Би-жутерия свободы 253

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 253
 
Горняцкий фонарик на шлеме Фру-Фру полосами вырывал из глубины пещеры серые стены, сталактиты, свисающие сосульками с потолка, и сталагмиты, вырастающие как из-под земли то слева, то справа.
В фонаре Амброзия подыхали уставшие батарейки. Лезть в набитый до отказа заботами рюкзак, чтобы вынуть оттуда новые и заменить подсевшие литиевые, Садюге было лень.
На какой-то романтический момент блуждающий взгляд почётного члена почтовых работников из общества анонимных алкоголиков «Выздоровительные телеграмммы» остановился на сферических окружностях Фрумочки, потом на её курином филе, определённо с этой дамой ему хотелось изливать душу и кое-что пониже.
Вымогатель ласк Садюга проявил гераклические усилия, отметая в сторону отвлекающие факторы и оставляя их на потом, да и на настройку «инструмента» уйдёт уйма драгоценного времени, подумал он. Ну что ж, раз уж так складываются обстоятельства, буду рассматривать её в данный момент, как не оприходованный инвентарь. На ум Амброзию пришли дребезжащие слова дяди, полжизни потратившего на лечение душевных болячек в местах, не столь отдалённых от суровой нужды, ниточно опутавшей его: «Во всякой операции по взятию банка могут быть послеоперационные осложнения, и тут уж никакие антибиотики не помогут».
Надоедливые разносчики инфекционной информации, летучие перепончатокрылые мышки, остались позади у входа. Их отвратительный, занудливый писк больше не беспокоил участников импровизированной поисковой партии, припёршейся в их царство без приглашения и проходящей под кодовым названием «Фаберже».
События двухнедельной давности заезженной пластинкой лихорадочно прокручивались в мозгу Амброзия, пробиравшегося в полутьме пещеры Аппалачских гор. Погоня за яйцами минидинозавров выбила его из прихрамывающего ритма. И всё из-за яиц Фаберже, думал он, которые надо отыскать или создать вместе с потребительским рынком.
Это не книжку писать за один месяц и медаль за выдающиеся достижения в области макулатуры в Кремле получать даме, которая вероятнее всего до своей писательской деятельности работала на конвейере музыкальной фабрики, изготавливающей негритянские блузы. Необходимы время,  деньги на рекламу и чёткое проведение дерзкой операции по вызволению Мурки Спички из цепких когтей беспринципного прохиндея Даника Шницеля. Если изобретательная Фру-Фру провалит задуманный им вариант с Муркой, то придётся ему, Садюге, отважиться на безумный шаг и пойти на связь с Арсением Януарьевичем Мышьяком – специалистом по искоренению дикой усталости и смертельной скуки. За такие штучки придётся расплачиваться звонкой монетой, а в случае неудачи с киднапингом и срок можно заработать.
Как он, воспеватель Амброзий Садюга, мог променять уют «Кошерной Мурлыки» с предрасположенной к нему, сидящей рядом Губнушкой, на это бесконечное восхождение на «Голгофу» с ноющим под боком «Крестом на шее», выданным ему провидением в образе Фрумы Пюльпитер?! Судьба невинно пострадавшего Мошки-Моисея с капельницей в лапке мучила проснувшуюся в 12 часов пополудни, совесть писателя-эрота, но в меньшей степени чем завсегдашние проблемы минидинозаврских яиц. В забитую чужими афоризмами голову Амброзия поэзия на брюхе вползала кошмарами, один уродливее другого – волосатый животик Мошки представлялся Садюге танцевальной площадкой для блох.
Амброзия всегда спасали бутылка с виски и вечная память о не чуравшемся спиртным трансвестите деде, унаследовавшим черты Шарльатанства от француза-отца соседа по лестничной клетке (немало лягушек пострадало от его надувательств).
В пещере есть одно преимущество, рассуждал инженер душ, привыкший хватать человечество за душу и вытряхивать пыльную её, но для этого полагалось выпить, а он непростительно забыл виски в вещмешке, спрятанном  у входа в пещеру. Для успокоения расшатавшихся нервов оставались наставления дедушки, заранее заготовленные им на все случаи жизни горячо любимого херувимчика-внука, названного Е-колай Урюк IV вместо Рувима.
