***

Когда разверзнется Природа
блевотиной весенних струй, -
как и бывает год от года, -
в письме к тебе я нарисую ***.
Осиротевших муз нытье
не тронет моей черствости души,
когда талантливая голова ее
на гильотину поспешит.
Я разрисую кровью и говном
свой незатейливый протест,
а ты, ужравшись двумя литрами мерло,
хихикая, припомнишь Мэйз,
Бастилии, в которой гнил де Сад,
сырой припомнишь каземат...
ступени, по которым челюсть волоча,
твой череп покатился в ад!
И Салема костров бесстыдно-неуемный зуд,
что превращал мгновенно твою кожу во фритюр,
и мой растерзанный в газетах труп...
Без сердца. Без лица. И без купюр!
Ты на рассвете не буди зверье,
лениво обожравшееся человечьей требухой,
пускай изжеванное сухожилие мое
хоть в их желудках обретет покой,
пускай мои заиндевевшие глаза
внесут в пищеваренье их рациональное зерно,
пусть сердце бьется моей болью в их сердцах
и завтра будет высрано оно.
Когда придет та самая весна?
Не знаю. Знаю, будем мы мертвы,
набора два костей, истлевших добела,
как два подснежника среди травы...