Примечание ГР:
лонг-лист сентябрьского тура см. на странице
http://www.stihi.ru/2018/08/31/8592
...................................
Следы сентябрьских птиц
Для начала хочу сказать, что это не выбор. Потому что я сопричастна, и потом, выбор – это слишком рутинно. Он требует скрупулёзного разбора и попунктового сравнения всех. Оставим это экспертам. Мне хочется проскользнуть по касательной, податься на шорох, на запах и поделиться яркими ощущениями и послевкусиями. Это оставшиеся на небосклоне сентябрьского лонга следы птиц его. Будет не про всех – не потому что кто-то не… – возможно, в момент написания ветер подул куда-то в другую сторону либо в руку упал яркий лист, и захотелось увлечься им. Просто - что врезалось, тем и делюсь.
Ну, раз начала о листьях, пойдемте в лес.
Лес – Монферран – Вас устроит? (Жиль де Брюн «узкоколейка»). Почему Монферран? – Да, да, такой же величественный как Исаакий. И такой же святой. И наверху солнце такое же желтое, как цвет его купола. И стволы-колонны такие громадные, что никому не понять, какие силы их подняли вверх. (Как много может дать стихотворению одно удачно подобранное слово). И вот они – вот – крылья ангела с Александрийского столпа. Нет? Не крылья? Это рога лося? Ну, да, он местный ангел. Хранитель всей этой заповедности.
Пойдем за ним. Вот трясина – почти Трезини. Нет, не из-за созвучия, а потому что Трезини – это хоть и петровское, а всё-таки барокко, а здесь такая же барочная растительность.
А люди? – да, были и есть где-то в этой дремучести, этой вечности. Сами приросли и проросли. Но о них не стоит, лучше о лесе. Хватит? Значит – на опушку. А на опушках – ежевика.
Припомним еще чуть-чуть ботаники. Какая она? Прежде всего колючая – с ветвями покрытыми колючками. Растет в оврагах, на обочинах. Создает непроходимые заросли. Вот где-то в таких зарослях жизни мы и находим героя А.Крупинина. Сам колючий, как ежевика и «неплодный». Сам выпустивший колючки и ощетинившийся. Хотя и в таких условиях «Вырастают слова из небесного Слова единого», и хочется быть ему той одинокой осенней бабочкой. Но всё же не бабочка он – а засохшая одинокая ежевика. И вокруг куда ни глянь этой ягоды тень – коридоры плетутся, как ее ветки, и колючая проволока, в которой всё здесь – это прямое железное воплощение ежевики.
Яркая метафора, жуткая. Жутко? - уйдем.
Ну, а какой еще лес у нас есть?
Есть и иной – угадываемый по отзвукам, по шелестам, по шорохам – у М. Чирковой – «белокоро-письменный», «белокоже-лиственный», «сукровично-слёзный».
И еще один лес есть – не дремуче-первобытный, не тот, который перерос людское и спрятал его в себе, а лес, человеком прирученный – парк (В.Листомиров «холодно»). Лес , который соединяется с человеком, соединяется так что уже не ясно, где лес, а где ЛГ («я вижу его суставы, я чувствую…»), и кто же из них замерзает.
Любопытно, что в пару замерзающему мальчику-лесу – почти-Каю есть и Герда, которая его ищет – у Н. Разувакиной – «человек-ледокол», «человек-перезвон», вся к нему устремленная:
Покажи, как мальчишка, вестей о котором я жду,
Встав на цыпочки, небо малиновым мажет вареньем...
Какой интересный образ. Почему малиновым вареньем? Например, потому что алое небо к перемене погоды – потеплению, либо просто потому что им лечатся от холода, простуды – и Кай лечит небо, приближая «талый апрель».
И Кай, конечно, оживет, растает, об этом тоже есть в лонге. Но мы пока еще останемся в зиме – другой, городской у Памурзина. Здесь город со всеми его контрастами, где «кружевные марши бутиков» сменяются «мостами скамеек», которые ведут в жизнь совершенно иную. Город не-литературный, а живой, органичный и максимально к жизни приближенный за счет лексики стихотворения, город, бьющий наотмашь, так что промерзаешь насквозь и сам уже точно также наотмашь расправляешься со своей жизнью, посылая её куда-то под откос. Но и здесь оттаять тоже можно. Чем всё это растопить? – ну, хотя бы светлой памятью…
Хотя память может не только растопить, может «скрести» и «коробить», как у И. Рыпки. Она может быть страхом, проросшим тебя насквозь, пропитавшим тебя так, что одно детское воспоминание накладывается на всю жизнь потом. Мёд, плотно соединенный детской памятью с поминками, делает уже самих пчёл предвестниками смерти.
К слову, это не единственное стихотворение в лонге, где пчелы и смерть соединены. Есть еще одно (М. Замятин «шана това»). Здесь мед взят из совсем другой традиции, но смысл, которым он наделен, не менее острый. Само стихотворение – очень яркая, пронзительная осенняя картинка. И как интересно играет автор символикой, делая определенную закольцовку стихотворения – начинает его с меда и заканчивает трупиками пчел, этот мед собравших и сотворивших – в этом нельзя не увидеть отсылку к закольцованности жизни в целом, где начало чего-то одного непременно сопутствует завершению другого.
Есть и еще одна необычная медовая находка в нашем лонге, мимо которой никак нельзя пройти. У Анны Дэ – «медицину – медовую, цинковую» - это находка и чисто словесная – автор будто бы разбивает слово «медицина» на «мёд» и «цинк» и, конечно смысловая, поскольку каждое из этих слов по своему соотносятся со смертью. Впрочем, у Анны таких изюминок масса. Наполненность её строк поражает. Это и фонетические находки, и яркие метафоры, и неожиданные образы, где-то тонкие и пронзительные, где-то даже жуткие: «больница разинула ворота», «приносятся люди, как будто в клюве». А образ птиц проходит по всему стихотворению – начиная от клюва (к сожалению, не аиста), продолжая грачами, которые – тоже к сожалению – уже бесполезны здесь, и заканчивая детьми, освободившимися от ужасов больницы…
Птицы и мёд в лонге соседствуют и еще в одном стихотворении – у Полины Потаповой. Причем, при кажущейся первоначальной устремленности его к свету (и мёд – солнечный свет, сладость, и протянутая ввысь рука яблоки), в нём также скользит настороженность и предчувствие чего-то еще. И яблоня – «ничья», и след - «реактивный», и свет «неслышим». Но всё же этот взгляд – вверх…
Тоже вверх, хотя уже в небо ночное, смотрит другой автор нашего лонга – Наташа Дубрау. Этот автор играет на многогранности символа звезды и её многоликости. Здесь целая жизнь в описании «звёздном». Автор как умелый режиссер смещает акценты и из одного смысла рождает другой, подбрасывая нам сразу несколько вариантов прочтения одних и тех же строчек. «Мама под звездочкой» - сначала в сердце, под звездой октябренка, потом где-то под далекой звездой небесной. И мы становимся частью этого неба, приобретая совсем иную роль.
Еще один мастер расставлять акценты и менять героев ролями – Юлия Долгановских. Один космос превращается в другой, один Бог – в другого. И всё же мне хочется верить, что стихотворение закольцовано, и после завершающего катрена непременно нужно снова прочитать первый. И в комнату войдет мама, а потом и папа, который возьмёт мальчишку, и поведет его катать по уже почти теплому мартовскому левитановскому снегу.