только доб-лести,
ох, как бы мы вздохнули, что удалось удар навсегда от-вести.
9– й хоревт.
А тут, что ни заговор, то обильная казнь, кого ни возьми – мертв,
в ванне охолодел, на кресте повис, на полу простерт.
10– й хоревт.
Однообразны дела наши, всех равняет старуха с косой
богач и бедняк, трус и смельчак – всем по одно-о-ой.
11– й хоревт.
При смЕрти не дрожи, жизнью не дорожи, пощады себе не жди –
такие уж дела, такая политика, что все стоим в этой очередИ.
12– й хоревт.
Время нероново, лодка харонова, тихий плеск весла
жизнь плутала, мутила, к тебе щедра, ко мне нет, а смерть всем дала,
не долго царить такому, всему есть конец – сама
смерть находит пределы, сворачивает дело – и тьма…
На сцену выходит актер, изображающий Нерона.
Актер.
Братскую ненависть первых пою, основавшую Город,
ею одною живем, ею пламень алтарный у Весты
был разожжен на холмах и хранят его чистые девы
Рима покуда судьбЫ не исполнены. Ненависть эта
разноплеменные толпы помазала общею кровью,
родиной стало бродягам место, где тело сжигали.
Власть преступленья пою и город, занявшийся рыжим,
легким огнем, пробегающим под веселящимся небом.
Боги пределов не клали твоим посягательствам жадным,
вся география мира твоя, всюду римское слово
строй племенам даровало. Уставшие от беззаконья,
люди судьбу отдавали, оружье им тщетной надеждой
было – закон утвержден, приведенный к закону смирился
род человечий, лишь ты колыбель – Рим великий – свободный
ветром качаемый город продолжил движенье, кипенье,
льёт, хлещет кровь через край, сердце мира качает потоки
бурные, черные – хватит на всех – растравлю эти раны.
Каждый из нас, кому радость дарует фортуна виновник
тысяч на счастье ему загубленных жизней – ценою
меньшею нам не купить благоденствия – я ли скупился –
но не спешит с воздаянием, хитро играет удача –
жребий мой вверх подлетает из урны узорной на краткий
миг, одаряя меня поддельным золотом легким
из театральных подсобок – за блеском летучим я вижу
лютые дни, гнев народа, бессудную гибель, сиянье
смерти на диво прекрасной, такой императорской смерти,
что обмирает Клио, трагедии видя котурны
в вотчинах древних своих, мы то, что берем у Софокла,
всё возвращаем истории в самоубийственном раже.
Я растянусь под обеих сестер погребальные клики
кровью хлеща на помост, потешая публику криком
яростным, но подготовленным, но соблюдая привычно
меру дактилей скорбных и в сАмом хрипении смертном.
Долго поэт и историк наследство оспаривать будут.
СЦЕНА 9.
Пьеса окончилась.
Нерон.
Ну что тебе понравилось.
Петроний кивает.
А я
признаться так разочарован – в пьесе
должно быть больше действия.
Петроний.
Успеешь.
Петроний, как обычно, не имеет ввиду ничего, кроме своей смерти.
Нерон.
Убийство – это пошлый поворот
сюжета, кто свести концы с концами
не может по-другому – убивает
своих героев.
Петроний.
Ну, ты же не сам.
Найдутся исполнители.
Нерон.
И всё же
в ответе я – всегда, всему виновник
я и Меркурий приносящий весть
и Орк поживы ждущий. Лишь удавят
поганого где сводника – так это
Нерон им приказал, раба зарежут,
пройдоху Дава – это ж дело рук
нероновых приспешников, забьют
обрюзгшую где шлюху – кто поверит
расследованью – «купленный эдил
среди клиентов шлюхи ищет, нас
таскает по допросам, лупанарий
закрыл до выясненья – ясно ж кто
сожительницу кончил, мы причем?
И что с того, что пятна на одежде
кровавые, что ожерелье шлюхи
нашли среди вещей – убил Нерон.»
Петроний.
И как тебе хватает сил на всех…
Нерон.
