Моя жена – Чернобылька, майор,
Из медицинских, коммунистов даже –
В меня стреляла фразами в упор,
Что нет геройства в ЧернобЫльском раже.
Она уран для Родины страны
В Узбекистане добывала тайно.
С отцом своим годами с глубины
Вели добычу в недрах неслучайно.
Когда разверзся в том апреле ад,
Она - начальник медицинской части,
Шагнула по веленью сердца в такт,
Чтоб принять в ликвидации участье.
Ей было в это время тридцать лет,
Две дочки малолетние у мамы.
Казалось, что беда тушила свет,
И не было конца огромной драмы.
Отец благословил, сказав, что ложь…
Не может атом так накуролесить:
«Смотри сама! Графит рукой не трожь.
А излученье губит в штольне плесень…»
Чернобыль встретил летнею жарой,
Коллегами и теплотой общенья.
Со словом «надо» - каждодневный бой,
Без резких слов, приказов, возмущенья.
С напарницей с проверкой шли в карьер,
Закрытым на сто лет густой колючкой,
Чтоб сделать на могильниках замер,
Поставив дозу смерти авторучкой.
Не думая о вывески кривой,
Что на воротах всем ветрам виднелась:
«Опасен жизни въезд! Входящий, стой!»
Но заменил Господь инстинкт на смелость.
Я часто слушал мемуарный слог,
И что жена опасность презирала.
И лишь однажды выдержать не смог:
«Напарница скажи, как умирала?»…
«На третий день в крови проснулась та,
Спасли с трудом, любых врачей хватало.
Но не сходила после бледнота,
И оставалась жизни светлой мало».
Я обнял нежно женщину свою:
«Как хорошо, что веришь сердцем в чудо.
Признаюсь, много лет одну люблю.
Хотя, Чернобыль вряд ли позабуду.
Ты с этой верой сотни лет живи,
По вере нашей - светлое даётся.
Беда не достучится, коль в любви,
Душа, как птица над несчастьем вьётся»…