В создании двери для выхода в тираж принимал посильное участие крестник деда – адвокат и зазывала в преферанс по бабушкиной линии (трамвая «Аннушка» у «Нечистых прудов», что напротив кинотеатра «Колизей») Соломон Алексеевич Главреж. Адвокат масла не проливал, но напоминал деду, который время от времени поигрывал на трубе водяного отопления, что при удачном стечении обстоятельств нужно объявить себя банкротом и карманные денежки налогоплательщиков потекут  прикарманенной рекой.
Ну кто мог пятьдесят лет назад предвидеть, что такое может осуществиться в поражающей наповал стране? Конечно же чистоплюй Соломон, известный разработчик среди женщин, считавший, что обладание невинностью не подлежит реквизиции.
Здесь, в тёмной сырой пещере, Амброзий, чтобы приободриться и заглушить душевные болячки и кровоизлияния, вытаскивал его словесные клише, как деликатесное мясо, щипчиками из варёного рака в виде приятных воспоминаний, затерявшихся в закутках мозга. Интересно, что бы прошамкала его бабка, родом из деревни Лупоглазовка Полиглотовской области, звучавшая в спорах с дедом как глас вопиющего демагога в утрусской полупустыне? Да разве мог Амброзий забыть деда-полиглота Эфроима Садюгу, свободно владевшего говяжьим языком и валявшегося на провисающем матраце железной койки районной больницы? Его перевязанная моченапорная башенка, покусанного на пасеке пчёлами члена, жалко торчала, символически охеротворяя утерянное в потоке дней желание.
Бабушка, рассматривавшая секс с мужем как поощрительную премию за повседневные терзания на кухне, заблаговременно ушла из жизни, из-за того, что в больничной палате старик произнёс памятную фразу, которую санитарка Дуня Капсула никак не могла впихнуть ни в одну из ваз периода правления средневековой китайской династии Минг: «Если сибирские акробаты-алкаголики, еле держащиеся на руках, будут опираться при падении на свой анализ вместо твёрдой поверхности подкидной доски, их придут смотреть только извращенцы». Двусторонний наблюдатель Амброзий Садюга не терпел извращенцев и иероглифы, ненавидя их всеми фибрами неподкупной души. Когда на концертах ему приходилось выслушивать песни любимого им Булата в чужом, а не собственном исполнении, он физически ощущал, как его душит окуджаба зависти по отношению к самозванцам. 
После написания пьесы «Ансамбль вёсен и встрясок», с занятыми у Клима Станового бездействующими лицами неопытных исполнительниц, Амброзий не поленился накатать несколько стихов для песен. Его друг, известный в узких кругах кондоминиума вблизи от моста «Джорджа Квашентона» композитор Влас  Невада-Пряткин, в нетрезвом состоянии запатентовал музыку к одному из Садюгиных производственно-травматических стихотворений. 

Трескучие в бытность морозы
Сменяют трескучие фразы.
И бабы меняются с возом,
А климат, не то чтобы сразу.

Он исполнил это сокровище утрусского романса в любимом Пью-Джерсиевскими гомериканцами стиле «Кантор» в одной из синагог над дельтой реки, носящей подозрительное (для определённой части человечества) имя Гудзон, впадавшей то ли в панику, то ли в Атлантику.
Взятие композитором и исполнителем Зельдерманом-Манохиным предельной ноты, дребезжавшей не то от накала эмоций, не то от необоримого страха перед маячащей угрозой выкрадывания патента на самого себя, достигло крещендо фонограммы женского хора, записанного в конце прошлого столетия. Когда, наконец, это издевательство над ушами согнанных на импровизированный концерт стихло, Амброзий ощутил себя Лоен-Грином, бегущим из лягушачьего бара «Дери-жабль» в прозрачно-прерванных девичьих одеждах по навязшим в зубах волнам. У дородной женщины, стоявшей во время исполнения Садюжного произведения на балконе синагоги, вдруг покатились крупные, величиной в три карата, слёзы. Она почувствовала себя курицей, снесшей своему яйцу макушку, матроной, не увлекающей даже примус на кухне, и страшащейся потерять драгоценности. Не выдержав, она поймала слёзы и сползла на стёртых коленках по лестнице к растерянному автору стихов. Амброзий предвосхитил её намерения, подлетел к рыдающей женщине и  галантно протянул руку с написанной на ней синим карандашом сюжетной «линией» на ладони: «Я давно наблюдаю за вами, мисс, и спешу сообщить добавочную стоимость. Слова к оратории, над которой вы так искренне плакали, вышли из-под пера  вашего покорного слуги, при этом уколы совести не имели ничего общего с фехтованием».