Хватает как-то. Если же заметный –
прославленный сенатор, старый хрен,
подавится маслиной – тут весь Город
толкует хитрый замысел, дивится
как точно все исполнено, он – кхе
и помер – как сумел Нерон достать!
Петроний.
Так ты, выходит, добр и безобиден,
я зря тревожусь – твой указ был шуткой,
а кто его поймет превратно и
дословно, тот и будут виноват
в моей, убийца, смерти. Агриппина,
Британик-брат, Поппея и Сенека
они уже скользнули в глубь Аида
безвинно и случайно, подтвердив
что невиновен ты, я, если надо,
готов на то же, встану среди Орка
дрожащей тенью и напившись крови
всем сообщу – Нерон не виноват.
Нерон.
Сенека стар был, а его ученье,
стоическое, одобряет путь
самоубийства – царский путь к Аиду.
Британик… Он так просто жалкий трус,
чего-то там надумал и со страху…
Петроний.
Ходили слухи, будто Агриппина
использует его против тебя,
похлебку варит, ту что расхлебать
не сможет цезарь.
Нерон.
Да?
Петроний.
Вот потому
ты и убил обоих.
Нерон.
Агриппина…
Ее пойди убей, такая воля,
желанье жить такое, что любой
ей яд вода, железо мягче воска
становится, коснувшись острием
телес ее – я думал, что бессмертна –
полубогиня, полузверь, ощерясь
смотревший на людей. А умерла
легко и глупо – умерла во сне.
Теперь Петроний действительно удивлен и заинтересован.
Петроний.
А море и распавшийся корабль,
ночной воды опасности, на крик –
«спасите Агриппину» – лязг оружья
убийц – ее убитая служанка
так звавшая на помощь – самозванство,
не впрок пошло…
Нерон.
А после берег моря,
где ждали – плыть бы опытной пловчихе
подалее, к блаженным островам,
где солнце светит ровно круглый год,
где нет ущерба, время устоялось,
но берег приближается иной,
ночной, песчаный, смертный, италийский –
«Рази сюда» – кричит центуриону,
живот вперед,
Петроний.
(вспоминая текст.)
«где был Нерон пусть будут
мне боль и смерть».
Нерон.
Последний скорбный долг
сыновний мой – был сочинить ей гибель,
достойную прекрасной, блудной жизни,
наворотить подробностей, – я фраз
крылатых не жалел –
Петроний.
«пусть убивает
он лишь бы только царствовал»
(как бы очнувшись)
Зачем?
скажи, зачем?
Нерон.
Зачем затеял? – жизнь
мне пресною казалась, скорбь моя
нуждалась в выражении, оплакать
ушедшую был должен Рим, давно
на сцене не было священнодействий,
мистерий настоящих, наш язык
мне тесен стал, его слова, размеры
обрыдли, эта тема отметала
все правила и формы, слишком сильно
из ряду выдаваясь – все сошлось
в единой точке и легко писалось.
Петроний.
Ты выбрал славу матереубийцы,
стал ненавистен римскому народу
за просто так, за красное словцо.
Нерон.
И это говорит поэт – «словцо»…
Петроний.
Всё на себя придумал… А жена?
Нерон.
Вздрагивает, как будто от удара.
Ведь это не совсем убийство – нет,
почти самоубийство – бьешь себя,
а не болит, со страшным отставаньем
приходит боль, и чувствуешь ее
двумя телами сразу – мертвым и
живым, впервые так осознавая
растущую их рознь. Тут нет суда
законного и внешнего, тут тьма
тугая, обоюдная, сплошная.
Она не человек, она – она,
тут речи нет о том, чтобы себе-
подобного убить, иль слишком много
мы вкладываем в слово «человек»
и делаем бессмысленным. Она
загадка и угроза – ни судьбы,
ни разума у женщины – душа
ее темна звериная, немая,
сколь тягостна привычка к ней.
Знаешь, я ее до сих пор хочу. Хочу с каким-то нечеловеческим напряжением и постоянством чувств.
