В полдень на этой улице нет теневой стороны.
Тем самым она похожа на стол операционный,
где перед палящим солнцем булыжник и плешь равны,
и меньше всего, пожалуй, пригодна для моциона...
Двадцать шестые сутки ни облака, ни ветерка!
В душной утробе города немногим больше прохлады,
чем в преисподней. Асфальта расплавленная река.
Зной — как завоеватель, не ведающий пощады.
Вон за стеклом витрины с макушек до пят в меху
два манекена скалятся (чёрный — цвет интеллекта!),
влага щекочет, видимо, подмышками и в паху...
Мозг ни на что не годен кроме: о чёртово лето!
Флора сгорает заживо. Глянец и лиц, и плеч.
Ужас прикосновения. Визг тормозов назойлив.
Вера спасла трёх отроков, брошенных подло в печь,
так как бровей излучина спасает зрачок от соли.
В парке, людьми захваченном, лежат на манер пейзан.
Сон о зиме, о леднике лоб холодит немножко...
Пейте воду, сограждане! Как Чехов где-то писал,
в такую погоду в погребе сидеть бы и есть окрошку...
Город лишь ближе к вечеру слегка переводит дух,
когда встают, напомажены, «часовые любви» вдоль дороги;—
их крепенький хам на «Хаммере» снимает не меньше двух!
В полночь на этой улице сильно пахнет пороком.