«Ой и долог путь к человеку, люди,
Но Страна вся в зелени – по колени травы.
Будет вам помилование, люди, будет,
про меня ж, бедового, спойте вы…»
«Прощание с друзьями.»
Павел Васильев.
Разухабистый в песне и в силе,
по таланту подобного нет,
жил отчаянно Павел Васильев,
зацелованный Богом поэт.
Ведь порой его звёздное слово,
от которого – пой и пляши!-
было слитка ценней золотого,
что подбрасывал прииск души.
Пил, любил, иногда хулиганил,
даже морды кому-то бивал,
и его антиклассовой дрянью
хмурый Горький однажды назвал.
И статейка Максимыча эта,
извергавшая гнев и укор,
оказалась для многих поэтов
роковою, как ПРЕДприговор.
Эх, Рассеюшка, матерь Рассея,
ну зачем же ты так, не любя?
Сам ушёл, иль забили, Есенин?
Маяковский вжёг пулю в себя….
С каждым днём становилось не легше,
у в о з и л и с ь один за одним,
В. Кириллов, Баркова, Орешин,
Мандельштам, Клюев, Нарбут, Ноздрин.
Не в атаках, не в посвистах сабель,
загонялись в подвалы, как в плен,
Б.Пильняк, И. Катаев, И. Бабель,
Б.Корнилов, Васильев. П.Н.
Распроклятые лютые годы,
до сих пор душат память они.
Кровожадные ночи Ягоды,
людоедско-ежовские дни.
Разрастались повсюду застенки,
расцветала террора заря.
Тут кого-то поставили к стенке,
тех погнали толпой в лагеря.
Без суда, без закона, без правил,
как оторванный с дуба листок,
был закатан Васильев-свет-Павел
под безумный чекистский каток.
На Лубянке, а то и на Пресне,
в беспросветном бреду и дыму,
может быть, недопетая песня
в миг последний пропелась ему.
Но какой-то садист полупьяный,
подводя роковую черту,
взвёл курок номерного нагана
и её расстрелял на лету…
А затем в крематорий…и в пламя…
Жизнь шальная профукана зря…
Мчались дни… И всё чаще с годами
открывали замки лагеря.
Хоть судьба измывалась жестоко,
хоть сто раз был погибнуть готов,
без вины отгорбатив три срока,
всё же выжить сумел Смеляков.
Но остались в безвестных могилах,
поклониться которым нельзя,
побратимы Васильев,Корнилов -
дорогие навеки друзья.
Много раз на Фадеевской даче,
в Переделкине, в думах лихих,
поднимал он, страдая и плача,
чарку горькую в память о них.
И казалось, из призрачных далей,
разрывая посмертную тьму,
закадычные Борька и Павел
улыбались сквозь слёзы ему.