Петроний.
Это уже не важно.
Нерон.
Нет, это единственное, что важно на самом деле. Когда я ее получу обратно, всё изменится, я перестану быть убийцей. И ты знаешь, я обязательно добьюсь своего. Я затеял безумное дело, но у меня начинает получаться. Ты ничего не замечаешь?
показывает на корифея.
Петроний.
Этот мальчик, актер…
Нерон.
Мальчик?
Петроний.
А ведь действительно похож.
Нерон.
А как играет, как точно воспроизводит все ее движения, жесты, все ужимки и гримасы. Я его учу ее жизни и он гениально перенимает. Это настоящая Поппея Сабина, созданная мне на радость. У той было только прекрасное тело, у этой еще и прекрасная душа.
Когда я добьюсь окончательного результата, я уподоблюсь олимпийцам, создавшим прекрасного Гермафродита. И я окончательно сам сделаюсь богом. Не так как мои обожествленные предшественники, а по-настоящему.
Ты сможешь приносить мне жертвы и просить о чем угодно.
Нет, ты станешь моим самым главным жрецом и здорово наживешься на этой должности.
СЦЕНА 10.
Актеры начинают новое представление.
На сцене появляются две женщины.
Агриппина.
Где она?
Кормилица.
Вон стоит под деревом. Ждет тебя.
Агриппина.
А она точно так хороша, как о ней говорят?
Кормилица.
Весь Рим к ней ходит, даже консулы, которые робкие, решая о войне и мире, с ней советуются. Старые боги давно молчат, вот все теперь как сбесились, ищут новых, кто разговорчивей.
Агриппина.
Там, у бессмертных тоже, знать, что-то меняется – пусто в отеческих храмах – ни людей, ни богов – вот и ходим ночами по кладбищам.
Кормилица.
Только ты, смотри, не доверяй ей особо.
Агриппина.
Донесет?
Кормилица.
Пойдет трепать по всем углам, дескать, приходила дочь Германика, выспрашивала, а там (показывает куда-то вверх) только и ждут, чтоб тебя подловить. Мало ли всяких сильных пошло на казнь только за то, что гадали о жизни императора. Времена-то нынче знаешь какие. Ты уж молчи, я лучше сама буду спрашивать.
подходят к колдунье.
Колдунья.
Знаю, что спросишь, тревогу твою, беду –
вон ее раскидаю, руками ее разведу.
Кормилица.
Мы, милая женщина, пришли к тебе с дочкой узнать ей про жениха…
Скажи, что нам делать. Большие у нас на него надежды…
Колдунья кивает, Агриппина сбрасывает одежду и предстает во всей прекрасной наготе.
Колдунья.
Тени вопрошающих скользят по стене,
силы кровь погоняют,
силы сердце разрывают,
силы прибывают во мне.
Травы фессалийские жгу,
пою,
припадая к земле, спотыкаясь на каждом шагу,
дай обойду, опляшу тебя нагу-
ю.
Мертвого мне дай – я и мертвого порешу,
жертвы меченные приношу,
Гекате.
Звезды с пути свожу,
себя не в грош не щажу,
ублажу
госпожу
заклятий.
Смехом горьким смеюсь,
как рыба на воздух бьюсь
вытащенная.
Лишь бы тебе услужить,
удачу приворожить,
обращена я
на запад и на восток,
в руках разотру желток,
на север, на юг,
где враг твой и твой друг.
Туда поклон и сюда поклон,
подземным радость, а мне не урон.
Агриппина.
Ни слова в простоте не скажут, всё с какими-то паскудными ужимками, да подскоками. Почему все, кто имеет дело со священным или потусторонним не умеют себя прилично вести, ни одного порядочного человека. И места выбирают под стать своим манерам и одежде. Обитателей здешних, я чай, сволокли сюда со всех римских стадионов, да лупанариев. Как будто нельзя колдовать на каком-нибудь цивилизованном кладбище с приличными покойниками? Эх, кабы не нужда…
Знаешь зачем я к тебе пришла? Знаешь чего хочу?