– Спасибо вам за это огромное. А также за то, что вы ещё не успели создать, – поблагодарила, растроганная проникающими способностями кончиков чьих-то пальцев на балконе, женщина, – я никогда в жизни так не рыдала от смеха. Если у вас найдётся ещё нечто подобное, не почтите за труд проинформировать. Я бы с величайшим удовольствием приобрела ваш диск, мениск или как это там теперь называется. Кстати, реквием был юмористическим?
– Заблуждаетесь, это не реквием и не юмор, а кабацкая песня о реке любви, впадающей в депрессию, «О духовности двуликого Ануса», которую я позаимствовал у велосипедной группы «Поющие педали», – процедил приятно обиженный Садюга.
– Чем вы руководствовались в процессе написания? Ведь с помощью трения о кого-нибудь в метро можно высечь искры из глаз.
– Боюсь, что этого не выразить словами. Я испытывал ощущение,  как будто талант поймал меня с поличным. Я чувствовал себя Гамлетом, избежавшим желтухи-глазуньи. В какой-то момент во мне разгорелась борьба за обезвоживание материнского молока.
– Как жаль, что Шостакович не успел насладиться вашим созданием, в котором вы употребляете метафорические вкрапления, зайцами вытянутые за уши из цилиндра фокусника. При этом вы награждаете своих героев качествами, не достойными их ни при каких условиях, – грустно добавила фасонистая дама и, гордо высморкавшись в обёрточную бумагу, скрылась в дверях.
– Вы уверены, что маэстро по достоинству оценил бы моё детище? – прокричал ей вдогонку отчаявшийся автор текста.  Вопрошающие слова потонули в звуках нехрамированной молитвы, сменившей блистательное выступление, с поблёскивавшей заколкой в профессионально вывязанном галстуке композитора Зельдермана, который так и не дождался вызова на бис. У него нашлась веская причина – правнучка рожала, и он поклялся жене, что будет присутствовать на отхождении околоплодных вод.
После описанной выше презентации Амброзий песен о разграфлённых княжествах и разгерцегованных королевствах больше не сочинял и к Зельдерманам заезжал всё реже и реже.
 И тем не менее мужественный, ворохами грозовых всполохов напоминавший непререкаемого Джеймса Бонда, автор не упускал случая поторопиться пересказать знакомым собственными словами, как  у одной из женщин, стоявшей во время исполнения его произведения на балконе синагоги, вдруг покатились слёзы. Слёзы крупные, свидетельствовал поэт, величиной в три карата. И как он, Садюга – охотник за светскими львицами и экзотическими созвучиями, автор медицинского эпоса «Рези и прорези», в виртуозном прыжке сумел, рискуя своей жизнью, поймать слёзы налету и собрать их в пластмассовую пробирку.
С той поры промокшие насквозь призрачные караты, как стеклонадувательная реликвия, он хранит в хрустальной горке под преувеличительным стеклом в гостиной рядом с личным незаряженным пистолетом, приобретённым у малохольного грека Быстро Спелося на барахолке в Дронксе, где толпа зассанцев запрудила площадь, чтобы принять какое-то сулейманово решение.
Так, в раздумьях и реминисценциях, коротал он нелёгкий путь среди неприветливых стен пещеры. Кстати, о стенах. В странах, где танцплощадки превращены в танцедромы, он шибко не задумывался, наполняя ванну тёплым молоком для распаривания не в меру увлекшихся влюблённых. Узник широких понятий и еле отмытой совести Амброзий мечтал паразитировать офранцуженным нижним бельём на теле восточной женщины, поначалу японки. Но учитывая неприязнь к цунами толпы, сметавшей всех на своём пути, он переключился на крохотное китайское Отверстие для своего, как он всех уверял, Большого Скачка.
Убедившись в неосуществимости планов, он ограничился Стеной, плача в душе над раззодоренным телом Фру-Фру, прекратившей свою автоматную трескотню по мобильнику. Поэтому дальше финала нового сногсшибательного целкомудренного романа в стихах «О тупой попе и похотливом наконечнике» у Садюги дело не пошло. Неотступно звучала вызывающая заключительная фраза: «И молилась на  член окроплённой слезой».
Естественно мысли об Акрополе не покидали предусмотрительно всматривавшегося вдаль Амброзия, ведь, как известно, с возрастом межпозвоночные хрящевые ткани дают усадку. Его повсюду преследовал строительный комплекс бетонированных желаний. Избавиться от них он не мог в силу неприятия правил разумного поведения. Врезалось ему в голову одно изречение магнитной Аномалии Васильевны Разбой – метеосводницы погоды со стабильным хобби хлюпания носом по лужам (она же Томка Муляж): «Разница между проституткой и ****ью  в том, что первая – охотница на мужчин, вторая – до них». Кстати, у неё всегда имелись напрокат кенгурушная сумочка или непредвзятое мнение.
