ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ "ЗАВЕТНОМУ ДРУГУ"
Литературно-художественное издание
Толстоус Василий Николаевич
ЗАВЕТНОМУ ДРУГУ
Стихотворения
© Толстоус В.Н.,2018
ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54
Т54 Толстоус В.Н.
"Заветному другу" - Стихи - Донецк, "Исток" - 2018. - 72 стр.
Подп. в печать 29.08.2018
Ирине Гордиенко
СТИХОТВОРЕНИЯ
***
Привет тебе, хорошая моя!
Прости: по капле выкапало время.
На фотографии: вот ты, вот я…
Стоим, а годы недвижимы, дремлют.
Застыв, отводишь волосы рукой.
В тумане горы высятся далёко.
Листва не дрогнет. Строгость и покой...
Но манит взор, притягивает локон.
Он птицей взмыл над бровью – как душа,
что вырвалась, застыла и трепещет.
Пускай года, пришпорены, спешат –
взгляну на локон, и на сердце легче.
Как отыскать к годам ушедшим нить?
Она незримо тянется оттуда,
где всё живёт и юны мы. Одни.
Ведь молодость – единственное чудо.
***
Мягкой лапой коснутся беспечные сны.
Тронет образов зыбких движение.
То ли грусть, то ли ветер ночной. Не ясны
лица фей, что иконных блаженнее.
Чей-то вздох как полёт неживого листа.
Лампа, светом пронзая, качается.
Глубже сон. Беспокойная лампа, желта,
ловит отсветы старенькой чайницы.
На столешнице сахар рассыпанный спит,
бросив искры на бронзу плечей её –
той, что с феями празднуя холод орбит,
в недоступном уму вовлечении…
Чуть дыша, сторожу угасающий сон,
осыпаемый жёлтыми искрами –
им велю я летать и парить над лицом,
над губами, обманчиво близкими.
Лампа скрипом в тиши продлевает печаль,
что от чувства нежданного плещется.
Бьётся малая жилка в ложбинке плеча.
Держит мир на трёх лапах столешница.
КАРАДАГ
Эти скалы бессовестно наги.
Кожа сорвана. Сучья костей.
Ветры воют в тоске в Карадаге
из бездонных его пропастей.
Словно в черепе: петли извилин,
остужаемых с моря водой –
дебри каменных плах и давилен,
полных доверху древней бедой.
Нависают гранитные стены
и ущелий спрямляется тень.
Здесь я Вечность бы праздновал с теми,
кто наводит её на плетень,
кто, добыв из скалы самоцветы,
и, поймав их загадочный свет,
с той поры стал пропащим поэтом
до скончанья отпущенных лет.
***
Как будто мавр огромными руками
бугристых туч полнеба обхватил.
Кого-то в небе молнии искали,
безумием наполненные сил.
Рвались разряды, в скалах застревая,
но вдруг влетела в дождь издалека
небесных птиц отчаянная стая,
и разогнала с криком облака.
В хоромах*, где когда-то жил Отелло,
всё так же сыро. Слышен слабый стук –
наверно, кто-то движется к постели,
а на стене тень вывернутых рук…
Быть может, ходит генуэзский консул,
шурша тяжёлой вышитой полой,
и дышит на заточенную бронзу.
И сходит в тень, лишь только рассвело.
* речь идёт о Консульском замке в Судаке.
***
Когда упала с неба тишина
и тучи с морем сгладилась граница –
рванулась вниз бела, раскалена,
стрела огня, чтоб громом отразиться.
Нежданный дождь ударил по щекам.
Над волнами, воронкой прорастая,
морской воды сиреневый рукав
поднялся, ослепительно хрустален.
От смытой почвы в море мутный след.
Стволы деревьев тёмные, сырые.
Средь них белел умытый Новый Свет,
ворота легендарной Киммерии.
Минута – и воскресшая страна,
под солнцем лета грея зелень склонов,
сияет вновь, достоинством полна.
Лишь гребень гор щербатится, надломан.
КАВКАЗ
Громаду гор впервые вижу –
я прежде знал простор степей.
Воображал, что горы ниже –
стою растерянный теперь.
Как будто там, на горизонте,
десятки белых пирамид:
их не растапливает солнце,
скорей – шлифует и гранит.
Немного зелени на склонах,
завалы снега у вершин –
презрев равнинные законы,
там хаос вечный господин.
В долинах гор отчизна воли –
любой кавказец подтвердит.