Колдунья.
Всё вижу, в золоте тебя вижу, всё, как на духу скажу,
не поскупись милая, не поскупись, красивая, порадовать госпожу
нашу трехглавую, трехипостастную – лунну-ю
светлую, охочую, распутную, собачью – невинну-ю.
Мне после дела тоже хлебнуть вина.
Агриппина.
На.
(кидает тяжёлый кошель).
Колдунья.
В девках сижено – плакано, замуж хожено выто,
детки выращены – дитём будешь убита.
Ковы твои всякие – дурман-трава и разрыв-трава
с рук сойдут, получатся – недаром кричит сова.
Время тебе подчиниться, тебе подчинится родная кровь,
рискуя выиграешь, выиграв все отдашь, готовь-
ся для скорби и для радости, коих не вынести,
не пересилить, не вытерпеть, жизнью не растрясти.
Ты победишь и погибнут твои враги!
И тьма такая в победе, что не видать ни зги!
Агриппина.
Пусть убивает, лишь бы царствовал.
С помощью хитрых театральных механизмов резко меняется место действия. По сцене ходят волны, завывает ветер, бушует Тирренское море.
Хор.
на разные голоса.
В добрый час! Мы отплываем
в дальний путь по синю морю;
черен, мощен, хитро строен
наш корабль берет пространство;
время все его. Тяжолый
парус полон свежим ветром,
струг несется невозбранно
по нептуновым владеньям
под свинцовым низким небом,
ни одной звезды не видно.
Есть ли берег, мели, скалы
или только волны, воды
нам остались; век последний
затопил дождями землю,
посейчас метет и хлещет
сверху пресною водою
падает и солонеет.
Агриппина.
Греха, греха-то на душу взято – сыночку отдано моему,
морем плыву широким к берегу, загребаю тьму,
кромешную,
внешнюю,
а корабль – гроб на воде – корабел был прав –
из этой ловушки путей немного, на помощь звав,
быстрее, верней получаешь гибель
Хор.
Осторожной, опасной рыбой
безмолвной, холодной плыви,
мало того, что никого не зови
не отзывайся, как покличут тебя из мглы,
притаись – тише воды, ниже воды, стань солонее воды,
на берег не выходи,
не ищи себе беды.
Агриппина.
Ледяная морская даль,
муть соленая, ветер резкий,
сотни верст: холм, да холм – вода
как под плугом, под килем с плеском
разверзается, в глубине
ходят рыбы, стоят кораллы,
замирает свет, было мне
в ночь видение – оно стало
быть к добру – скоро кровь руда
тяготить перестанет жилы,
тем же руслом пойдет вода
с той же солью и той же силой.
Следует хореографическое действие, когда танцующие пытаются изобразить плавание в водной пучине. Потом актеры покидают сцену.
СЦЕНА 11.
Петроний и Нерон.
Петроний.
Что-то никого не осталось. Сначала разбежались мои рабы, потом твои актеры. Что за день-то сегодня такой. Впрочем, если убежит еще и палач, то все не так уж и плохо.
Вбегает актер, игравший Нерона…
Актер.
А, вот вы где, бездельники… Полагаю именно так я и должен говорить – император, долго разыскивавший своих нерадивых слуг и этим разозленный.
Достает таблички, щурится, пытаясь разобрать текст, потом вспоминает, что надо делать, и достает из складок тоги отшлифованный изумруд, вставляет его в глаз наподобие монокля и начинает читать.
Так, значит… Ремарка. Наливают ванну. Для натуральности вида добавляют в воду красное вино. На пол рядом, с правой стороны кладут свиток со смертным приговором Петронию, чтобы уже ни у кого не было сомнений, кто тут лежал.
Появляются остальные актеры и производят соответствующие действия.
Нерон.
И куда подевался труп?
Актер.
Неважно. Сожгли. Успели. Да кто там будет разбирать, если я, император Нерон, высшая судебная инстанция и приятель покойного подтвержу, что это он тут валялся зарезанный.
