Почерневшие лики на досках,
что иконами трудно назвать,
да угрюмые люди в обносках,
да река, повернувшая вспять...
Будто я заблудился в пространстве
или в яму спустился до дна,
где печать беспробудного пьянства,
как проклятье на все времена.
Злат оклад непрочитанной книги:
лишь раскрыть я её соберусь,
зазвенят кандалы и вериги
в удивительном имени – Русь.
Русь моя,
на обрыве,
на вдохе
мне калитку веков отвори,
где смешали
и дни,
и эпохи
заплутавшие дети твои.
Околоточный с ржавой «селёдкой»,
«мусорок» с деревянным свистком
отзовутся «палёною» водкой,
долгой болью под левым соском.
Вековые отринув порядки
и собравшись в наёмную рать,
по партийной пришли разнарядке
твой хребет об колено ломать.
Но легли под чекистским наганом,
на чужой поскользнувшись крови,
вместе с Азиньшем и Губельманом
протрезвевшие дети твои.
Вот и снова,
глаза лишь закрою,
у обрыва застыв на краю,
я листаю озябшей рукою
рукописную книгу твою.
Тяжелы этой книги страницы -
только надо читать всё подряд,
но кричат озверевшие птицы
и глаза расклевать норовят.
Всё сгорело –
и избы,
и гнёзда,
переплавилось золото в медь,
да сюжет переписывать поздно,
надо лица запомнить суметь.
Эти стоны,
и хрипы,
и крики
остаются во мне
и со мной:
так икон почерневшие лики
мироточат слезою живой,
проступают на стёклах оклада,
чтобы Русь удержать,
исцелить.
И не надо,
не надо,
не надо
раньше срока её хоронить.
Ведь пока глубоки её реки,
не пробьёт ей двенадцатый час.
Ей стоять,
как стояла, -
вовеки
и до нас,
и при нас,
и без нас.