Здесь Прометей боролся с болью
и ждал орла сто тысяч ид.
Пришёл и я, обычный смертный.
Что после Пушкина сказать?
Всё, что промолвлю – всё неверно.
Доверюсь влаге на глазах.
ГОРА СОКОЛ И ГОРА ОРЁЛ
Новый Свет закрыв с востока
от проезжих и ветров,
рвётся в небо скальный Сокол,
неприступный с трёх сторон.
Ленту узкую – дорогу,
что пылит в ночи и днём,
запрещает ветру трогать:
сторожат её вдвоём.
От забот умножил силы
можжевельниковый лес.
Жжёт оранжев, апельсинов
на закате скальный блеск.
Боль в глазах – очки надену,
чтобы выдержать смогли
отблеск необыкновенный
словно выбритой скалы.
Осмотрю залив, долину,
Новым Светом покорён.
Греет бок, подобен клину,
братик Сокола Орёл.
Две горы стоят на страже –
просто нам считать до двух.
И щекочет ноздри, влажен,
можжевельниковый дух.
***
Прощай, бесхитростная юность!
Прощай, колёсный пароход*!
Души тоскующей коснулась
печаль безвременных невзгод.
Ушла надежда возрождаться,
не зная правды о судьбе.
Свой путь от юноши до старца
теперь сверяю по себе.
Но вдруг, скользнув у подбородка,
затронув борозды морщин,
шепнул мираж, из ветра соткан,
о том, что возраст излечим.
Пусть пароход задраил люки,
чтоб не нашли в былое вход,
сочатся образы и звуки –
как будто время вспять идёт.
И в ночь, и днём скрипит бортами,
своих не помнящий имён,
колёсный, маленький «Титаник»
советских, канувших времён.
И слышен ясно плач романса,
сквозь шум событий и стихий
несёт он сказку декаданса,
где миром правили стихи.
* колёсный пароход, снимавшийся под именем "Ласточка" в фильме "Жестокий романс" (1984). В настоящее время стоит на берегу Чёрного моря, неподалёку от мыса Меганом.
1991 ГОД. 17 МАРТА* И 1 ДЕКАБРЯ**
Вчера – борцы и донкихоты,
сегодня мы – электорат.
Не стало рыцарской работы, –
из шпаг наделали оград.
Мы за Союз весною были,
а в декабре наш пыл угас:
весной мы Родину любили,
зимой спустили в унитаз.
Вчера мы славили державу,
иного было не дано,
и вдруг – отдали на расправу…
Проснулись – нет страны родной.
Хватало нам всегда печали…
Опять, доверчивы ко лжи,
мы хлебом с солью привечали
гадюк, рядящихся в ужи.
--------------------
* 17 марта 1991 года состоялся Всесоюзный референдум о сохранении СССР.
** 1 декабря 1991 года состоялся всеукраинский референдум о выходе республики из состава СССР.
***
И днём, и ночью монотонно плещет море,
стирая в пыль материки и острова.
Стрижи и чайки невесомые в дозоре –
наверно, знают наши мысли и слова.
Они о чём-то и ругаются, и вздорят,
и, словно люди в горе, кружатся, кричат,
и длятся птичьи надоедливые споры,
наверно, вечно, без концовок и начал.
Чтоб не сойти с ума, прикроешь плотно уши –
теперь лишь море, пробивая до слезы,
шумит и плачет, словно женщина о муже,
безвестно канувшем в пучине, голосит.
"Прощайте искренне единственных любимых –
незримый дух, что завладеет вдруг душой,
прошелестит, – как это трудно, брат, найти их.
Из нас при жизни прежней редко кто нашёл…"
***
Ты говоришь: «Прости меня за всё».
Ладони сжаты так, что побелели.
Из глаз твоих, оттаявших озёр,
текут не слёзы – вешние капели.
Стою как столб. Забыты все слова.
«Зачем они?» – даёт советы трусость.
А память жжёт: «Ведь в губы целовал!»
И только снег невыплаканный кружит,
как будто бы в запале ворожбы
порывы душ наказывая ветром.
Ты вся дрожишь: озябла ли, знобит
ли от тоски… Но знаю: крепнет вера,
она зовёт навстречу две души,
чтоб в жаркий жгут соединиться снова,
чтоб невесомость тел приворожить
и, охраняя, стыть у изголовья.
...Одно мгновенье только и прошло
и прорасти минутой не успело,
а вера – основательно, узлом
сплела вплотную две души, два тела.