Петроний.
Ты – Нерон. Интересно, а кто теперь он такой?
Актер недовольно пожимает плечами.
Нерон.
Если ты хочешь быть императором, то тебе следует убить меня.
Актер.
Наверное, я еще не до конца освоился с ролью. Ничего это скоро пройдет. И вам лучше скрыться пока этого не случилось.
Петроний.
Вы что оба с ума сошли?
Актер.
Ты так хотел спастись сам и отомстить ему, что у тебя всё получилось. Но уходи скорее и его забирай. Нерон в этой пьесе зол и безумен.
Нерон.
Когда будут убивать, крикни им «Какой великий артист погибает».
Актер.
Крикну. Это хорошая идея.
Нерон.
Держись поуверенней, они это любят, постарайся не слишком опозорить имя Нерона, а впрочем, как хочешь.
Актер.
Эй, стража.
На сцене появляются несколько легионеров, судя по простодушным солдатским лицам и умению решительно действовать это обычные легионеры, во главе с центурионом, а никакие не актеры.
Гоните вон этих попрошаек.
Легионеры хватают Нерона и Петрония и выталкивают их со сцены. Актер с силой и остервенением кидает в них свиток с текстом, по которому он играл.
Нерон.
поправляя одежду и отряхиваясь.
И как теперь тебя называть? Гай? Нет. Гай Петроний, он там лежал в ванной, остывал, а потом его вынесли из помещения.
Петроний.
Разворачивает актерский свиток и изучив его заявляет.
Энколпий. Я – Энклопий, молодой ритор, влюбленный шалопай, авантюрист последнего разбора.
Нерон.
Молодой?
Петроний.
Моя старость перерезала себе вены и истекла кровью.
Нерон.
А я кто такой?
Петроний.
А ты, ты такой же распутник, соперник и собутыльник моего Эколпия, а звать тебя…
Нерон.
Аскилт.
Петроний.
(сверяется с рукописью)
Правильно – Аскилт.
Нерон.
Пора уходить.
Корифей.
И я пойду с вами.
Нерон.
Да и для тебя есть роль, дружочек
смотрит в список
Гитон.
Петроний.
И кто из нас с тобой это придумал?
Нерон.
Не знаю, да какая разница, если для нас обоих это была единственная возможность остаться в живых.
Нерон и Петроний.
Вместе и нестройно.
Свидетель Аполлон сражений жарких
на смятых простынях, где проступают
следы любви, как на полях помарки,
и тянется рассказ его сплетают
латынь, простосердечье, эрос, парки –
часть сохраняют, часть уничтожают.
Не связанны ничем, кроме таланта
мы обретаем путь, обличье, слово
для трагика и для комедианта.
Чуть жив поэт, ему снурок шелковый
и сталь, и яд, и пламя безобидны
он временем погублен будет – ходом
повествованья – ни конца не видно,
пока ни края – долгие нам годы
придумывать подробности, скитаться
под чистым небом, сколько может девок
достаться – столько будет, расстараться
готовых для меня, тебя, для дела
веселого – нас беспокойство гонит,
саднит любовь, везенье опекает,
воруем, пьем и золото с ладони
нетрудовой сверкая покупает
хлеб, сыр, вино – мы легкой перебранки
незлобной чтим обычай, красноречье
не по судам грохочет спозаранку,
а вечерком в каморке, судит третий
приятель наш, которого натура
она насквозь протеевой природы
неженственной, немужественной, шкурка
как шкурка – мы тягаясь за урода,
любили нечто в суете пристрастий
доподлинное, ты ли друг мой старый
останешься с ним, я ли – мы не властны
и в собственных сюжетах – с парой пара
три странника, два ушлых суесловца
умеющих по-гречески, латыни
любить, болтать – мы обретаем вовсе
не жизнь, а всё бессмертие отныне.
Аскилт, Энклопий и Гитон уходят со сцены.
Доносится голос
Но разве не тем же безумием одержимы декламаторы, вопящие: "Эти раны я получил за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз...".