Иногда вхожу в такое состояние, или состояние приходит ко мне, точно сказать не могу, иногда случается, в общем, что чувствую: писать легче, чем читать.
Пишу и сам не знаю: к чему это? Зачем это нужно? И какая в этом мораль или нужда?
Кто-то может скажет: так эта же графомания! Патология психическая.
А я отвечу: нет, не графомания. Вот я, в отличие от многих, бросающихся этим словом, видел настоящего графомана. И было это очень, очень давно, когда я школьником записался в нашу районную библиотеку.
Должен сообщить, что библиотека у нас была на самом краю заводского микрорайона. На отшибе, проще говоря. На углу двух крайних серых, кирпичных пятиэтажек. За пятиэтажками уже шли тополя, за тополями – гаражи, а за гаражами – какая-то запретная зона с огромными баками, огороженная колючей проволокой в два ряда. Я школьником такую проволоку и ограждение видел только в кино про фашистов, когда по замыслу режиссёра показывали концлагеря.
Но я отвлёкся. В общем, библиотека районная стояла на отшибе. А я очень любил фантастику: звездолёты, отважные космонавты, прекрасные марсианки и всё такое. Фантастику тогда в книжных магазинах было не купить. Вообще не купить. Не было её в книжных магазинах никогда. Хотя книжные магазины раньше были в каждом микрорайоне. Но фантастики не было ни во одном: хоть все обеги, вот хоть лопни. Не было и всё.
Но я снова отвлёкся. Фантастику можно было найти только в библиотеке. И даже в ней большая часть постоянно находилась на руках у других читателей. А в читальном зале, почти постоянно пустом, эта фантастика была всегда свободна и под рукой. Даже специальный каталог под неё выделили. Так и назывался "Фантастика" и стоял этот каталог отдельной коробочкой на основном, большом ящике каталожных карточек.
Поэтому я записался в читальный зал и стал регулярно, после уроков, пообедав за тридцать пять копеек в школьной столовой, приходить в читальню. Я выбирал очередную фантастическую книгу Кира Булычева или Виталия Мелентьева, Станислава Лема или братьев Стругацких, садился за стол и читал её два-три часа. И так день за днём. Иногда, и даже часто, я перечитываю одну и туже очень понравившуюся повесть по нескольку раз. Новеллы о навигаторе Пирксе, например, я так почти выучил наизусть.
Очень скоро я заметил одного странного человека. Человечка даже. Поскольку он был очень невысокого роста. Приходил этот человечек каждый день в стареньком чёрном костюме, белой рубашке с галстуком и приносил с собой большую папку из кожзаменителя, где у него было несколько больших общих тетрадей формата А4. Подходил он всегда к стеллажу с газетами и долго их просматривал. Затем выбрав одну из них, шёл к столу, раскладывал свои тетрадки и начинал переписывать выбранную газету в тетрадку. Писал он долго и старательно, от усердия передвигая вытянутый изо рта язык из одного угла рта в другой.
И лицо у него было какое-то странное, плоское, круглое. Маленькие глаза, маленький плоский нос со вдавленной переносицей. Ещё на плечах черного пиджака у него постоянно густо лежала перхоть, но человечек этого словно бы не замечал.
Я иногда пропускал чтения в читальном зале, просто приходил в библиотеку на абонемент сдать старые, прочитанные книги и взять новые. Но из любопытства заглядывал в читальный зал и каждый раз видел спину странного человечка в чёрном старого покроя пиджаке и его сутулые плечи, осыпанные перхотью.
Зачем он переписывает газеты? – думал я. Задавал себе вопрос: может он лектор?
Но когда человечек коротко и застенчиво здоровался с женщиной библиотекарем, было заметно, что говорит он с трудом, выставляя нижнюю челюсть вперёд, и зубы у него растут неправильно. Какой-же это лектор? Да он трёх слов связать не может!
Прошли года, я вырос, отслужил в армии, поступил в университет, окончил его, женился, родил сына, как говорится в Библии. И от невообразимого обрушившегося на меня счастья семейно жизни стал писать стихи.
Придя в поэтические круги услышал это слово "графоман", заинтересовался и прочитал в справочнике по психиатрии, кто же это на самом деле. И понял, что в далеком детстве, уже тогда, я видел настоящего графомана: маленького, застенчивого, скромного человечка, в чёрном костюме старого покроя, тихо переписывающего в свои тетрадки передовицы из газет.
Однажды, много много лет позже, уже в путинские времена, я снова случайно встретил этого человечка. Очень заметно постаревший, он во дворе старого грязно жёлтого цвета двухэтажного дома, – а дело было осенью, – в старом лыжном костюме "Динамо" и коричневой вязаной шапке с граблями в руках сгребал опавшую листву под старой толстой берёзой у левого подъезда. Вдали, на ржавой выбивалке, группа старшеклассников пила пиво, отпускала в сторону человека с граблями матерные грязные шутки и громко ржала.
Маленький человек испуганно оглядывался и явно не понимал: за что его ржущие и пьющие подростки обижают – он же не делает ничего плохого и не мешает никому.
И теперь, когда я слышу, что какую-то возомнившую о себе, раздувшуюся в своём самомнении, агрессивную и наглую бездарь называют графоманом, мне становится стыдно, словно при мне безнаказанно унижают приличного человека. Мне становится обидно за того человечка из детства и хочется громко сказать, выкрикнуть: "Нет-нет, он совершенно не графоман! Не нужно обижать настоящих графоманов".
03 октября 2018