Огромная тарелка неба, наполненная фотонами, переворачивается, слегка зависает на горизонте, а затем опрокидывается, погружая весь видимый мир в тягучую летнюю мглу.
Сразу начинают бешено молотить кузнечики. В речное русло вползает туман; под мостом образуется своего рода сгусток белого пара, и поздняя бабушка с велосипедом как бы взламывает этот туман, скрипя колесами и своими ногами.
В траве начинается полная неразбериха. Горе тому, кто, загулявшись, сойдет с обочины в холодные стебли поляны. Растительность обретает форму цельной сумрачной массы. Совершенно неизвестно, какие дела там вершатся и какие заводятся товарищи.
Погруженный в собственный слух и нюх бреду я по этой земле, и фонари не горят; на нескольких улицах содран асфальт в преддверии будущего ремонта, отчего и ногам вдруг становится непривычно существовать в этом поселке со сломанной топографией.
Днём суету мира приятно забить сигареткой, надёрнуть занавес дымка на тусующееся бытие, слишком пестрое, чтобы от него не уставать. Другое – ночью. В ночи зрение и слух получают специальную свободу, они напряжены, но видеть и слышать, по сути, нечего.
Я иду и не курю. Только невидимые камешки тихо шоркают под моими ботинками.
Летней ночью преобразившееся Саблино переименовывают, не знаю, в Саблино-2, в Онилбас или во что пострашнее, и мелькнувшие руки из бесшумного грузовика меняют дорожные знаки в соответствии с новым названием. Эти люди работают бесшумно – взмах отвертки, моток проволоки, и вот на столбе уже не Советский проспект, а Ветский, Ветхий или чего похуже. Грузовик ездит от улицы к улице, не замечаний никем, и ночной гуляка, который выпил и идёт, может быть, захваченный любовью, ни за что не обратит внимание, что улица его вдруг обрела соответствующее для ночи название. Но замечать и не требуется. Дорожные работы ведутся всю ночь, и, когда ночь переваливает через экватор, таблички методично меняют на прежние, чтобы к рассвету всё обрело привычные, дневные названия.
Я смотрю на сгоревший дом Ленина, где когда-то располагался детский сад, затем, после развала союза, некая группа коммунистов якобы выкупила здание, и здание стояло вроде дачного домика, а совсем недавно – сгорело. Центральная, самая историческая часть дома, осталась при стенах, а вот вокруг неё обугленные части гудят теперь чернее ночи. Я захожу в этот сад, в пустую поляну через убогую калитку, я думаю: чего я буду здесь делать? Плотно тянет сыростью из канавы; запах застоя и травы, брожение щепок, грибная атака. Выпить бы коньяк, принести его в жертву этой ночи, этому дому и этому Ленину, который тут, наверное, и не бывал вовсе, а также был выдуман ночью. Ночью, при измененном состоянии вещей.
Луна висит над пастбищами черноты, в которых пасется бог и выдергивает сорную травку, и сеет, какую надо.
Тополя теснятся по улице. Дурацкий ветер поднимается было из глубины заборов, однако падает плашмя, заставляя неизвестных жуков внизу притаиться и не залезать в мой ботинок.
Всё пьяно. Никого нету. Начинает казаться, что таинственное – это, на самом деле, близкое. Перестаешь бояться. Хочется броситься на кусты, в хруст ветвей, с разгону куда-нибудь в темень. Удариться, отпружинить, как на батуте или же, как в перине, навсегда утонуть.
Спи, блаженный посёлок Саблино. Ходи маньяк с топором. Виси, короткая ночь между ёлок. Гуди ночной поезд, который привычен для сна. Скрипи, сосна. Спи телега в соседском сарае, заполненном спящими мухами, недвижимыми склянками, слитым в одну темно-серую массу невидимым хламом.
Кто постучит в эту ночь в чьё окно?
Я уже на излучине ночи. Я тихонько стучу, подойдя вдоль стены. Здесь – окраинный дом.
Поле, периметром которого является гудрон черного леса, потолком которого является картон тёмного неба, а самим полем является туманная дымка вдали – шевелится.
Я стучу в окошко окраинного дома ещё. А потом ещё. И тишина не дает мне стучать, а я постукну ещё и ещё. Но свет в доме не вспыхнет, и в кухонное окно, возле которого лепится металлический шкаф газификации, шлепнется жук и сгинет в траве огорода.
Я отойду и уйду по тропе: знать, никто не живёт в этом доме. Или спит так убийственно крепко, напившись вповал. Или, спрятавшись возле окна, притаился от стука.
Мои ноги идут. Тысяча домов идет вместе со мной по неизвестной территории; тысяча домов храпщих дядек и тётек, бессмысленных жучек, чутких котов, курнувших парней, размечтавшихся девственниц, бинтованых раненых, сиплых врачей, многодетных пап, забытых пенсионеров, гостей из дружественных республик, малых карапузов, усатых жуков, надувшихся кур – и вся эта флотилия плывет неизвестно куда, потому что мне незачем думать: куда.
Я гуляю один.
(2016)