Фрумочка, скандально торговавшая на блошиных рынках комбинациями из трёх пальцев, судя по метающемуся лучу фонаря, подозревала неладное в замыслах Садюги. Смертельно устав, она отчаянно просилась присесть на корточки, или в худшем случае к нему на пружинистые колени. Ведь она поверила ему на слово, а не на всю, растаявшую снегом отметеленную жизнь. Не стоит ли бросить эту никчёмную затею и вернуться в исходное положение, когда они не были знакомы, подумала Фрума.
С криками «При мне не позволю!» и «Меня не замарать!» Амброзий, не забывавший, что с песней не надо заигрывать – её следует исполнять, обрадовался представившемуся случаю передохнуть, окропив землю по малой нужде, как некто по «Малой Земле».
– Вампир, разлагающийся на свету, все соки готов высосать, ему, Дракуле проклятому, только дай в гробу до сумерек полежать,  – ворчала Фрума, – меня от его заклинаний уже  заклинивает.
В условиях этой подземной, хоть глаз выколи на запястье, холодрыги в холограммах, Садюге стесняться не приходилось. Облегчившись, Амброзий снял шлем с Фрумочки Пюльпитер, надел его на себя и, осмотревшись, направил пытливый взгляд вслед за лучиком на место, обильно орошённое продуктом его почечной деятельности. Он не поверил представившейся его глазам картине и приблизился к освещённому лучиком света холмику, где разглядел множество миниатюрных овалов, сваленных в кучу.
– Вот они, долгожданные яйца динозавров! – истошно заорал Садюга, и подумал про себя, что находке он обязан провидческой близорукости, подаренной ему старой дохлятиной и крохобором Оттавием VIII-м Кривоносом – районным  свиноптиком и официантом по совместительству в офтальмологическом кафе «Запавшие глазницы», защитившим диссертацию «Созревание ячменя на глазу  в поле зрения во втором тайме и в дополнительное время».
Предусмотрительный друг Амброзия Ашот Грубиян (у него всё на кнопках, чтобы легче было деньги отстёгивать) сделал скрытую запись, сопровождаемую комментариями разговора с Оттавием, выдававшим себя также и за отоларинголога.
– Перестаньте манерничать и жевать бороду, это не растительная пища, – попросил отоларинголог Оттавий VIII Кривонос, рассматривая вестибулярный аппарат заведующего спортивной вивисекцией Ашота Грубияна с таким нескрываемым интересом, как будто бы там были развешаны картины импрессионистов.
– Вы видите пробки, доктор? – полюбопытствовал пациент.
– Да, придётся их вынуть, сами не рассосутся.
– Пожалуйста, отдайте их мне, у меня дома три бутылки раскупоренного армянского коньяка осталось.
– Но учтите, они коричневого цвета. Судя по всему, вы курите лучшие контрабандные гаванские сигары «Лузитания».
– Доктор, к чему столько вопросов, вы что – Ватсон?
– Не угадали. Я племянник Шерлок Холмса, и знаю, что до получения должности  заведующего спортивной вивисекцией вы первым в Европе предложили продавать телевизоры с портативными электрическими стульями, чтобы держать зрителей в напряжении.
– Доктор, вы до эмиграции тоже были ухарем?
– Ещё каким! С докторской диссертацией о сепаратистском движении в миксере, я, будучи директором управления собачьей упряжкой, походил на кенгуру с маленькой сумочкой в руках.
– Сразу видно – специалист. Как хорошо, что я не женщина, а вы не гинеколог, принимающий пациентов вместо слабительного.
– Да, у гинекологов имеются осязательные преимущества.
– Стопроцентно согласен с вами, но чем выше занимаемое положение, тем больше ощущается кислородное голодание.
– Откуда вам это известно, Ашот? Вы шо, альпинист, покоряющий женские сердца, побывавшие на мужских вершинах?
– Мне это сообщила подружка йоркшира Мошки чау-чау Бамбина художника Чавчавадзе, когда-то она жила на Кавказе.
– Говорящая собака? Разве такое бывает?
– Доктор, не делайте вид, как будто вы не читали «Собачье сердце» Булгакова, в нём ещё фигурирует хозяйский меховой воротник, который постоянно лез целоваться в губы с Шариковым.