И я ответил: «Ты прости за всё».
Снежинки сверху падали на плечи.
Сказала ты: «Наверно, это сон.
Из тех, что унимают боль и лечат».
ЛЮБОВЬ
Мы врозь летим, как листья пожелтевшие.
Нас разлучает ветер на пути.
Не сохранить, что было – не удерживай,
пусть прошлое растает позади.
Длиной руки не выбрать расстояние.
Замок закрыт на полный оборот.
И только душ взаимное врастание
стремит насквозь, кромсает нас и рвёт.
Мы, словно ртуть, горячими кровинками
навстречу мчимся, плача и смеясь.
Чтоб не пропасть чужими половинками,
придёт любовь ответствовать за нас.
Она – и взрыв, и нежное томление,
и сердцем не смиряемая грусть...
Помолимся, чтоб эти изменения
как азбуку запомнить наизусть.
***
Как мало времени дано,
оно неуловимо.
Какое терпкое вино,
и тонкой струйкой мимо…
Манил красавиц гибкий стан,
влекла к себе улыбка,
но лёг на прошлое туман
и будущее зыбко.
Мы стали старше и, увы,
с годами не стройнее.
В глазах не стало синевы.
Сердца почти не греют.
Всё чаще обнимает грусть,
крадёт нещадно годы.
Но как прожить без милых уст,
пока на что-то годен?..
Я прежде бешен был. Не мог
ни дня стоять на месте.
И жил, пока сподобил Бог,
с красавицами вместе…
...Как мало времени дано,
оно неуловимо.
Какое терпкое вино!..
И тонкой струйкой мимо.
***
Есть у меня заветная любовь,
вот только со взаимностью не очень…
К исходу лета вспыхивает вновь,
не подпуская пасмурную осень.
Пьянят и манят царственная стать
и карие глаза гордячки строгой,
но бесполезно душу отдавать:
не нужен я красавице жестокой.
У времени могучая броня,
надёжно защищённая от слова.
Слова и ложь – недальняя родня,
но силы нет обманываться снова.
Порою время хочется взорвать, –
его, в броне укрывшегося монстра,
чтоб не седела ветреная прядь,
и кажется, что это даже просто...
Я улыбнусь, она своей рукой,
той самой, где блеснёт зелёный камень,
пожмёт мою, и с тихою тоской
почувствую её холодный пламень.
ЛУКАВЫЕ ГЛАЗА
Любимые лукавые глаза
и линия насмешливая губ, –
вы будто бы не «против», и не «за»,
скрываете: я люб, или не люб.
Наверно, это древняя игра,
и правила в ней действуют свои:
жестоки и сегодня, и вчера,
без прав на примирение двоих.
Не судится утешиться душе,
обиду предвкушением укрыв.
Как будто на отточенном ноже
испытывают сердце на разрыв.
Когда-то отпускали в путь венок,
несла его река с собою вдаль,
и если путь недолог, недалёк, –
слюбиться не придётся никогда.
Течение такое, что держись,
кружит венок и тянет вниз, на дно.
Такая вот неправильная жизнь,
иной, наверно, нам и не дано.
***
Прости меня, любимая и друг,
что я на письма отвечаю долго.
Забот унылых завертелся круг,
размечен обязательствами долга.
На связи я, легко меня найти,
вот только жаль, что без тепла мой угол.
За то, что в грусти прожито, прости, –
я верю, нам не выжить друг без друга.
Ты позови, любви не пожалей, –
и вспомни упоительные ласки, –
я, повинуясь, уплыву ей вслед,
как в юности, без круга и опаски.
И пусть твердят, что дважды не войти
в речные воды и не вызвать чувство, –
мы их отыщем, тайные пути,
пока живём и на душе не пусто.
***
С тобой опять мы выберем печаль,
и в Коктебеле, знойном и счастливом,
присядем на Волошинский причал,
остудим пятки свежестью залива.
Затем пойдём по берегу вдвоём –
туда, где старый грек сидит с гитарой
в обнимку, и вполголоса поёт
под окнами пустующего бара.
Застыли капли влаги на глазах,
а пальцы пряди струн перебирают.
Тоску Эллады не пересказать,
как не найти вовек дорогу к раю.
Ты слушаешь, а видишь дальний мир,
где ровно плещут греческие волны,
и веришь: ветер, родом из пальмир,
тебя бессмертной памятью наполнит.
