Так, вместе с отсутствием,
была рождена тревога.
Упавшее яблоко — с той самой ветки,
с которой сорвала своё Ева — продолжает гнить
у подножия сваленного дерева.
Разложившийся плод. Имя ему: ТРЕВОГА.
Образ пустоты прежде пустоты.
Вгрызаясь в яблоко, знала ли Ева, что она
вбирала в себя свою душу?
Что если книга была бы лишь бесконечной памятью
о недостающем слове?
Так отсутствие обращается к отсутствию.
«Моё прошлое взывает ко мне,» - сказал он. «Но моё
будущее всё ещё не уверено в ассортименте
своей корзины».
Представь день, которому не предшествовали другие дни,
ночь, перед которой не было других ночей.
Представь Ничто и нечто в центре
Ничто.
Что, если тебе скажут, что это крошечное нечто
и есть ты?
И Бог создал Адама.
Он создал его человеком, лишив его памяти.
Человеком без детства, без прошлого.
(Без слёз, без смеха и без улыбок.)
Человеком, вышедшим из Ничто, и неспособным даже
претендовать на долю этого Ничто.
Задумывался ли Бог на мгновение, что одним ударом Он
лишил этого человека того, что впоследствии Он предоставил
всем прочим существам?
Адам, сын Ничто по воле Бога, плод бессмысленной
доброжелательности,
плод, созревший прежде созревания, дерево, одевшееся листвой
прежде, чем вырасти, мир, ставший завершённым прежде
возникновения из ничто, но только в
Разуме Бога.
Человек странных мыслей, от которых, однако,
зависит его жизнь.
Человек, прикованный цепью к Лишённости, к отсутствию
из отсутствий.
Прошлое даёт нам уверенность. Человек без уверенности,
кому он предоставлен? Чему?
Человек без света, без тени, без корней и пути,
без места, не считая части того места, лишённого времени,
которое человеку безразлично.
Так вещи должны себя чувствовать. Но даже им, несомненно,
присуща их память-вещей, воспоминания о дереве и стали, глине
и мраморе. Воспоминания о медленном продвижении к идее,
к знанию той вещи, которую они были призваны воплотить.
О пустота! Не к чему прислониться, не на что опереться,
не это ли и есть тревога?
Время придаёт нам форму. Без прошлого нет настоящего,
и не может быть представлено никакое Я.
Сирота в самом полном смысле этого слова, лишённый
отца и матери, но также и себя самого — не возникаем ли мы
в момент телесного и духовного опыта? — чем могли быть
для него видение и слышание? Что могли значить говорение или
действие? Каким весом могло обладать слово, какими отзвуками
в будущем? Что оно могло ему дать? Какой удовлетворённости,
какого успокоения мог он ждать от любого жеста?
Открытия, встречи, удивления, разочарования,
изумления? Возможно. Но в сравнении с чем, в ответ
на какой внутренний вопрос, если сопоставить
совершенно не с чем?
Ключ лежит в оплодотворённом яйце,в зародыше, в плоде.
Вот тайна и чудо.
Плодотворная забывчивость. Она толкает нас звучать душой
и духом во имя духа и души. Она помогает нам очищать
различные тропы сознания, учиться и разучиваться, брать то,
что предлагается, будь то на рассвете или ночью, каждый день,
короче, создавать себя самих.
Я не есть. Всё, чем я когда-либо был, это человек, которым жизнь
позволяла мне быть.
И вот я существую, отлитый в форму лучшим и худшим, всем,
что я любил и от чего бежал, что я обретал и что терял, отлитый
секундами и во власти секунд, по мере усыхания жизни.
Ева возникла из сна Адама, проснулась с ним рядом
по воле Бога. И она тоже — женщина, не бывшая ребёнком,
не видевшая, как растёт и меняется её тело,
не чувствовавшая, как раскрывается её ум, давая волю
сладострастным желаниям, или им сопротивляясь.
Безмолвно смотрели они друг на друга. Что могли
они сказать? Они могли только наблюдать, только изучать
свою различность.
Дни скуки, дни неловкости шли друг за другом. И тревоги
тоже.
Они были игрушками Бога. Жившими вместе, но неспособными
ничего дать друг другу, ничего получить. Жившими, но без вех
существования, без даже картинки, портрета, который
подтвердил бы, что они реальны.
Лишь незнакомое тело и ум, неспособный мыслить.
Появляется змей. В их уши заползает вкрадчивый голос
рептилии, бывший, быть может, лишь настойчивым
голосом их тревоги.
О, эта потребность знать, в их случае она была не просто
любопытством, но надеждой на исцеление. Ведь Бог
вложил в них страдание, эту боль бытия. Бог сделал
ошибку. Бог был неправ.
Что, если грех Евы в действительности был грехом Бога,
который Ева, любя Его, взяла на себя? Был грехом любви
и неистового желания спасти себя и спасти Адама?
Тревога поддержала этот акт, торопя наступление
их свободы.
Нарушение запрета Бога означало, для неё и для него,
обретение своей человечности.
Природа брала реванш, греху плоти суждено было обернуться
лишь грехом размножения, прославления семени.
Эфемерной вечностью того, что рождено.
Всем детством, которого никогда у них не было,
заранее лелеяли Ева с Адамом своего будущего
недолговечного отпрыска. Ведь Бог их оставил уже их судьбе,
но лишь для того, чтобы быть, в свою очередь, покинутым ими.
Их свобода — о, одиночество и рана — родилась, несомненно,
из этого двойного акта ухода.
Но остаются два вопроса.
Знал ли Бог, когда Он создавал человека, что Он никогда
не мог сделать его человеком, поскольку стать таковым человек
мог только сам?
Не показалась ли впоследствии слабость Евы уроком для Бога,
и для Адама, существенным испытанием, ведущим их к особому
сознанию существования, к принятию жизни и смерти?
(Перевод с английского)