– Этого не читал. Я задержался на его «Роковых яйцах», не имеющих отношения к Фаберже.
– А жаль, там у него присутствует гениальный профессор, на нём ещё был халат из лекционного материала по вивисекции. Обслуживала его тогда очаровательная домработница с ногами-бутылками, но тогда их не принято было сдавать.
– Я смотрю, вам, дорогой, лишь бы выпить.
– Ошибаетесь, фемины меня очень даже интересуют, чернявые красотки, танцовщицы в особенности. Цены на них меня не останавливают, да и зачем, когда столько полицейских «чайников» со свистками вокруг заведений околачивается, документ требуют.
– Для сброса их мужской энергии или вашей?
– Конэчно моей, когда во мнэ всё бурлит, безутешным водопадом слов. Однажды я раздобыл один такой дамочка-павивнчик из кордебалета по фамилии Краснопопова после спектакля, я это в программке прочёл. К мама привёл. А мама говорит, зачем ты, Ашотик, её к нам в дом затащил? Где ти откопал эту прошмандовку в развесёлой кофтёнке с матастразами во второй стадии? Мог бы с неё предварительно на лестнице землю стряхнуть. И тут мама начал смеяться, приговаривая, если женщина Кан-Кан, то я в него угодил. Мама раскатистый хохот ртуть напоминал, которую невозможно рукой собрать. Видимо он подумала, а не заскочить ли в магазин итальянский обуви – сменить отечественные лодочки на гондолы, пока я совсем с ума не сошёл.
– С чего вы это взяли?
– Она сказал, только идиот рассматривает поехавшую крышу как средство передвижения, и добавил, не люблю, когда дилетанты правят балом. В эту минуту мама очень, очень умный был.
– Ну и чем дело кончилось?
– Ничем особенным. Мама моментально разглядел в ней секс-символ, который гордится своей беспартийной низовой организацией, и я почувствовал, как над моей несчастной головой сгущаются тучи, и закройщица-ночь отрезает остаток вечера.
– Повезло вам, Ашот, проницательная у вас родительница.
– Я мамма слюшал, хотя она искусно создавал впечатление, что в тот день встала не с той ноги и на ней оставалась. Благодаря мамма, я ощутил себя активным участником движения от кровати до туалета, скрывавшим в подвале крайнее смущение в период немецкой оккупации, потому что женщин, который поверил в альковные фантасмагории, ни за какой коврижка уходить не хотел.
– Ах, вот как?! Видно она не из тех, что хватились, а её уже нет.
– Очень наглый женщин оказался эта балерина в пачке из-под грузинского чая. Мама всегда прав. Когда от нас папа ушла, мама был приятно удивлён. Болезни превратили старика в лекарственное растение. И в этот раз находчивый мама в полицию позвонил, пока чёрный полицейский выстаивал над писуаром, задушевно мурлыкая в струю, а затем, заправив чернильный прибор, вышел из туалета, за ним другой итальянский полицейский приезжал.
– Почему вы решили, что он итальянец?
– А с ним братишка гондольер был в канотье с красной лентой и увесистым веслом в руках. Судя по нашивкам на форме груди копа, за ним числилось несколько глубоких задержаний дыхания. Очень его брату-гондольеру мой женщин понравился. Несмотря на культурное разобщение сторон, они женщина с собой забрал в сумятице мятного теста натянутых улыбок.
– Ваш сумбурный пример доказывает, что халявное обеспечение в родительском доме даёт возможность выжить. Между прочим, в вас что-то есть, господин Грубиян, от пехотинца-лягушонка, бегущего лёгкой поступью по цветущему болотцу.
– Не понимаю вас, доктор, у вас какие-то бежевые мысли. Передайте мне скрытый смысл сказанного, а я уже решу, что с ним делать. Можете не сомневаться, уж я-то смогу отличить пластырь от пастыря, но почему-то у меня опять уши закладывает.
– Тогда продолжим осмотр, больной, но уже в другой раз.
Переходя к следующей главе, хотелось бы составить  окончательное мнение о глазомере-оптометристе, счастливо избежавшим инкубационный период молодости в нашумевшей рекламе «Вставляем и обмываем тонированные стёкла на положенном месте». Спросите вполголоса зачем? Отвечу. Да так, на всякий случай, мало ли что случится с Амброзием на раскисшей дороге домой с мешком неразобранных тупоголовых яиц за плечами. Итак, на судорожно захватывающего воздух астматика неизвестно откуда навалилась ремиссия Меланьи Меланхолии (все мы жалкие копии матерей, и редкая из них оказывается лучше оригинала).