И ты, забыв давно родной язык,
а может быть, его не зная вовсе,
надеешься с достоинством прожить,
ведь кровь об этом эллинская просит.
Твой гордый профиль молод и красив,
и волосы чернее южной ночи.
Окликнуть? Нет, возможно лишь просить –
как божеству оказывая почесть.
***
Под вечер старые качели
едва заметно заскрипят.
Октябрь, хозяин превращений,
в листву и прель оденет сад.
Растает шум дворов и улиц.
Ты приподнимешься чуть-чуть,
чтоб губы губ моих коснулись,
моей груди коснулась грудь.
Осенних чувств укор и трепет,
и зов открывшейся души –
ненаказуемы. Нелепы
искусы просто тихо жить.
Ведь что-то держит, жжёт и мучит,
и крепко связывает нас,
когда над садом плачут тучи,
смывая слёзы с наших глаз.
ДОМ И ТЫ
Шум негромкий, плеск волны –
неназойливо, вполсилы.
Эфемерны, не важны
ни белёсый свет луны,
ни седые буруны.
Ты глядела вдаль, грустила.
У высокого окна
обе створки в ночь раскрыты.
Прошептала, что одна,
что твоя во всём вина,
даже в том, что вновь луна
распахнула глаз сердито...
Молча слушал старый дом:
для него не внове это.
Он задумался о том,
что первично, что – потом,
что в раю, давно пустом,
очень мало длится лето.
Дом был тёплый как плечо,
и твоё плечо дрожало.
Дом, тобою увлечён,
пах кизилом и бахчой,
был замком, а ты – ключом,
только ты о том не знала.
***
Отвергнуто всё, что от сердца дарил я,
тоскливо лежит не разобранной грудой,
ведь то, что просила ты – божии крылья –
пока не сумел привезти ниоткуда.
Родная, не плачь. Ветер сменится. Снова
поднимет мой призрачный парусник якорь,
откроет страну после шторма слепого,
где морось, туманы и вечная слякоть.
Там флейта играет и пастбище сочно,
тучнее не знают на острове в море.
Стою у подъезда. К трубе водосточной
щекой прислонился, расстроен и вздорен,
и мыслью взлетел – на не встреченный остров –
где полнятся музыкой море и скалы.
Без крыльев лететь неожиданно просто.
Прибой на минуту расцветится алым…
Очнувшись, почувствовал: ветер крепчает –
пускай городские обочины пыльны –
душа растревожена криками чаек.
Пора улетать. Я бездомный посыльный.
Туда мне, где зреют, пером обрастая,
ветрила живые. В штормах меж волнами
они матереют, сбиваются в стаи,
и к нам прилетают весенними снами.
...Родная, не плачь, у трубы водосточной
достаточно холода. Не улечу я,
а просто уйду. С моря ветер восточный
срывается, колкостью душу врачуя.
***
Под ветром листья падают и льнут
к щекам целованным, горячим,
а тучи обещают седину
снежинок. В городе незрячем
ни солнца, ни луны. Бессонный дождь
стекает струйками за ворот.
Не прекословлю: встанешь и уйдёшь –
завесой влаги скроет город.
Улыбка невесома и легка.
Рука в руке моей недвижна.
Расстаться не осмелишься никак,
уйти непонятой и лишней –
и стынешь в ожидании тепла.
Ноябрь шалит напропалую,
дождём сечёт: мол, есть, не истекла ль
печалью робость поцелуя?..
Дождь, в зиму уходя, омыл лицо.
Расстаться нам уже нет силы.
Снежинок роем – белою пыльцой
обнявшихся запорошило.
***
В окошке догорающая ночь.
Окончен стих. Усталость за плечами.
Беспрекословно отпускаю прочь
из тела душу. Медленно вначале,
она летит во тьме на дальний плёс
Донца, под гору, с лесом по соседству.
Там всё бело от выросших берёз –
я их запомнил маленькими в детстве.
Мерцая в свете утренней звезды,
над водной гладью рябью пробегая,
душа – одна из длинной череды –
спешит, и рядом стелется другая,
что, словно тень, чуть видима в ночи,
но чудится в ней близкое, родное –
и, словно чайка, плачет и кричит
бесплотное создание ночное.
Сквозь рощу мчим, пронзаемы насквозь
то лунным светом, то кромешной темью.
Мы знаем: надо вместе быть, не врозь,
и нет предела этому хотенью.
Слова в душе рождаются: «Мой Бог! –
да это ты, родной?!» – «И ты, родная?!
С тобою помню в прошлом каждый вздох» –
«Родной, я тоже о тебе всё знаю».
Друг дружку видим, словно есть глаза.
Прощаемся, не в силах наглядеться.
Болит, но где – не можем рассказать,
быть может, там, где прежде было сердце.
***
Услышу слово «обладание» –
а ты припомнишь слово «ночь».
Судьбу напрасно не задаривай –
ей не назначено помочь.
Уйду и я. Прощай до вечности,
она укроет, словно плед.
Что одиночество не лечится,
на то не выстрадан ответ.
И ускользает обладание
чужой судьбою как своей:
вот так же тянет в страны дальние,
но дом и родина милей.
Простое чувство, проще некуда –
я обладаю им, а ты
одна. Зовёшь, а звать-то некого –
меж пальцев годы, словно дым.
***
Ну, зачем ты такая серьёзная?
Улыбнись: мир и молод и пьян.
Обниму и утру твои слёзы я –
улыбнись, незабудка моя!
Разреши приподнять настроение
поцелуем, сорвавшимся с губ.
Посвящу тебе стихотворение –
я у сердца его берегу.
Ну, оттай же, пожалуйста, милая!
Что свершить мне сейчас для тебя?
Я звезду из галактики выловлю,
в ночь, когда небожители спят.
Услыхав, подпоёт население
дифирамбам твоей красоте.
Ты пойми – друг у друга мы пленные,
и на волю не ищем путей.
Не боимся казаться счастливыми –
и зачем нам бояться, скажи.
Дни без горестей сложатся длинами
и продлится короткая жизнь.
***
Что чтим и любим – то нам и дороже,
о том взахлёб рассказываем всем.
Хотим, чтоб каждый день из детства ожил:
так тянет пробежаться по росе!
Мы мним себя учёными мужами.
Восторг открытий ободряет дух.
Всё хорошо, но вот беда с часами:
они назад обычно не идут.
Ушла, вздохнув, любимая, родная,
махнул рукою непрощённый друг –
они теперь сиреневыми снами
живут в тебе вне логик и наук.
Часы – назад! Зачем вперёд бежите?
Мой друг, подруга! – я ведь не со зла.
На что мне страсть, успех, восторг открытий? –
простая дружба только бы жила.
Вблизи остуда смертного барьера.
Давно растаял поисков кураж.
Пропало всё. Осталась только вера,
что все напасти – призрачный мираж.
Витает сон, сиреневый, как прежде,
в нём голоса, знакомые как боль,
прошепчут, что утрачена надежда,
и вере не наследует любовь.
***
Друг дружку, словно карты, в руки взяли –
но не случилось лгать и ворожить.
На зов её: «Останемся друзьями!» –
я отвечал: «Зачем такая жизнь?»
Исход борьбы – ничья, и смысл не ясен,
ведь учены на зеркало пенять.
Она в бою берёт своё на классе,
я ей в ответ: «Не мучай же меня!»
Мы смотрим и не можем наглядеться:
румянец на щеках – неужто стыд?
Наружу рвётся из-под рёбер сердце,
ему негоже в снулости остыть…
В колоде карт материя иная,
там дамы ходят томно, не спеша.
И главное: нисколечко не знаем,
что укрывает ближнего душа.
***
Ни одного потерянного мига
я не прощу рутине серых дней.
Раскрыта ненаписанная книга
и клякса на фамилии моей.
Давно молчит из выморочной дали
прямой потусторонний телефон –
и, значит, время связывать начала
с концами неоконченных времён.
Вдруг понимаешь: как же это глупо –
не жить любовью первые сто лет,
когда о ней оповестили губы:
скорее «да», чем «может быть» и «нет».
Ушли несовершённые признанья,
сломали годы гордости печать…
Есть этому простое основанье:
за нелюбовь придётся отвечать.
Когда настанут сроки век итожить,
не отвернуть судьбу, как ни зови,
и каждый день, что выверен и прожит,
пусть помнится хоть капелькой любви.
***
Шумит волна, изменчива,
то плача, то ворча.
Загадочная женщина
притихла у плеча.
Над старыми качелями
луна среди ветвей,
и тучи акварелями
свиваются над ней.
Беззвучно вечер катится.
Прозрачней свет луны.
В твоё простое платьице
с луной мы влюблены.
Луна подсветит локоны,
а я взъерошу их –
ведь стыдно недотрогами
дичиться в этот миг.