Оттавий: не отбрасывал тень, считая, что она пригодится;
присваивал себе пресловутое звание мужчины, оставляя жену ни с кем (женщины его обманывали, не изменяла только память);
его желание передоверить кому-то жену, считавшую член ленивым термометром, который время от времени надо встряхивать, превосходило страх перед одиночеством;
считал, что если уже наводить полицейский порядок, стрелять из него или поддерживать как штаны, то на хрен он нужен;
безрезультатно пытался обосновать с точки зрения этнического изделия неудачный, как пуля навылет, брак своей бабушки;
перелистывал глянцевый каталог плодоносных деревенских женщин, включая их овец и коз;
мужественно перенёс операцию по пересадке голеностоптанного сустава на вакантное место 4-го позвонка.
не выставлял свою кандидатуру за дверь – проветриться;
придерживался мнения, что когда гениталии её души сжимаются в губную гармошку, не грех поиграть на ней;
ероша грязные мысли под не засаженным облысевшим черепом, оставлял улики, и женщины, не скосясь, покидали его;
если нот под рукой не оказывалось, исполнял удлинявшиеся пожелания здоровья ничего не подозревающим слушателям;
после расставания с надоедливыми больными в камере его долготерпения ещё долго звучал подсадной голос, сопровождаемый биохимическим процессом выброса из головы всего наносного;
был убеждён, что искажать траекторию истины сподручней на зелёном сукне, разгоняя кием костяные шары;
вычерпывал водяной подтекст из моторной лодки любви, чтобы не утонуть в процессе распада личности на составные части;
уточнял подробности под юбками, за что и получил прозвище Сачок для бабочек (с бабами он всегда сачковал),  опасаясь, что сотовый телефон окажется девяносто девятым.
На этом мы расстанемся с офтальмологом Оттавием Кривоносом и с его лбом, не изборождённым углублёнными мыслями, чтобы не возвращаться к чудовищу на выгуле, прославившимся желудком пищеизмещением в пять кило. С тем Оттавием, который по неосмотрительности зашёл в тупик «Въезд по морде» с предъявлением удостоверения наличности и фотокарточкой на получение сахара первосданной мочи в одни пригоршни.
Короче, человека, бежавшего от скитальческого прошлого и аплодисментам предпочитавшего рукоплескания в бассейне, перепутали с кем-то и порешили за то, что тематика, затрагиваемая досточтимым автором, не ворошила в нём любознательности. До этого братаны предлагали ему подсадной секс переодетой СиАйЭйшницы, орудовавшей в парикмахерской садовыми ножницами под видом кастрюльки, замотанной под бабушку в оренбургский в платок.
По утрам она встречала восход и проводила время в беспутстве, курируя станцию метро «Новый Мосад». Судьба сыграла с ней экстравагантную шутку. Она проследовала в забегаловку «Агрегат сподвижника» вслед за Оттавием Кривоносом, крышевавшим Карлсона под крышей. Сжимая в руках отменно отлаженного «купца Калашникова» и две обоймы за пазухой локтями, он мечтал о жарких на ощупь субтропиках, с природой танцующей манго.
За стойкой, под мелодию «Пираньи Китайского моря», начиняющуюся будоражащими словами: «Всё кипит в котловане страстей...», сновал в коктейльном замешательстве бармен по кличке «Хирург» в пиджаке цвета малинового несварения, замполитом вареньем из крыжовника, в поте сдутого колеса лица, переработавшегося на трансплантациях (до этого он вёл размеренную жизнь торговца сукном, пока ему не посчастливилось прикоснуться к смерти, тогда и начался обратный отсчёт жизни). Не поэтому ли пираний, по требованию критиков, переименовали в «Пираток»?
Изменение не нашло себе оправдания в борьбе набитых кошельков и скудных умов перед тщедушной действительностью, не вышедшей лицом и старающейся свести всё насмарку критики? А если это по совокупности растяжимых понятий так, то, соблюдая формальности, на проектную мощность обстоятельного повествования рассчитывать не приходится в связи с отсутствием сюжетной и пунктирной линий. Вы уж доверьтесь, если не можете поверить мне – председателю исполнительной комиссии обострённого чувства национального достоинства, у меня, как у всех, с возрастом позвоночные хрящи стираются, и я оседаю. 

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #254)