Ни слова. Смотрим просто мы
навстречу: я и ты,
светилом снов опознаны
с межзвёздной высоты.
***
Отдать застенчивое сердце...
А, может, – вырвать из груди?
Конечно, можно притерпеться,
и ждать чего-то впереди.
Слова, слова... Из губ шершавых
они стремятся в вышину.
Влюблённым дарены державы,
а мы всё ищем ту, одну,
где правит чувство – добрый гений,
сулящий радость высоты.
О замедлении мгновений
молили Бога я и ты.
Даны всему на свете сроки,
судьбе очерчен окоём.
Стучат два сердца, одиноки,
уже не веря, что вдвоём.
***
И вновь апрель (какой по счёту?)…
Встречает гроздьями сирень.
Свою весёлую работу
творит без устали апрель.
Как прежде, вечером, с букетом
к богине мчусь как юный бог.
И тот же вальс, и скрип паркета,
и ветерка короткий вздох.
Взлетают птицы, их так много,
и так заливисто поют.
Встречает старая дорога,
петляя с севера на юг.
И где-то там, на белом свете,
я знаю – ждёт меня она,
глядит на все красоты эти,
грустит с досадой, что одна.
А над дорогой только птицы
безостановочно кружат,
и между ними вдаль стремится
моя летучая душа.
***
Душа твоя не выросла из детства,
ей весело под солнцем и в дожди.
Ты веришь всем живущим по соседству
и спутникам на жизненном пути.
Надеешься на встречи без прощаний,
чтоб живы были близкие всегда,
но любишь, как все женщины – ушами,
а это далеко не лучший дар.
Израненной напастями душою, –
как поле дожидается дождя, –
мечтаешь ты о принце: хорошо бы,
чтоб добрый был, и чтоб не скупердяй.
И пусть без влаги высушено поле,
и для дождей не выдано «добро», –
душа уже почувствовала волю,
найдя для крыльев лёгкое перо.
…Сколь душу ни ласкайте и ни нежьте, –
её не сбить: она жива, летя
в те страны, где от веры и надежды
просторно только радостным вестям.
ЗИМА. ЖЕНЩИНА. ВЕТЕР
Ей ветер нашептал, что близится разлука,
и в ночь, когда
под свист метели звёзды спят,
ворвался он в её просторный дом без стука.
Она в ответ:
«Я не летаю в снегопад».
И муж припомнил колдовство их первой встречи,
такой далёкой и беспечной, будто сон.
Манили в девушке глаза и смелость речи,
но, странно горек,
плыл по комнате озон.
А в эту ночь пошла последняя минута,
когда исправить ничего уже нельзя,
и шелохнуться невозможно почему-то,
а вихри стонут,
в окна холодом грозят.
«Я не летаю, мне не выжить в снегопады», –
она кричала, будто ветер слышать мог.
И вихри выли, словно вырвались из ада,
пока она плыла в сорочке на порог.
«Всё знала, ведьма!» –
к небу рвался муж и плакал.
С тех пор ночами в окнах свечи не горят.
И охраняет дом огромная собака.
Она рычит зимой на каждый снегопад.
***
Прозрачная медуза касается руки.
Предчувствуется что-то неземное.
Касания бесплотны, настойчивы, легки,
морской перемываемы водою.
Вечерняя прохлада воздушна, как листок,
баюкает спокойствием домашним.
Вдали бежит по морю, качаясь, на восток
трёхмачтовик, сверкающий и важный.
Подсвеченные солнцем, горят его бока,
а флаг на мачте кажется пиратским.
По небу пролетая, большие облака
полны, напротив, нежности и ласки.
Как ветер – отовсюду струится благодать.
Душа парит и кажется огромной.
Наверное, возможно свободно, без вреда
теперь ходить как посуху – по волнам.
***
Души вверили Коктебелю мы,
где когда-то царили поэты,
где с утра звучали над берегом
голоса и мелодии лета.
Пусть неправда, что август не кончится,
но прибою всё так же качаться
на закате, вымытом дочиста
разомлевшим от нежности счастьем.
Да, поверили, нам это просто:
море, сумерки, дружба навеки.
Мы учились в ответ на вопросы
покрывать поцелуями веки.
Те глупцы, что не верят, нелепы –
уезжают, сентябрь им прохладен.
Карадаг покидающих лето
умывает из облака влагой.
Приезжайте, мол, не забывайте,
и запомните в ваших пределах:
поцелуи ведь не виноваты,
если счастье, задев, улетело.